Цитаты об Осипе Сенковском
Здесь представлены цитаты других людей об Осипе Сенковском (1800—1858) и его творчестве в целом. Художественную и критическую литературу он писал под множеством псевдонимов и литературных масок (наиболее известная — Барон Брамбеус).
Барон Брамбеус — человек западного типа, этакий немецкий гелертер в соединении с английским денди. Но само его имя взято из русской лубочной книги[К 1]. <…> | |
— Вячеслав Кошелев, «Ещё о поэтике парадокса: Барон Брамбеус как „Предтеча Достоевского“» |
XIX век
[править]… мне кажется, что я открыл в Сенковском настоящие элементы его желчного настроения вообще, а против всего польского в особенности. <…> во 1-х он не Кармазин (<…> хороший дворянин); его Любичь (герб) куплен у известного торговца, заправляющего нашими дворянскими делами. Некоторые положительно знают, что он из Видзких мещан. Вот он, чувствуя себя чуждым нашей среде, и ожесточается против неё, а затем и против всего польского, так как действительно Польша была не что иное как только дворянское олигархическое государство в котором плебейский элемент считался ни за что. <…> во 2-х, он рябой, оспа глубоко изрыла ему лицо, а это наглядно доказывает происхождение его от одного из низших непросвещённых слоёв общества. Назад тому 40 лет, только низшие классы не знали о предохранительной оспе, или по невежеству отвергали её, тогда как в высших классах прививали её всем <…>. С таким документом плебейства на лице, он естественно завидует всем гладколицым и злится на них, то есть почти на всё человечество.[3] | |
— Осип Пржецлавский[4] , слова Адаму Мицкевичу, 1825 |
Если допустить, что бог может создать человека для того, чтобы он делал зло из любви к злу, чтобы его движения, действия, мысли всегда были пропитаны желчью, чтобы каждое содеянное им зло приносило ему радость и при всем том глубоко образованного и гениально остроумного — то пальму первенства во всей Европе получил бы Иосиф Сенковский.[5][4] | |
— Станислав Моравский, «Сенковский», 1840-е |
Я и без подписи узнал бы труд г. Сенковского, по лёгкости и живости изложения, пересыпанного эпитетами, шутками и парадоксами, которым придан вид истины, и истинами, выраженными так шутливо, что верить им не хочется.[4] | |
— Александр Дружинин, «Письма иногороднего подписчика о русской журналистике» (III, февраль 1849) |
Не думаю, что в России в то время много было людей с таким громадным умом <…>. И всё это соединялось с детской добротою, с прекрасным ровным характером, с отсутствием всякого эгоизма, с полной готовностью оказать услугу, помощь всем, кто нуждался в них.[4] | |
— Елизавета Ахматова, «Осип Иванович Сенковский» |
- см. Альберт Старчевский, «Воспоминания старого литератора», 1891—92
1830-е
[править]Пусть друг сует, столиц животный житель, | |
— Александр Одоевский, «Как я давно поэзию оставил!..», конец 1836 или начало 1837 [1882] |
… «Библиотека» <…> громогласно объявляет, что она очищает язык русский, что она одна хорошо пишет по-русски, что русские писатели, старающиеся наблюдать в своих сочинениях чистоту, правильность, благородство, гармонию, — несчастные, запоздалые, заблудившиеся странники в монгольских степях русского слова. И Карамзин, и Пушкин, и Державин, и Грибоедов — жалкие пигмеи пред великим Бароном Брамбеусом! <…> | |
— Николай Греч, «Литературные пояснения», 1838 |
Как сноровливый писака — | |
— Константин Бахтурин и другие, водевиль «Сей и оный», 1839 |
1834
[править]Сенковский очень похож на старого пьяницу и забулдыжника, которого долго не решался впускать в кабак даже сам целовальник. Но который, однако ж, ворвался и бьёт, очертя голову спьяна, сулеи, штофы, чарки и весь благородный препарат. | |
— Николай Гоголь, письмо М. П. Погодину 11 января |
… в правах русского гражданина нет права обращаться письменно к публике. Это привилегия, которую правительство может дать и отнять когда хочет. <…> Греч или Сенковский <…> трусы; им стоит погрозить гауптвахтою, и они смирятся. | |
— Сергей Уваров, слова А. Никитенко (дневник, 9 апреля 1834) |
До рассвета поднявшись, перо очинил | |
— Константин Бахтурин, «Барон Брамбеус» |
Сенковскому учить тебя русскому языку всё равно, что евнуху учить Потёмкина. | |
— письмо Денису Давыдову, приписываемое Александру Пушкину, 1834—1836 |
1835
[править]Хотя г. Сенковский и прежде был известен в делах литературы; но в последние два года он стал на степень высокую.[8] | |
— Василий Плаксин, «Взгляд на последние успехи русской словесности 1833 и 1834 годов» |
Сенковский в нашем отечестве очень отрадное явление, таланту у него пропасть, чувство его глубоко и живо; воображение богато и ново, об учёности уж ни слова, <…> но теории его никуда не годятся, а притязания на законодательство в области русского языка и на светскость — в поляке и профессоре нисколько не у места. <…> | |
— Вильгельм Кюхельбекер, письмо Н. Г. Глинке (племяннику) 9 июля |
Один отаитский журналист чрезвычайно загордился перед своею собратиею, <…> начал обо всём судить и рядить, задирать тех, кто постарше его бабушки и подтрунивать над теми, кто его умнее <…>. Надоело, наконец, такое хвастовство его товарищам. Вот они уговорились поколотить его. <…> один начал тузить его по голове, другой под сердце: журналист не охнул. И не чудно! — ведь у него медный лоб, а вместо сердца природа сунула ему камень за пазуху. Тут один старый газетчик (травленый волк!) догадался и ударил по карману: заревел скряга, как бык, которого режут…[9][10] | |
