Алла Сергеевна Головина

Алла Головина

Алла Головина (Париж, 1935)

Статья в Википедии

А́лла Серге́евна Головина́ (урожд. баронесса Ште́йгер, во втором браке де Пелиши́; 1909–1987) — русская поэтесса и прозаик «первой волны» эмиграции, жила в Чехословакии, Франции, Швейцарии, Бельгии, участница ряда литературных объединений Праги и Парижа.

Родители в 1920 году вывезли её через Константинополь в Чехию. В 1929 году вышла замуж за скульптора и художника А. С. Головина, под его фамилией стала известна как литератор. А. С. Головина — сестра рано умершего поэта А. Штейгера, сохранившая его архив.

Цитаты из стихотворений разных лет

Я — девочка из шоколада, Ты — белый мальчик из стекла… Загадка пристального взгляда Меня томила и влекла… Сквозь хвой таинственную сетку Дрожат и искрятся огни. И рядом на зеленой ветке Мы позабытые одни. <...> Я знаю, что угаснут свечи И все окутается тьмой, Тогда тебе на взгляд отвечу Веселым танцем между хвой. Исколют руку мне иголки, И все закружится в глазах… Но раз в году бывает ёлка, И мы встречаемся в ветвях. <...> Но утром мы не помним яда Той ночи, что весь год влекла… Я — девочка из шоколада, Ты — белый мальчик из стекла.

— «На ёлке», 1924

	Я нынче пенью ярких звезд Влюблённо и покорно внемлю. Сегодня воткнут Млечный мост В бесплодную святую землю. Сегодня иней стелет сеть Душистей белого левкоя… Не нужно крыльев, чтоб взлететь, Любви не надо для покоя.
	— «Рождество», 1926

	Легкий шаг мой никто не слышит, По кошачьему тает бег… Прошлогодней травою вышит Неглубокий колючий снег. <...> И в объятьи зимы незримом Кто-то плачет от злой тоски, Губы нежит мне белым дымом И целует огнем виски. Неизмерны мои потери, Грез своих не могу забыть… И поверив, хочу не верить, И любя, не хочу любить…
	— «Набросок», 1926

Гордость счастья — минута странная, Тают мысли и вянет грусть. И такая шальная, пьяная, Черной птицей кружусь, кружусь. Но, тоскою любви уколота, Скоро сбросив глухую тишь, Проклинаю загадку холода С края серых покатых крыш. Я пою, что с лучами спаяна, Что мне говор людской не мил, А любила я так нечаянно, Что достойна небесных крыл. Вели ж нет для меня и жалости У заставших свинцами высот, Я бессильно от злой усталости Брошу тело своё в пролет… . . . . . . . . . . . . . . И хоть яркие блики месяца Заиграют в моем крыле, Все забывши, по узкой лестнице Я наутро спущусь к земле.

— «Днем мечты налетают вестницы...», 1926

	В неделе семь ненужных жутких дней, В неделе семь мучительных ночей. Со стороны мне сделалось видней, Что ты не мой, да и вообще ничей. Мне одинаково прискучили давно И мрак, и свет, и солнце, и луна… Не закрываю в сумерки окно И никогда не остаюсь одна. Мои глаза все так же велики, Упрям бровей ликующий разлет. И кто моей отведает тоски, Потом о счастьи больше не поет…
	— «В неделе семь ненужных жутких дней...», 1926

Гляжу, прищурившись от лени, Уже часы перед собой: Идут лиловые олени Тропинкою на водопой. И бесконечными рядами. Все так же скучившись в толпу, Несут ветвистыми рогами Опять такую же тропу. И, видно, много раз считая Хвосты, копыта и рога, Каких-то птиц стремится стая Слететь на эти берега. <...> И так близки, близки обои, Где на стене дрожит давно Разорванное, неживое Закатное веретено. Пускай прорезанное в стену Окно сереет пустотой — Я крылья белые надену За расцветающей чертой.

— «Обои», 1929

	Ее прислали образцом ковров Для скверов и для нового бульвара, И облако над выставкой домов Легло как штемпель лучшего товара. Пусть пошлины бывают тяжелы — Сейчас надежды в небывалой моде. И вот вокруг — легки и веселы — Все говорят о счастье и погоде. <...> И как не верить в новую игру — В рифмованные небылицы, Когда кашне трепещет на ветру В том месте, где крыло у птицы.
	— «Её прислали образцом ковров...», 1930

	Февраль, с тобою на пари, Что нынче светлое случится, — Душа устроилась внутри, Как возвратившаяся птица. И полуснег, и полудождь На плечи падает все гуще, Играет на витринах дрожь, А мокрый тротуар — веснушчат. И вот уж под ногами сплошь Асфальт распахнут, словно двери, И вижу я не макинтош, А кучку розоватых перьев…
	— «Февраль, с тобою на пари...», 1930

	И ветки вздохнут облетевшей мимозы, И дружно ударят в окно Откуда-то сверху китайские розы С альпийскими заодно. И руки, как вёсла, и вёсла, как крылья, Под листьями нету дна, Из белой магнолии плещет мантилья, И ты отплываешь одна.
	— «В ботаническом саду», 1935

Но близок час, когда с земли Их увезут в ночи угрюмой Серебряные корабли, Неузнаваемые трюмы... В последний раз они, томясь, Пойдут покорно и без жалоб... Но ангелы счищают грязь С воздушных мостиков и палуб... Земля дымком пороховым Покроется, но будет просто Увидеть райский полуостров, Сказать — Эдем; подумать — Крым... Там над землянкой — тишина, И там выходит из окопа Такая райская весна, Трава такая Перекопа...

