Мысль изреченная есть ложь

Фёдор Тютчев (1838)

«Мысль изрече́нная есть ложь...» — ставшая крылатой фразой четвёртая строка из второй строфы стихотворения Фёдора Тютчева «Silentium!» («Молчание!» или «Молчи!»), написанного в 1830 году и впервые опубликованного тремя годами позднее в газете «Молва».

Первоисточник

	Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он чем ты живёшь? Мысль изреченная есть ложь; Взрывая, возмутишь ключи: Питайся ими — и молчи..
	— Фёдор Тютчев, «Silentium!» (вторая строфа)

В научно-популярной и философской литературе

Гносеологические споры ― главным образом споры о словах, гносеологические разногласия ― многозначность слов. Мы все уславливаемся, что значат слова, непосредственный смысл которых утерян. Развращающая власть словесности над философией, номинализма над реализмом тогда лишь будет побеждена, когда будет восстановлена непосредственная мистика слов, не магия слов, всегда заколдовывающая; а мистика слов, всегда освобождающая. «Мысль изреченная есть ложь». Этими проникновенными словами поэта (тоже изреченной мыслью) слишком теперь злоупотребляют. Нас хотят уверить, что всякая изреченность есть рационализирование, т. е. убиение жизни, скрытой за изреченным. Но божественное Слово было изреченностью смысла мира, и не было оно ложью. И всякая изреченность, всякое слово, приобщенное к Логосу, не есть ложь, есть истина.

— Николай Бердяев, «Философия свободы», 1911

Другие отвергают догмат во имя религиозного целомудрия: им кажется, что выраженная в догматической формуле вера не есть уже вера, как и «мысль изреченная есть ложь». Но они забывают, что если в известном смысле и верно это изречение, то справедливо и обратное: неизреченное не есть мысль, а потому не может стать истиной и отрицанием лжи. Всё, что переживается нами в душевной жизни, становится мыслью, проходит чрез мысль, хотя не есть только мысль и никогда без остатка не выражается в слове. Религиозное переживание, в своей полноте потрясающее все наше существо, а не одну только мыслительную его природу, неизбежно проходит и чрез мысль, стремится выразиться в слове.

— Сергей Булгаков, «Свет невечерний», 1916

Весь мир в своей уже-действительности, уже-наличности (то есть там, где он претендует совпадать с самим собою, со своею данностью успокоенно и независимо от предстоящего, где бытие себе довлеет) не выдерживает имманентной ему же самому смысловой критики. «Мысль изреченная есть ложь» ― действительный мир (в отвлечении от предстоящего и заданного, еще не изреченного) есть уже изреченный, уже высказанный смысл события бытия, мир в своей наличности есть выраженность, уже сказанное, уже прозвучавшее слово. Сказанное слово стыдится себя самого в едином свете того смысла, который нужно было высказать (если, кроме этого противостоящего смысла, ничего ценностно нет). Пока слово не было сказано, можно было верить и надеяться ― ведь предстояла такая нудительная полнота смысла, ― но вот оно сказано, вот оно все здесь во всей своей бытийно-упрямой конкретности ― все, и больше ничего нет! Уже сказанное слово звучит безнадежно в своей уже-произнесенности; сказанное слово ― смежная плоть смысла.

— Михаил Бахтин, «Автор и герой в эстетической деятельности», 1924

Восточный мистицизм утверждает, что реальность не может быть передана словами, не может быть объектом рефлексии или передаваемого знания. «Дао, которое может быть выражено словами, не есть вечное Дао» (Лао-Цзы). Дзэнское изречение гласит: «В тот момент, когда ты заговариваешь о чем-то, ты не достигаешь цели». Эта мысль совпадает со словами Ф. Тютчева (1803―1873) в стихотворении «Silentium» («Молчание»): Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, как ты живешь? Мысль изреченная есть ложь. Перефразируя отечественного физика-теоретика Л. Д. Ландау (1908―1968), можно даже сказать: нельзя говорить всё, что знаешь. «Кто знает ― не говорит, кто говорит ― не знает» (Лао-Цзы).

— Владимир Горбачёв. Концепции современного естествознания, 2003

В публицистике и документальной прозе

...у Ибсена и Флобера, рядом с течением выраженных словами мыслей, вы невольно чувствуете другое, более глубокое, течение. «Мысль изреченная есть ложь». В поэзии то, что не сказано и мерцает сквозь красоту символа, действует сильнее на сердце, чем то, что выражено словами. Символизм делает самый стиль, самое художественное вещество поэзии одухотворенным, прозрачным, насквозь просвечивающим, как тонкие стенки алебастровой амфоры, в которой зажжено пламя.