— «Литературная заметка» |
Я знаю, что хотят наши либералы, наши журналисты и их клевреты: Греч, Полевой, Сенковский и проч. Но им не удастся бросить своих семян на ниву, на которой я сею и которой я состою стражем <…>. | |
— Сергей Уваров, слова А. Никитенко (дневник, 8 августа 1835) |
1836
[править]… мнение проповедуется «Библиотекою для чтения, или лучше Бароном Брамбеусом, который, как новый Атлас, один держит на раменах своих всю громаду этого толстого, огромного журнала. Всем известна ненависть барона к «сим» и «оным», обнаруженная им ещё до издания «Библиотеки». Конечно, эта неумеренная горячность, этот крестовый поход, проповедуемый беспрестанно против невинных местоимений, это вечное одно и то же, наконец, перешло через край, наскучило, надоело, несмотря на остроумие и весёлость барона. Но, осуждая приторность повторения про одно и то же, я считаю долгом отдать справедливость основной мысли г. Брамбеуса <…>. Г. Брамбеус хочет освободить русский язык из тяжкого плена книжного, хочет стряхнуть с него всю школьную, семинарскую пыль <…>. Мысль прекрасная, желание умное — хотя и высказывается г. Брамбеусом, может быть, так, в шутку, для мистификации! <…> но многие ль у нас говорят? — говорят так, чтоб с их слов можно было прямо набирать печатную страницу, без полиции корректора? Вы сами, г. барон, — позвольте спросить, как вы пишете? <…> Увы! воспитанные в глубоком уважении к печати и печатному, мы до сих пор считаем книгу чем-то парадным, не смеем являться в ней нараспашку, в халате, туфлях и колпаке, как вы делаете! Не вините этой чопорности, г. барон; она есть натуральное следствие чувства весьма почтенного, следствие уважения к высокому званию литератора, сопровождаемого печальным сознанием несоотвественности нашего разговорного языка этому высокому званию. <…> Но будьте ж беспристрастны: <…> покажите пример благородного, всё выражающего и никого не оскорбляющего разговора в печати, да покажите не в журнальных статейках, не в фантастических похождениях, не в этой пустой болтовне о всякой всячине, которая есть насущный хлеб журналов, а в чём-нибудь подельнее, поважнее, посерьёзнее! Тогда мы не станем читать критик, помещаемых на вас <…>. А до тех пор просим не прогневаться, мы будем в вас видеть не благонамеренного преобразователя, а умышленного развратителя нашего языка, отнимающего у него единственное достоинство, которое он имеет ещё в печати — благородство и целомудренную скромность! | |
— Николай Надеждин, «Европеизм и народность, в отношении к русской словесности», январь |
Главным деятелем и движущею пружиною всего журнала был г-н Сенковский. <…> В программе ничего не сказал г-н Сенковский о том, какой начертал для себя путь, какую выбрал себе цель; все увидели только, что он взошёл незаметно в первый номер и в конце его развернулся как полный хозяин. <…> | |
— Николай Гоголь, «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году», март |
Многие из его статей, пропущенных вами без внимания, достойны были занять место в лучших из европейских журналов. <…> Он издаёт «Библиотеку» с удивительной сметливостию, с аккуратностию, к которой не приучили нас гг. русские журналисты. Мы, смиренные провинциалы, благодарны ему — и за разнообразие статей, и за полноту книжек, и за свежие новости европейские, и даже за отчёт об литературной всячине. | |
— Александр Пушкин, «Письмо к издателю», 23 апреля |
Оставляя в покое эту ярмарочную, праздничную потеху народа, должны ли мы оставаться равнодушными, хладнокровными зрителями подобного употребления ума, если ему вздумается с балаганных подмосток перебраться в литературу, колпак паяца заменить докторской шляпой критика и, с нанятою гримасою площадного шута, развалиться в академических креслах.[12][4] | |
— Василий Андросов, «Как пишут критику» |
… Сенковскому и Булгарину, покровителям посредственности, литераторам, занемогающим чужими успехами, людям раздражительным, припадочным, как все их соотечественники. | |
— Николай Надеждин (А. Б. В.), «Театральная хроника», июнь |
— Степан Шевырёв, «Шуточки „Библиотеки для чтения“» |
… нелепых и невежественных статьях Сенковского, которым Булгарин писал самые восторженные похвалы и сравнивал Сенковского с Гёте и Байроном. <…> Сенковский, плохо зная русский язык и беспрестанно употребляя полонизмы, хотел уверить, что он открыл новые законы русского языка. За это, однако ж, ему досталось от Греча, который хотя и был одним из издателей «Северной пчелы», но держал себя поодаль от её литературных дрязгов и далеко не одобрял хвастливой заносчивости поляков, захвативших тогда в руки почти все журналы и пользовавшихся особым покровительством, несмотря на всеобщее негодование. Многие были вполне убеждены, что всё погибнет, если у городских застав снимут шлахбаумы (о сём тогда уже шла речь), а равно если будет дозволена политическая газета кому-либо, кроме Булгарина или Сенковского. | |