— «Шаги эпохи тяжелей...», 1935

	Был страшен миг последней немотой Перед грозой. Клубилось, трепетало И застывало снова за чертой, Где молнии уже вильнуло жало. Где старый дом, стоявший в тупике. Впервые озаренный ― словно сдвинут. Где все карнизы голуби покинут. Где вырос флаг на явленном древке. И полоснуло грохоту навстречу По воздуху над тучами в разбег, По пригородам падал первый снег С фруктовых гор, не охлаждая сечу.
	— «Был страшен миг последней немотой...», 1937

Сумасшедший дом. Аккуратный парк. Сумасшедшая русская: Жанна д’Арк. Разрешили ей волосы стричь у плеч И тяжелые двери свято беречь. — Ах, — печально она говорит врачу, — Я дофина увидеть скорей хочу. О, поймите, я слушаю голоса Каждый день по три, по четыре часа. И со скукою врач отвечает ей: — Был расстрелян в Сибири дофин Алексей, А историю вашей дикой страны Вы и здесь забывать никогда не должны. Но однажды явившийся серафим Показался царевичем ей сквозь грим. Тут-то многое она поняла (Поседела и от ворот отошла), Что она — эмигрантка, а город — Париж И что за нашей историей не уследишь. Той же ночью спокойно она умерла, И вошла в Ленинград, и дофина нашла.

— «Сумасшедший дом. Аккуратный парк...», 1938

	По радио холодный русский голос Не признает, что Севастополь пал. Душа моя, должно быть, раскололась, Пока ты в Белой армии не спал. Как бились страшно наши под Каховкой, Мучительно отстаивали Крым. Серебряною маленькой подковкой Луна всходила через белый дым. На кладбище о Блоке ты заспорил, Пока к утру не начался погром, История рассудит. Рок ускорил Возмездие. И вот — последний гром.
	— «По радио холодный русский голос...», 5 июля 1942

Не так легко рабами володеть, Не так легко тебе княжить над нами. О Рюрике поют стихи, как медь. Над ним одним — нетлеющее знамя. И Киев вырастает на Днепре, Святой Владимир идолов сбивает. По деревням девчонки на заре Веснянки и березки завивают. Язычники, а вот полком идут Святым на лед. Молился Дмитрий ночью. Мы Русь не выдадим, враги падут, И я увижу Рюрика воочью. Сквозь Ледяной поход, побоище на льду, Он прискакал со знаменем к столице. Мы благодарны. Я к тебе иду, Жена усталому воздаст сторицей.

— «Все шире русло. Дельтою стихи...», 1942

Первая всегда враждебна встреча, Первое объятье — ни к чему. Вот такая яростная сеча — Только должное отдать уму. <...> Голубой павлин, а рядом — белый. Белый, Вы прекраснее в сто раз. Я гляжу на Вас уже несмело Сотнею своих павлиньих глаз. Говорят, что хриплые павлины, Умирая, лебедем поют. Говорят, что голос лебединый И любовь вешает, и уют. Шпаги скрещены на древних стенах, Над столом дубовым, за спиной. О любви, о страсти, об изменах Вечером беседуешь со мной.

— «Первая всегда враждебна встреча...», 1942

Мы были детьми и смотрели, И слушали: окна звенели, Стекло разрезалось на трели, Сияющие на панели. Тогда в Александровском парке Нас няни готовили к смерти. Тот ветер, несильный и жаркий, Несли черепахи и черти. Мы выжили... Рассосалось Над нами страшилище ада. Мы выжили (жалость — не жалость?), Но плачут помещичьи чада. На рейде стоят пароходы, Вверху Недреманное Око Сквозь все облака и отходы Взирает над садом и доком... И позже, на ледоколе, Уже покидая Одессу, Мы помнили даже о школе Сквозь розовую завесу...

— «По небу ползла черепаха...», 15 декабря 1977

Цитаты из прозы и писем

	Ахматову я давно забросила — не удовлетворяет, а своего еще не нашла, да и не найду, вероятно. Цветаеву — не понимаю совершенно… <...> Никому, никому моих стихов не показывайте.
	— из письма Вадиму Морковину, 1926 г.