— Дмитрий Мережковский, «О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы», 1893

Новейшие поэты не устают прославлять безмолвие. И Тютчев пел о молчании вдохновеннее всех. «Молчи, скрывайся и таи…» ― вот новое знамя, им поднятое. Более того: главнейший подвиг Тютчева ― подвиг поэтического молчания. Оттого так мало его стихов, и его немногие слова многозначительны и загадочны, как некие тайные знамения великой и несказанной музыки духа. Наступила пора, когда «мысль изреченная» стала «ложью». Те из певцов, которые не убоялись лжи слова, стали изменниками духа и не удовлетворили толпы, как не оправдались они и пред своим внутренним судом. Верны своей святыне остались дерзнувшие творить свое отрешенное слово. Дух, погруженный в подслушивание и транс тайного откровения, не мог сообщаться с миром иначе, чем пророчествующая Пифия. Слово стало только указанием, только намёком, только символом; ибо только такое слово не было ложью. Но эти «знаки глухонемых демонов» были зарницами, смутно уловляемыми и толпой.

— Вячеслав Ива́нов, из статьи «Поэт и чернь», 1904

В статье «Поэт и Чернь» мы искали показать, что внутреннее слово, которое открывается в искусстве келейном в те переходные эпохи, когда «мысль изреченная» становится «ложью», ― силою внутренней необходимости совпадает с символом всенародным и вселенским. Но, между тем как поэт обращается к символам, искони заложенным в его духе народом, ― не отчужден ли уже духовно сам народ от того, что составляло его древнее достояние? И не будет ли гений напоминать тому о его божественности, кто уже только «себя забывший и забытый бог»? Здесь дерзновением было бы предрешать исход возможностей.

— Вячеслав Ива́нов, из статьи «Копьё Афины», 1904

По прочтении книги нужно забыть не только все слова, но и все мысли автора, и только помнить его лицо. Ведь слова и мысли только несовершенные средства общения. Нельзя душу ни сфотографировать, ни нарисовать, ну и обращаешься к слову. Давно известно, что мысль изреченная есть ― ложь. А Бердяев ловит меня. Вместо того, чтобы по человечеству, сознавая, как невозможно найти адекватные выражения, прийти ко мне на помощь и догадаться, он мне в колеса палку вставляет. Совсем не по-товарищески.

— Лев Шестов, «Похвала глупости», 1906

Образная речь состоит из слов, выражающих логически невыразимое впечатление моё от окружающих предметов. Живая речь есть всегда музыка невыразимого; «Мысль изреченная есть ложь», ― говорит Тютчев. И он прав, если под мыслью разумеет он мысль, высказываемую в ряде терминологических понятий. Но живое, изреченное слово не есть ложь. Оно ― выражение сокровенной сущности моей природы; и поскольку моя природа есть природа вообще, слово есть выражение сокровеннейших тайн природы.

— Андрей Белый, «Магия слов», 1909

Можно написать книгу, но нельзя её прочесть: она нескончаема и вечному подлежит восприятию. Правда, и писатель, в сущности, тоже никогда не заканчивает своих произведений (вообще, творчество и конец ― понятия несовместимые). «Взыскательный художник», всегда недовольный собою, всегда мучительно сознающий несовершенство своих начертаний (никто не чувствует себя таким малым, как великий), он, воплотив, еще не освобождает себя этим от своих замыслов. Он знает, что мысль изреченная есть ложь, и вечны его попытки эту ложь преодолеть.

— Юлий Айхенвальд, Вступление к сборнику «Силуэты русских писателей», 1910

А когда пророк заговорил проповедью, обнаружилась ненужность самого пророчествования, ибо пророческий тип есть тип ветхозаветный: пророки до Христа-пророки Слова. Но Слово уже воплотилось, стало Плотью: реальность, подлинность воплощения отрицал Толстой; отрицал он оттого, что хотел быть пророком; не по гордыне и самонадеянности хотел он пророчествовать: искренне видел он в том свою миссию, не подозревая, что со Христом самая эта миссия упразднена. <...> Привлекая, он отвлекал; и наконец отвлекшись от своей отвлеченности, в сущности, замолчал Толстой-проповедник. «Мысль изреченная есть ложь». Эту правду он понял, как понял он и то, что вся его многословная жизнь — только опыт молчания. И когда он это понял, он пошел умирать: но смерть миновала его. И впервые луч какого-то огромного религиозного действа осветил на мгновенье сквозь Толстого Россию. Толстой на мгновенье стал подлинным разрывом туч, повисших над горизонтами нашей жизни.