— Владимир Одоевский, «О нападениях петербургских журналов на русского поэта Пушкина» [1864] |
1850-е
[править]Было два продолжателя дела Полевого — Сенковский и Белинский. | |
— Александр Герцен, «Литература и общественное мнение после 14 декабря 1825 года», 1851 |
Он блеском парадокса | |
— Владимир Бенедиктов, «Над гробом О. И. Сенковского», март 1858 |
В цвете лет и умственной энергии, сильный своей известностью, поощряемый блистательным успехом издания, им предпринятого и им одним поддерживаемого, редактор «Библиотеки для чтения», надеясь на огромную силу собственной своей личности, не заботился окружить себя людьми, из числа которых мог бы он сформировать сильный литературный круг, связанный одними и теми же убеждениями, а со временем выбрать себе помощников и товарищей. Память о годах, когда он всё делал один и мог сам быть своим первым помощником, вредила Сенковскому очень много. В молодости ему было весело не нуждаться ни в ком, держать себя в стороне от молодого поколения, на сверстников своих глядеть с иронией, отчасти ими заслуженной. Но с годами пришли недуги и усталость, и здание, поддерживаемое столько лет одной, хотя очень сильной, рукой, рухнуло с треском, едва эта рука должна была опуститься.[4] | |
— Александр Дружинин, «Осип Иванович Сенковский», конец 1858 |
После Гоголя я уважаю Сенковского перед всеми нашими литераторами. Но <…> реакция, произведённая Сенковским в русской словесности, дух иронии и холодности, зародившийся вследствие его блестящего противодействия старому стихотворному и глупо-идеальному направлению литературы, зашла слишком далеко. <…> При всём своём редком уме, Сенковский вдался в одну ошибку — он начал думать, что можно одному человеку высоко стоять над всеми жалкими литературными партиями, не нуждаясь в новых талантах, не покидая ни на минуту своей величавой иронии. <…> Оригинальное и благородное одиночество Сенковского в нашей словесности имело в себе свою всеми видимую слабую сторону.[14][4] | |
— Александр Дружинин, письмо Е. Н. Ахматовой |
Профессор упражнял своих студентов и в переводе на арабский. На лекциях турецкого языка он заставлял переводить с русского на турецкий. Текстом для этих переводов служила иногда «Сказка о Францыле Венециане» с знаменитым её «королём Брамбеусом», будущим псевдонимом учёного профессора, склад которой удобно перелагался на турецкий.[4] <…> | |
— Павел Савельев, «О жизни и трудах О. И. Сенковского» |
«Никогда не должно говорить: я сделал это хорошо, когда можно сделать лучше», часто говорил он, и всю жизнь свою следуя этому правилу, он вечно был недоволен всем, что делал. Долго не мог он решиться отдать в «Библиотеку для чтения» первую повесть. Он думал, что это место принадлежит по праву одному из писателей более известных, более любимых, чем его псевдоним явившийся ещё только однажды. <…> но Смирдин, совершенно отдавший распоряжение журналом моему мужу, в этом случае явился деспотом. Он требовал, чтобы первая повесть в «Библиотеке для чтения» непременно была с подписью барона Брамбеуса, и говорил, что от этого зависит судьба его журнала.[2] <…> | |
— Аделаида Сенковская, «О. И. Сенковский. Биографические записки его жены», 1858 |
У нас общественное мнение показало <…> и свою неумолимую строгость даже во времена общественного молчания. <…> как оно зло опрокидывалось на свои идолы за гражданские измены или шаткости. Гоголь умер от его приговора[К 5]; сам Пушкин испытал, что значит взять аккорд в похвалу Николаю[К 6]. <…> | |
— Александр Герцен, «Very dangerous!!!», 1859 |
1860-е
[править]Сенковский так же принадлежит николаевскому времени, как шеф корпуса жандармов, подслушивавший Дубельтом, как Клейнмихель, исправлявший высочайшие пути сообщения, как неприхотливая «Пчела», находившая даже в николаевском царствовании мёд, как комиссариат, постоянно победоносный над русской армией, как камелеопардал без задних ног — Панин, как Муравьёв, что вешает, Муханов, что на Висле, и пр. и пр. | |
— Александр Герцен, «„Библиотека“ — дочь Сенковского», 1860 |
— Дмитрий Писарев, «Схоластика XIX века», сентябрь 1861 |
Учёный человек, <…> именно в силу своей учёности, не мог бы быть в сороковых годах такой русской центральной натурой; он не вполне соответствовал бы той среде, на которую пришлось бы ему действовать; у него и у ней были бы различные интересы; гармонии бы не было, и, вероятно, не было бы обоюдного понимания. <…> Сенковский был не в пример учёнее <…> большей части своих русских современников; а какой след оставил он? Мне скажут, что его деятельность была бесплодна и вредна не потому, что он был учёный, а потому, что у него не было убеждений, что он был нам чужой, не понимал нас, не сочувствовал нам; против этого я спорить не стану, но мне кажется, что самый его скептицизм, его вычурность и гадливость, его презрительное глумление, педантство, холод, всё его особенности отчасти происходили оттого, что у него, как у человека учёного, специалиста, и цели и симпатии были другие, чем у массы общества. Сенковский был не только учён, он был остроумен, игрив, блестящ; молодые чиновники и офицеры восхищались им, особенно в провинции; но не того было нужно массе читателей, а того, что было нужно: критического и общественного чутья, вкуса, понимания насущных потребностей эпохи и, главное, жара, любви к меньшой, невежественной братии — у него и следа не замечалось. Он забавлял своих читателей, втайне презирая их, как неучей; и они забавлялись им — и на грош ему не верили. | |
— Иван Тургенев, «Воспоминания о Белинском», 1868 |
1870-е
[править]Высоко, на высоте, неизмеримой с другими предметами в историко-филологическом факультете, стояло одно преподавание восточных языков, и это благодаря необыкновенной личности профессора Сенковского. <…> Память его удерживала, казалось, всё, что он когда-либо читал, видел или слышал; ум быстро вникал в сущность каждого предмета, за который он брался и сразу обливал светом то, что было темно для других. При этом игривое воображение, неистощимое остроумие, любознательность без границ и способность к труду неутолимая. Результатом такого соединения сильных и блестящих способностей явились, естественно, при хорошем направлении, данном его образованию с самого детства, огромная начитанность, поражавшая разнообразием и основательностью, глубокое знание языков всех важнейших народов Европы и Азии, вымерших или ещё существующих, и умение передавать свои сведения в самой привлекательной форме. В арабском и турецком языках, которые преподавал Сенковский в университете, приобрёл он такие сведения, что, заставь его судьба действовать не в России, а на мусульманском Востоке, он был бы в состоянии произвести в арабской и оттоманской словесности точно такой же переворот, какой сделан им был позже в русской.[4] <…> | |
— Василий Григорьев, «Императорский Санкт-Петербургский университет за пятьдесят лет его существования», 1870 |
На передней стене, против входной двери, была в золотой раме огромная картина, изображавшая турецкую комнату и в этой комнате портрет (сильнейше польщённый живописцем) Осипа Ивановича Сенковского, в чалме и полном восточном одеянии, лежащего на массе бархатных подушек и курящего из кальяна. Под самой картиной был устроен низкий диван из бесчисленного множества сафьянных зелёных, красных и жёлтых подушек, и на этих подушках полусидел, полулежал сам Осип Иванович Сенковский, желтокофейный, рябой, с приплюснутым носом, широкими губами, которым словно вторила пара небольших заспанных бело-голубых глаз с желчными, как бы шафраном выкрашенными, белками. Голова великого Брамбеуса покрыта была тёмно-красной феской с синей кистью, а вся особа его облачена была в какую-то албанскую тёмно-синюю куртку поверх розовой канаусной рубашки, в широчайшие, кирпичного цвета шальвары, из-под которых виднелись носки ярко-жёлтых сафьянных бабушей. <…> в дополнение этого пёстро-арлекинского туалета, шальвары опоясаны были светло-зелёною кашемировой шалью с пёстрым донельзя бордюром. | |
— Владимир Бурнашев, «Воспоминания об эпизодах из моей частной и служебной деятельности», 1872 |
[8 февраля 1847] года назначен был в университете торжественный акт для закрытия учебного года перед каникулами. На этот раз была объявлена прощальная диссертация проф. Сенковского «О древности имени русского». Собралось много почётных лиц, в том числе были министр народного просвещения князь Ширинский-Шихматов, один из архиереев, попечитель учебного округа, члены Академии наук и два или три сенатора; известные в то время писатели и учёные были также в полном комплекте. Ректор и все профессора — в парадных мундирах. | |
— Осип Пржецлавский |
Присоединение к [псевдониму] титула тоже имеет свою анекдотивную причину, состоявшую в том, что тесть Сенковского, известный банкир барон Раль, носился со своей любимой идеей — передать зятю своё баронское достоинство. Сенковский всячески от этого дара отнекивался: ему вовсе не хотелось именоваться «барон Раль-Сенковский», но чтобы как-нибудь потешить старика, помешавшегося на своём буффонском баронстве, Сенковский произвёл в бароны Брамбеуса, а этот псевдоним с этим титулом затмил его настоящую фамилию.[4] — сомнительно[4] | |
— Владимир Бурнашев, «Клуб русских анекдотистов и каламбуристов. Коренная причина знаменитого некогда псевдонима Барон Брамбеус», 1873 |
1880-е
[править]Рассказывают, что кёнигсбергские жители поверяли часы по тому времени, когда Кант начинал свою утреннюю прогулку. Точно так же, если бы кто-нибудь в Петербурге забыл о наступлении первого числа, то ему напомнил бы об этом выход книжки журнала Сенковского. <…> Точно так же аккуратен был Сенковский в расплате с сотрудниками: гонорар за статьи выдавали в конторе или присылали на дом в самый день выхода новой книжки. | |
— Александр Милюков, «Знакомство с Сенковским» |