— Андрей Белый, «Лев Толстой и культура», 1912

При имени Фёдора Ивановича Тютчева в памяти сразу возникают несколько ключевых строк: Люблю грозу в начале мая… Умом Россию не понять… И ропщет мыслящий тростник… Мысль изреченная есть ложь… ― а потому, узнав о том, что комиссию по празднованию 200-летия со дня рождения великого поэта возглавил сам В. В. Путин, я захотел понять не только Россию, но и то, какой из перечисленных выше строк воодушевлялись кремлевские пиарщики, затевая юбилей на таком уровне.

— Николай Журавлев, «Поэт и вертикаль. Суета вокруг юбилея», 2000

В мемуарах, письмах и дневниках

	Самобытно чувствительный ум осужден на вечное одиночество. «А в том, что как-то чудно Лежит в сердечной глубине, Высказываться трудно», ― говорит Лермонтов. Лежит-то чувство, а высказываться должен ум; и выходит тютчевское: «мысль изреченная есть ложь». Вот почему мои письма, невзирая на все их к Вам усердие, всегда будут страдать безжизненностью в сравнении с живыми цветами Ваших.
	— Афанасий Фет, из письма С. А. Толстой, 1886

	Здесь ― явственно и несомненно созерцание двух бездн: …с последним увлеченьем Конец всему; Но самый прах с любовью, с наслажденьем Я обойму. Здесь ― провидение того, чему нет названья и нет меры. «Мысль изреченная есть ложь», «взрывая, возмутишь ключи, питайся ими и молчи…» ― сказал бы Тютчев. Фет не молчит ― ибо не может молчать. Его ключи бьют поверх всего ― Из стужи, мёртвых грёз...
	— Александр Блок, Дневники, 1902

Всегда мне нравился и верным казался чисто русский совет Тютчева: Молчи, скрывайся и таи И чувства и мечты свои... <...> Но когда кончается седьмой десяток лет, когда мечтательность молодости и казавшаяся определенною решимость зрелых годов переварились в котле жизненного опыта, когда слышишь кругом или только нерешительный шёпот, или открытый призыв к мистическому, личному успокоению, от которого будят лишь гибельные потрясения, и когда в сознании выступает неизбежная необходимость и полная естественность прошлых и предстоящих постепенных, но решительных перемен, тогда стараешься забыть, что Мысль изреченная есть ложь, тогда накипевшее рвется наружу, боишься согрешить замалчиванием, и требуется писать «Заветные мысли».

— Дмитрий Менделеев, «Заветные мысли», 1903-1905

Талант есть вкус к красоте. Талант чувствует меру вещей и сглаживает крайности, как сама природа. <...> Талант такого рода заставляет общество умнеть и быть чувствительнее. Что значит «тьма низких истин», если она напущена в общество бездарными людьми? Это только тьма; и ничего больше. О таланте, как о любви, говорить почти кощунственно ― это такая область, где действительно «мысль изреченная есть ложь».

— Михаил Меньшиков, «Талант и стойкость», 1909

И, продолжая говорить тихим, потускневшим голосом, Л. Н. даёт ряд летучих мыслей и ярких определений истинной поэзии и чем должны быть стихи. Стихи только тогда стихи, когда их нельзя передать в прозе, не исказив их красоты и выразительности. А когда человек думает и чувствует прозою, а пишет стихами, то это совсем плохо. ― Вот Тютчев, ― говорил Л. Н., как бы загораясь. ― Я знал его лично. Старенький, маленький. Говорил гораздо лучше по-французски, чем по-русски. А какие писал стихи! Как хорошо у него стихотворение „Silentium“. Как это? Молчи, скрывайся и таи, И чувства, и мечты свои… Л. Н. останавливается и старается припомнить дальнейшие строфы. Старшая дочь Л. Н. Т. Л. Сухотина подсказывает: Пускай в душевной глубине И всходят, и зайдут оне. И совместно со Л. Н. прочитывает „Silentium“. Особенное, впечатление производит на одного из присутствующих строка: Мысль изречённая есть ложь. Л. Н. сочувственно кивает головой и говорит: ― Не только это, а всё прекрасно в этом стихотворении. Только у одного Пушкина и встречается нечто подобное.

— «В Ясной Поляне» (Интервью и беседы с Львом Толстым), 1910

Я ни одному человеку в мире, по крайней мере, сейчас не скажу, что меня беспокоит, что заставляет страдать и плакать скупыми слезами с окаменелым или искажённым лицом, или, что вызывает сияющую, торжествующую улыбку. Об этом я не скажу, да и не напишу также, кроме разве слабого намёка в своих нескладных стихах. Да. Но зато всё, что касается моей жизни, менее интимной что ли, то я постараюсь выразить её, сжать и, тем не менее, полно и, если здесь также не будет всей правды, то только лишь потому, что всякая «мысль изреченная есть ложь», т. е. потому, что слова бессильны выразить мысль во всей полноте её духовной стороны. Конечно, это последнее относится ко мне, и только ко мне, потому что ведь я же не знаю, может быть, кто другой и сумеет это сделать...