… в доме Усова <…> он занимал два этажа, и где строил свой известный клавикордион, долженствовавший заменить собою целый театральный оркестр, — на который было истрачено 100 000 р. с. и работала целая мастеровых под руководством известного Генча. Когда же в одну ночь, часов около двух, вздумали, наконец, испробовать сей инструмент, то он издал такие потрясающие звуки, что разбудил и поставил на ноги жителей всех соседних домов. Дали знать в квартал, что в доме Усова, на набережной, находится какой-то страшный зверь, которого рыкание страшит весь околодок. Явился в дом квартальный и, услышав, действительно, какой-то необыкновенный рёв, принял нужные предосторожности и вошёл в квартиру О. И. <…> на другой же день, говорят, дал расписку полиции в том, что пробовать свой инструмент в полном составе не будет, а лишь по частям, чтобы не беспокоить жителей соседних домов[4] . Легенда говорит, что он до того рассердился на такое распоряжение, что бросил заниматься дальнейшей постройкой своего клавикордиона; всё деревянное <…> велел сжечь, всё металлическое отправил на чердак, а из великолепного шкафа палисандрового дерева <…> сделана была отличная кровать для его супруги…[19] | |
— Альберт Старчевский, «Последние десять лет жизни Барона Брамбеуса» |
Я никогда не видел, чтобы он заходил в профессорскую комнату, а если ему случалось приезжать до начала лекции, то он выжидал звонка, сидя внизу, в университетском правлении. На всех своих товарищей он смотрел, как на лиц, совершенно ему незнакомых и не достойных внимания. <…> Даже встречая на экзаменах своего земляка профессора Мухлинского, Сенковский едва удостаивал его парой фраз и не иначе, как на французском языке. Как бы желая показать своё пренебрежение ко всему, что относилось до университета. <…> он позволил себе однажды <…> выходку против должности инспектора студентов. При аудиториях служил сторожем, едва ли не с самого основания университета, старый, едва передвигавший ноги, отставной солдат Платон. Не удостаивая беседой своих товарищей, профессор Сенковский нередко вступал в разговор с этим сторожем и однажды, спросив его, давно ли он состоит при университете, удивился, отчего по сие время не произвели его в инспектора.[20][4] | |
— студент Санкт-Петербургского университета |
Как ни сладостен фимиам дружеских похвал, но всё приятнее услышать похвалу вчуже <…>. Все смертные подвержены слабостям, и у Барона Брамбеуса есть своя ахиллесовская пятка, и притом такая нежная, что для ней довольно и булавки, не только стрелы. | |
— рецензия на повесть П. Павленки «Барон Брамбеус», февраль 1835 |
… если читателям этого журнала известно, что он не только поправляет и переделывает Бальзака, но даже укорачивает выпусками и оригинальные статьи, <…> то кто ж им поручится, что, читая статью иностранного учёного, они получают понятие о взгляде на известный предмет этого учёного, а не какого-нибудь неизвестного (или, пожалуй, и известного) рыцаря, который из-за знаменитого имени выставляет им свою незнаменитую личность?.. <…> все статьи «Библиотеки» <…> (исключая немногих оригинальных), отличаются каким-то общим характером и во взгляде и в изложении, а этот общий характер отличается каким-то провинциальным брамбеизмом. <…> | |
— «Ничто о ничём, или Отчёт г. издателю «Телескопа» за последнее полугодие (1835) русской литературы», март 1836 |
… не должно и не из чего нападать на Барона Брамбеуса и Тютюнджи-оглу: кто-то из них недавно объявил, что «Москва не шутит, а ругается»[21], и я вывел из этого объявления очень дельное следствие, что как почтенный барон, так и татарский критик «не ругаются, а шутят», или, лучше сказать, «изволят потешаться». Теперь это уже ни для кого не тайна, и тех, для которых оба вышереченные мужи ещё опасны своим вредным влиянием, тех уже нет средств спасти. Постойте — <…> есть средство, есть, я нашёл его <…>! Для этого надобно, чтоб нашёлся в Москве человек со всеми средствами для издания журнала, с <…> деньгами, вкусом, познаниями, талантом публициста, светлостью мысли и огнём слова, деятельный, весь преданный журналу, потому что журнал, так же как искусство и наука, требует всего человека; надобно, чтобы этот человек умел возбудить общее участие к своему журналу <…>. | |
— «О критике и литературных мнениях «Московского наблюдателя», март-апрель 1836 |
… он не помещает статей о других журналах и разборов чужих мнений, но при случае, к слову, бьёт их славно. | |
— письмо М. А. Бакунину 1 ноября 1837 |
… можно сказать смело, что г. Сенковский сделал значительный переворот в русском языке; это его неотъемлемая заслуга. Как все реформаторы, он увлёкся односторонностию и вдался в крайность. Изгнавши <…> из языка разговорного, общественного, так сказать, комнатного, сии и оные, он хочет совсем изгнать их из языка русского, равно как и слова: объемлющий, злато, младой, очи <…> и пр. Увлекшись своею мыслию, он не хочет видеть, что слог в самом деле не один… | |
— «Литературные пояснения», июль 1838 |
- см. «Менцель, критик Гёте», январь 1840 — от слов «он издавал журнал» до конца абзаца
Публика <…> «Сын отечества» <…> даже и не разрезывала… <…> обратимся к «Библиотеке для чтения», которая должна непосредственно следовать за «Сыном отечества»[К 9]. | |
— «Русская литература в 1841 году», декабрь |
Кстати: статей гг. Сенковского и Барона Брамбеуса нет в «Русской беседе»! O tempora! o mores! | |
— рецензия на 3-й том «Русской беседы», июль 1842 |
Некоторые <…> подвизались на сатирическом поприще если не с славою, то не без выгод иного рода; сатиру они считали своей монополией, смех — исключительно им принадлежащим орудием, — и вдруг остроты их не смешны, картины ни на что не похожи, у их сатиры как будто повыпадали зубы, охрип голос, их уже не читают, на них не сердятся, они уже стали употребляться вместо какого-то аршина для измерения бездарности… Что тут делать? Перечинить перья, начать писать на новый лад? — Но ведь для этого нужен талант, а его не купишь, как пучок перьев… Как хотите, а осталось одно: не признавать талантом виновника этого крутого поворота в ходе литературы и во вкусе публики, уверять публику, что всё, написанное им — вздор, нелепость, пошлость… | |
— «Русская литература в 1842 году», декабрь |
У Барона Брамбеуса нет ни дара творчества, ни юмора, но много таланта карикатуры, много того, что по-малороссийски называется жартованием, или жартом[К 10]. <…> Если бы в [его] сатирических очерках было больше определённости в мысли, больше глубины и дельной злости, — их литературное значение имело бы большую важность. | |
— «Русская литература в 1845 году», декабрь |
Увы! Барон и в самом деле уже не тот, что был, может быть, оттого, что теперь не та уже стала русская публика… Оно, если угодно, всё ещё потешно, но уж местами только, а в общем скучно и плоско. | |
— «Сто русских литераторов. Том третий», август 1845 |
- см. «Энциклопедическую фабрику фантастических изделий» 2 января 1834
До смерти наскучили мне сей и оный, тот и этот. Те сердятся за обнаружение безграмотности и шарлатанства; публика требует строгой и беспристрастной критики… Куда деваться?.. Еду в Персию. Прощайте. Выучусь болтать по-персидски и объявлю себя учёным ориенталистом. Стану преобразовывать русский язык на персидскую стать и из любви к азиятцам начну истреблять из истории европейские народы, славян, норманнов, нападу на учёную неметчину и так далее.[4] | |
— рецензия на «Воспоминание о Персии 1834-1835 гг.» Ф. Корфа, 1 ноября 1838 |
Вообразите себе англичанина, француза или немца, вроде нашего <…> титулярного советника не у дел, с тою разницею, что эти господа иностранцы учились кое-чему <…>. Вот этому человеку объявляют, что надобно наполнить столько-то полос или колонн журнала политикой. Он берёт, например, Китай и на этой канве начинает вышивать свои узоры, т.е. чистую ложь. <…> Писака рассуждает с такой уверенностью, как будто он был на винтер-квартире в голове богдыхана и прогуливался по портфелям всех мандаринов. А этот китайский политик знает Китай только из краткой географии![4] | |
— «Философическое, анатомическое, патологическое и историческое жизнеописание журнала», 17 ноября 1838 |
Я изобрёл микроскоп, увеличивающий предметы в миллион триллионов раз. | |
— «Святочная игра в последний день 1839 года» |
Расставаясь с Вами и, вероятно, навсегда на литературном поприще, я не могу, однакож, скрыть перед Вами огорчения, возбуждённого во мне способом, какой употреблён для удаления меня из редакции[К 11]. <…> Я не понимаю, к чему нужны были извилистые и околичные пути, когда можно было всегда достигнуть цели прямым и естественным образом. <…> | |
— письмо Сенковскому, 7 апреля 1841 |
- Дневник
- 1827
Профессор Сенковский отличный ориенталист, но, должно быть, плохой человек. Он, по-видимому, дурно воспитан, ибо подчас бывает крайне невежлив в обращении. Его упрекают в подобострастии с высшими и в грубости с низшими. Он не любим ни товарищами, ни студентами, ибо пользуется всяким случаем сделать неприятное первым и вред последним. Природа одарила его умом быстрым и острым, которым он пользуется, чтобы наносить раны всякому, кто приближается к нему. |
… я пошёл в Академию художеств. <…> |
Не много людей, одарённых умом столь метким и острым. Он необыкновенно быстро и верно подмечает в вещах ту сторону, с которой надо судить о них в применении к разным обстоятельствам и отношениям. Но характер портит всё, что есть замечательного в уме его. Последний у него подобен острию оружия в руках диких азиатских племён, с которыми он сблизился во время своего путешествия по Азии |
- 1834
С Сенковским кому бы то ни было опасно соперничать в ядовитости. — 7 января |
… наши почтенные литераторы взбеленились, что Смирдин платит Сенковскому 15 тысяч рублей в год. Каждому из них хочется свернуть шею Сенковскому, и вот я уже слышу восклицания: «Как это можно! Поляку позволили направлять общественный дух! Да он революционер! Чуть ли не он с Лелевелем и произвели польский бунт!»[24][4] — 8 января |
На Сенковского поднялся страшный шум. Все участники в «Библиотеке» пришли в ужасное волнение. Разнёсся слух, будто он позволяет себе статьи, поступающие к нему в редакцию, переделывать по-своему.[К 12] Судя по его опрометчивости и характеру, довольно дерзкому, это весьма вероятно. У меня сегодня был Гоголь-Яновский в великом против него негодовании. — 10 января |
На Сенковского, наконец, воздвиглась политическая буря. Я получил от министра приказание смотреть как можно строже за духом и направлением «Библиотеки для чтения». Приказание это такого рода, что если исполнять его в точности, то Сенковскому лучше идти куда-нибудь в писари, чем оставаться в литературе. Министр очень резко говорил о его «полонизме», о его «площадных остротах» и проч.[4] — 16 января |
Сенковский — человек чрезвычайно раздражительный. Он за каждую безделицу бесился на своих людей и выходил из себя, хотя они служили очень хорошо. — 25 февраля |