— Нина Агафонникова, из дневника, 19 ноября 1914

Простота такого мудреца, как Мережковский, заключается в том, что говорит о таких вещах, о которых нужно высказываться молчанием («Помолчим, братие»), или такими притчами, которые проверяются действием: поступил и понял смысл притчи, а без поступка их толковать можно на тысячи ладов (евангельские притчи). Мережковский все тайны выбалтывает в своей простоте, это рыцарь слова, бумажник, родной брат Дон-Кихоту, которого недаром взял он себе в Вечные спутники (выбалтывает и знает, что мысль изреченная есть ложь: знает и всё неудержимо катит по этому пути словами, как кровью). Розанов говорит: ― Это не человек, это какие-то штаны говорящие.

— Михаил Пришвин, Дневники, 1919

Не довольно ли, дорогой друг мой, компрометировали мы себя, каждый по своему: я ― своим мистицизмом, вы ― анархическим утопизмом и культурным нигилизмом, как обоих определило и осудило бы «компактное большинство» (словцо Ибсена) современных собраний и митингов. Не разойтись ли нам по своим углам и не затихнуть ли каждому на своей койке? «Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь? Мысль изреченная есть ложь». Я не люблю злоупотреблять этим грустным признанием Тютчева; мне хочется думать, что в нем запечатлелась не вечная правда, а основная ложь нашей расчлененной и разбросанной культурной эпохи, бессильной родить соборное сознание, эпохи, осуществляющей предпоследние выводы исконного греха «индивидуации», которыми отравлена вся историческая жизнь человечества ― вся культура.

— Вячеслав Ива́нов, из письма М. О. Гершензону, 15 июля 1920

Ну, и теперь я уже никогда не буду так говорить: если уж я что занесла в дневник, значит ― конец! Так же было и в прошлом году, когда я записала свою мечту ― и перестала мечтать. Почему ― не знаю. Мечта была глупая ― так я этого не замечала, а на бумаге заметила. Все хорошо только глубоко в душе, а на бумаге это уже не то, фальшиво и пошло. «Мысль изреченная есть ложь!» О будущем я мечтаю неверно. Я хочу только одного: вернуться в Харьков. Мне все равно, как мы там будем жить, мне надо быть дома, а там… там посмотрим, что я буду хотеть.

— Ирина Кнорринг, Дневник, 2 августа 1920

	Страшная гениальная легенда! «Мысль изреченная есть ложь…» А сколько самой обыкновенной лжи! Человеческий разговор на три четверти всегда ложь, и невольной, и вольной, с большим старанием ввертываемой то туда, то сюда. И все хвастовство, хвастовство.
	— Иван Бунин, Дневники, 28 августа 1923

	Сейчас осень, недолго ждать. Пойдет корректура ― Серафиме Павловне работа, будем в четыре глаза. Ошибок не будет, но и без ошибок со всеми недвусмысленными переносами имен, с точками и запятыми ― всей этой ненужной пестряди, необходимой для тупоголовых ― но разве это то, что я чувствовал и думал ― «мысль изреченная есть ложь», какой вздор! Нет несказуемых мыслей, только на сказ надо дар.
	— Алексей Ремизов, «Взвихренная Русь», 1924

Я впервые усомнился в том материале, с которым связал свою длинную жизнь, ― в верности и точности слова. Конечно, я и раньше страстно любил стихи Тютчева о молчании и часто повторял про себя: «Молчи, скрывайся и таи», но те опавшие листья, с которых я начал первое стихотворение, были именно словами, бессилием выразить себя. Мне казалось, что я чувствую природу слова, его цвет, запах, нежность или грубость оболочки, но любое слово падало в бессилии, повышавшее или принижавшее. Я видел, что не могу сказать того, что хочется: Ты помнишь ― жаловался Тютчев: «Мысль изреченная есть ложь».