С этим несносным Сенковским нельзя иметь дела. <…> ни за что не соглашусь быть долее его сотрудником. Вокруг него какая-то адская атмосфера, и страшно пахнет серою, хотя он беспрестанно курит лучшие сигарки.[4] | |
— письмо К. А. Полевому, ноябрь 1837 |
Долго ли в властвовать Брамбеусу? Он сел и ездит на нас, и если «Сын отечества» теперь не подобьёт глиняных ног этого Ватиканского кумира, то пеняйте на себя, русские литераторы. Я приложу все силы делать, сколько могу, лучше; берусь за работу руками и ногами. Это будет мой последний литературный подвиг, причём — или сделаю что-нибудь хорошее и спасу Русь православную от нашествия ляха, или паду и не восстану.[4] | |
— письмо А. Ф. Вельтману 20 декабря 1837 |
… великое неравенство учёной и литературной части в «Библиотеке», нам кажется, <…> происходит всего более от страсти редактора шутить. Да, шутка — болезнь его, страсть его. Читая «Библиотеку», уверяетесь, что ему недоступны другие страсти и ощущения — он бесстрастен и беспристрастен, пока не вздумает шутить, а, к несчастью, он только о том, по-видимому, и думает. | |
— «Очерк русской литературы за 1837 год», февраль 1838 |
… я почитаю О. Сенковского вредным для русской литературы человеком и, дорожа честью русской литературы, постараюсь остановить пагубное его влияние, которое сказывается в следующем: | |
— письмо Ф. В. Булгарину 2 апреля 1838 |
… редактор наложил право нестерпимого цензорства на все мои статьи, переделывал в них язык по своей методе, переправлял к ним, убавлял из них, и многое являлось в таком извращённом виде, что, читая «Библиотеку для чтения», иногда вовсе я не мог отличать: что такое хотел я сказать в той или другой статье? Не говорю о статьях библиографических — библиография «Библиотеки для чтения» вообще была беспрерывною шуткою, я не дорожил ею и отдал её на жертву прихоти редактора, но переделке подверглись и все большие статьи.[24] | |
— «Несколько слов от сочинителя» (предисловие «Очеркам русской литературы»), 1839 |
XX век
[править]Несмотря на разнообразие и специальность вопросов, которые Сенковский обсуждал в [научных] статьях, все они написаны с большим знанием дела, ясно, удобопонятно, талантливо и в некоторых случаях даже блестяще. <…> | |
— Владимир Боцяновский, статья в ЭСБЕ, 1900 |
Русские журналисты, как Сенковский, с 35 000 экземпляров тиража, всё ещё остаются непонятыми, так как они читаются вне своего журнала. | |
— Виктор Шкловский, «Журнал как литературная форма», 1924 |
Для Сенковского победа новой капиталистической общественности [в нач. 1830-х] — свершившийся факт, и поэтому всякое помещичье-дворянское фрондёрство представляется ему настоящим анахронизмом. | |
— Николай Мордовченко, «Гоголь и журналистика, 1835—1836 гг.», 1936 |
… барон Брамбеус. Этот персонаж получил собственное лицо и собственную биографию, нечто аналогичное Козьме Пруткову. Литературному уху при слове «барон» сразу слышится — Мюнхгаузен. И хотя это далеко не одно и то же — некоторое сходство действительно есть. Брамбеус тоже дорого не возьмёт, чтобы выдать самую что ни на есть небылицу. | |
— Всеволод Ревич, «Не быль, но и не выдумка», 1971, 1979 |
Фельетонист и мистификатор включает читателя в активное восприятие вещи, причём добивается не единого, а именно многообразного восприятия, сталкивает разные восприятия — и иронизирует над всеми. Так он поступает и со своим собственным псевдонимом — «барон Брамбеус»: читатели могли, в зависимости от уровня культуры, видеть в нём либо «настоящего» барона, либо мистификацию, оценивать лубочность «Брамбеуса» или считать это «серьёзным» псевдонимом и т. д. Булгарин «учил публику», не дифференцируя её; Сенковский — скептик и релятивист — не рассчитывает на единое понимание, но пытается извлечь эффект из самой возможности разных пониманий.[25][2] | |
— Вадим Вацуро, «От бытописания — к поэзии действительности», 1973 |
Барон Брамбеус возник как шутка в одном из фельетонов цикла «Петербургские нравы»: «Мой приятель, Барон Брамбеус, шёл по Невскому проспекту и думал о рифме, которой давно уже искал: <…> куропатки?.. берёт взятки!» | |
— Вячеслав Кошелев, А. Е. Новиков, «…Закусившая удила насмешка…» |
В последние годы будто плотину забвенья вдруг прорвало: вышло один за другим несколько сборников дореволюционной русской фантастики, о коей раньше никто вроде бы и слыхом не слыхивал. <…> И вот уже издательство «Советская Россия» объявило подписку на двадцатитомник «Русская фантастика XI–XX веков». Но даже это событие затмилось в сознании тех, кто постарше, тремя громоносными известиями. Первое: опубликованы трёхсоттысячным тиражом и в один день раскуплены «Сочинения Барона Брамбеуса» Сенковского. Второе: вот-вот появится на прилавках «Чёрная женщина» Греча <…>. Третье: <…> фантастические поделки пресловутого Булгарина входят в состав его увесистого однотомника… | |
— Юрий Медведев, «…И гений, парадоксов друг», 1990 |
Отдельные статьи
[править]- См. Категория:Литература об Осипе Сенковском
- Нестор Кукольник и Осип Сенковский
- Рецензии Осипа Сенковского в «Библиотеке для чтения»#О рецензиях
Комментарии
[править]- ↑ «История о храбром рыцаре Францыле Венциане и о прекрасной королевне Ренцивене»[1].
- ↑ См. его собственные «Обвинительные пункты против Барона Брамбеуса».
- ↑ Речь в первую очередь о статье «Способности и мнения новейших путешественников по Востоку»[11].
- ↑ «Толкучим рынком» московские журналы уничижительно прозвали петербургские.
- ↑ Его книге «Выбранные места из переписки с друзьями» 1847 г.[16]
- ↑ В стихотворениях «Герой», «Клеветникам России» и «Бородинская годовщина»[16].
- ↑ Парафраз: «Сенковский — Мефистофель николаевской эпохи»[4]
- ↑ Ходячая с того года в реакционной печати кличка революционно-демократических писателей.
- ↑ Намёк, что Сенковский для своих статей в «Библиотеке» неоднократно заимствовал мнения из статей Н. Полевого в «Сыне отечества».
- ↑ Выражения, часто повторявшиеся Н. А. Полевым и самим Сенковским о Гоголе и природе его таланта[23].
- ↑ С 1840 года он соредактировал «Сын отечества» по приглашению Сенковского[4] .
- ↑ Сенковский иронично объяснил это в рецензии на «Рассказы дяди Прокопья» 1836 г.[1]
- ↑ О разрешении покинуть университет и уехать за границу.
- ↑ См. комментарий Вениамина Каверина в гл. II, 7 «Барона Брамбеуса».
- ↑ Сам Полевой в тяжёлые для него 1836-37 годы работал в «Библиотеке для чтения»[4] .
- ↑ Сенковский вскоре ответил в рецензии на «Сочинения Александра Пушкина»[4] .
Примечания
[править]- ↑ 1 2 Примечания // Пушкин в прижизненной критике, 1834—1837 / Под общей ред. Е. О. Ларионовой. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2008. — С. 451-2.
- ↑ 1 2 3 Проблемы исторической поэтики. — 2019. — Т. 17. — № 3. — С. 48-50.
- ↑ 1 2 Ципринус [О. Пржецлавский]. Калейдоскоп воспоминаний // Русский архив. — 1872. — Кн. 10. — Стб. 1895-6, 1934-7.
- ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 Каверин В. А. Барон Брамбеус. — 2-е изд. — М.: Наука, 1966.
- ↑ Atheneum, 1898, № 1.
- ↑ Русская старина. — 1890. — № 8. — С. 329, 359-360.
- ↑ Ф. — — НИ. Александринский театр // Северная пчела. — 1839. — № 152 (11 июля). — С. 607.
- ↑ Летопись факультетов на 1835 год, изданная в двух книгах А. Галичем и В. Плаксиным. — СПб., 1835. — Кн. 1 (после 30 апреля). — Отдел «Критика». — С. 23.
- ↑ Литературные прибавления к «Русскому инвалиду». — 1836. — № 57 (15 июля). — С. 455.
- ↑ [Белинский В. Г.] Метеорологические наблюдения над современною русскою литературою // Телескоп. — 1835. — №№ 17—20. — С. 390.
- ↑ Библиотека для чтения. — 1835. — Т. XIII. — № 12. — Отд. III. — С. 112-145.
- ↑ Московский наблюдатель. — 1836. — Ч. VI. Апрель, кн. 1 (вышел 5 мая). — С. 477.
- ↑ Московский наблюдатель. — 1836. — Ч. VIII. — С. 137.
- ↑ Русская мысль. — 1891. — Кн. 12. — Вып. 11-12. — С. 121.
- ↑ Сенковский О. И. Собрание сочинений. Т. 1. — СПб., 1858. — С. XLIII, CIV— CV.
- ↑ 1 2 Л. М. Долотова. Комментарии к статье // А. И. Герцен. Собрание сочинений в 30 томах. Т. 14. Статьи из «Колокола» и другие произведения 1859—1860 годов. — М.: Изд-во Академии наук СССР, Наука, 1958. — С. 499.
- ↑ Отечественные записки. — 1859. — № 2.
- ↑ Исторический вестник. — 1880. — № 1. — С. 155.
- ↑ Наблюдатель. — 1884. — Кн. 7. — С. 252.
- ↑ А. Ч. Петербургский университет полвека назад // Русский архив. — 1888. — Кн. 3. — С. 143-5.
- ↑ Рец. на «Иван Савельич. Московская шутка» Ф. Кони // Библиотека для чтения. — 1835. — Т. XIII. — Отд. VI. — С. 26.
- ↑ Московский наблюдатель. — 1835. — Ч. II. — Июнь, кн. 1. — С. 442-465; кн. 2. — С. 599-637.
- ↑ В. С. Спиридонов, Ф. Я. Прийма. Примечания // Белинский. ПСС в 13 т. Т. IX. — 1955. — С. 758.
- ↑ 1 2 Гриц Т. С., Тренин В. В., Никитин М. М. Словесность и коммерция (Книжная лавка А.Ф. Смирдина).— М.: Федерация, 1929. — (2-е изд. — М.: Аграф, 2001. — С. 171-270.)
- ↑ 1 2 О. И. Сенковский. Сочинения барона Брамбеуса. — М.: Советская Россия, 1989. — С. 3-22. — 300000 экз.