— Илья Эренбург, «Люди, годы, жизнь». Книга 7, 1965

	...оттого, что всякая «мысль изреченная есть ложь», <...> я могу лгать и, не подозревая об этом, чистосердечно мня, что одну лишь истину говорю.:218
	— Георгий Гачев, «Русский эрос», 1980-е

В художественной прозе

― Сказать вам хотелось много, ― долетал до подъесаула голос учителя, ― да вот слов нет… Нет у меня их… таких, чтобы выразить самое моё… то, что больше всего волнует сейчас сердце… Думал-думал я… нет!.. Иное слово ухватишь, ― не то… «Мысль изреченная есть ложь»… Слов-то много, возвышенных и звонких… И жестов красивых, трогательных… Сниму вот фуражку да поклонюсь на все на четыре стороны: милые мои, славные мои, дорогие… дети сердца моего!.. Да боюсь я этого… театральности этой… Одно лишь могу: прощайте! Лихом не помяните…

— Фёдор Крюков, «Спутники», 1911

	― Вы любите Шопенгауэра? ― Я ― читала, ― не сразу отозвалась девушка. ― Но, видите ли: слишком обнажённые слова не доходят до моей души. Помните у Тютчева: «Мысль изречённая есть ложь». Для меня Метерлинк более философ, чем этот грубый и злой немец. Пропетое слово глубже, значительней сказанного. Согласитесь, что только величайшее искусство ― музыка ― способна коснуться глубин души.
	— Максим Горький, «Жизнь Клима Самгина» (Часть Первая), 1925

Магический кристалл памяти более подходит для того жанра, который я выбрал, даже ― могу сказать ― изобрёл. Не роман, не рассказ, не повесть, не поэма, не воспоминания, не мемуары, не лирический дневник… Но что же? Не знаю! Недаром же сказано, что мысль изречённая есть ложь. Да, это ложь. Но ложь ещё более правдивая, чем сама правда. Правда, рождённая в таинственных извилинах механизма моего воображения. А что такое воображение с научной точки зрения, ещё никто не знает.

— Валентин Катаев, «Алмазный мой венец», 1977

В поэзии

Мысль изреченная есть ложь. Тютчев <...> Сомненье точит жала острые, Души не радует ничто. Впиваясь взором в строки пестрые, Я говорю: не то, не то… И, убедясь в тоске мучительной, Косноязычие кляня, Что нет в строке моей медлительной Ни мощи буйной, опьянительной, Ни гордой страсти, ни огня, Что мой напев ― напев заученный, Что слово новое ― старо, Я ― обессиленный, измученный, Бросаю в бешенстве перо!

— Демьян Бедный, «Бывает час: тоска щемящая...», 1909

	Пушкин был должен явить нам, русским, облик Татьяны, Тютчев был должен сказать: «Мысль изреченная ― ложь!» Так и я не могу не слагать иных, радостных, песен, Ибо однажды они были должны прозвучать!
	— Валерий Брюсов, «Должен был», 4 апреля 1915

В наш век нам все ж приходится мечтать о правде, ― Старуха-истина противно так живуча, ― Мысль изреченная есть ложь. Ты, Александр, искусный рукописец, Возьми перо и вот тебе бумага. Иль нет, постой, ― Пусть лучше каждый пишет торжественно и молча, Затем, написанное не читая вслух, Свернем листы в пергаментную трубку, Укупорим в железный чёрный ящик И закопаем где-нибудь под дубом, Как золото закапывали в старину. ― Потомкам будет любопытней, торжественней для нас. Друзья, согласны вы, согласны? ― ― Согласны, согласны… ― Пишите же поочередно молча. Ну, тихо….

— Сергей Нельдихен, «На фисгармонии чердачных скважин...» (из цикла «Праздник»), 1920

Откройте страницу. И сразу четкий ― «Сонет», Являющийся программным credo поэта, Даёт афоризм Тютчевского «Silentium», Как раз обратно прямому смыслу его: «Да, ― говорит нам поэт, ― изречение ложь, Но, ставши стихом, она есть высшая правда». Конечно, сравнивать Тютчева с Неем ― смешно. Хомяков, и тот при всем его шовинизме, Мудрее и глубже Евгения. Дело не в этом. При всех заблуждениях Нея в нём ценно одно: Его мысль не знала дремоты.

— Илья Сельвинский, «Евгений Ней», 1925

	Ты помнишь, жаловался Тютчев: «Мысль изреченная есть ложь». Ты не пытался думать ― лучше Чужая мысль, чужая ложь. <...> Когда не закричишь дискантом, Не убежишь, не провёдешь, Когда нельзя играть в молчанку, А мысли нет, есть только ложь.
	— Илья Эренбург, «Ты помнишь, жаловался Тютчев...», 1957

См. также

• Молчание
• «Молчи, скрывайся и таи...»
• Не прикасайся ко мне
• Солнце русской поэзии
• Эзопов язык
• Суета сует
• Гамбургский счёт
• Выдавливает из себя по каплям раба
• Дуба дать
• Колосс на глиняных ногах