Я счастлива, о паж… Свободой счастлива своей и волей, которая заставила и сердце замолчать. Нет больше очага, есть трон для Королевы, которая отныне видеть хочет пажом Вас личным и всегда доступным в ее владенья. Надеюсь я. Вы поняли меня… Полярный принц одно лишь чувство пылкое имеет: фантазию, которой нету равных в подлунном мире. И повинуясь чувству этому, сказал Вам, что ждет Вас Королева. Все это ложь мечтательного принца… Я счастлива, о паж … Пусть за окном и дождь, и грязь, и бури педагогов, пишу стихи я, посвящая их и солнцу, ветру и виденьям. Я счастлива величием своим… И потому всегда мой взгляд рассеян, что далека я от толпы тржебовской, которая своею суетой мой сан высокий только оскорбляет… Мой сан, сан поэтессы — Королевы… Я жду ответа, паж… А эти строки пусть не читает принц страны полярной, а иначе придется Вам узнать, что значит гнев мой и мое коварство.

— из письма Вадиму Морковину, 1926 г.

	У меня сейчас предоставляется возможность печататься, причем мне авансом обещана благоприятная критика В. Ходасевича. Я колеблюсь, потому что еще очень не уверена в своих твореньях, а мои «издатели» смыслят в стихах гораздо менее меня.
	— из письма Вадиму Морковину, 1926 г.

Мои планы насчет занятий пока осуществляются на деле, и надежда на весенние экзамены не ослабевает. Пишу очень мало и, кажется, не особенно хорошо, но не чувствую на себе греха раба, зарывшего в землю талант, ибо заслуги моего брата-барона (Анатолия Штейгера) теперь настолько велики, что его славы, вероятно, хватит не только на его современных родственников… Вы, конечно, это знаете, если переписываетесь с ним Мережковский и Гиппиус пишут ему письма, его стихи будут напечатаны в «Новом корабле etc, etc <...> Мне бы очень хотелось съездить в Прагу, повидать всех старых знакомых, посмотреть на Алексея Эйснера и на Ратгауз (говорят, я на нее похожа, правда?). Пока все это кажется еще очень далеким и почти невозможным, а жаль… Кстати, не знаете ли Вы случайно, как обстоит литературный вопрос в Брине (?), я собираюсь туда после окончания гимназии и, по правде сказать, боюсь, что там, кроме модерних тайцев я казачьих союзов, ничего нет. Хотела было недавно прислать Вам свою новую карточку, да как-то не вышло, да стиль у этой карточки сильно бьющий на поэтессу, а я себя теперь категории таковых почти не причисляю. Мои последние стихи теперешнего времени: «Вечерний час» «Песня усталости», «Спи, маленький, злой и русый» и «Сколько раз ходила на дорогу». Делала недавно ремонт своих тетрадей, в итоге чего многое невозвратно погибло. Кстати, знаете ли Вы мое одно очень старое стихотворение 1924 г., которое называется «На ёлке», я его теперь нашла и полюбила так, как если бы оно было только что написанным и пережитым, конечно, в нем есть технические недочеты, но по мысли оно трогательно и симпатично, на всякий случай посылаю.

— из письма Вадиму Морковину, 1928 г.

	Очень часто я делаю чистку в своих стихах и во время последнего ремонта, т. е. месяца два тому назад, я как раз выбросила те стихи, в которых Вы находите неправильность размера, но на их месте уже появились новые «крики души».
	— из письма Вадиму Морковину, 5 апреля 1933 г.

Париж живет активной литературной жизнью. Рахманинов дает деньги на журнал с гонорарами с привлечением провинции. Зуров должен был писать А. Лифарю, выходит «Круг», вечера намечаются один за другим. Пишут же все мало и довольно плохо, исключая 5–6 человек. Спасибо Вам, дорогая Миля, за Ваш сборник, который мне доставил очень много приятного и напомнил каждым отдельным стихотворением собрания и вечера «Скита». Мне хочется о нем написать Вам отдельное письмо — мне он очень нравится (кроме заглавия).

— из письма Эмилии Чегринцевой, 22 ноября 1936 г.

Цитаты об Алле Головиной

Алла Головина вышла из пражского «Скита». Сами пражане характеризуют свой литературный дух, как «бунтарский» (см. Корреспонденцию из Праги, помещенную в «Нови»). Не совсем понятно, что, собственно говоря, они под этим пышным словом подразумевают. Похоже, по некоторым дальнейшим заявлениям, что они склонны видеть «бунт» как раз в том, что свидетельствует скорей о покладистом, смрном нраве: в следовании литературным модам, например. Но не будем спорить о словах.

— Георгий Адамович, «Последние новости», 1934–1935

Алла Головина ― поэт не средний. Она очень талантлива. Думаю даже, что это самый талантливый поэт в Праге, — хотя «за тридевять земель», при отсутствии настоящего, близкого знакомства с тамошней литературной жизнью, не решаюсь это утверждать с уверенностью. Во всяком случае, Головина переросла понятие «школы», «объединения», «группы», — того, что французы называют «chapelle». Стихи ее читать крайне занятно, очень забавно. Если большего она не дает, то, кажется, не потому, чтобы ее научили этой игривости, а потому, что такова ее натура. Стихи детские по внутреннему тону своему. Как ребёнок всегда находит повод развлечься, так все веселит и Головину. Образы возникают мгновенно, с чудесной легкостью. Сравнения перебивают сравнения. «Рифмованные небылицы», — говорит сам поэт о своих стихах… Об Ахматовой нет и воспоминанья. Скорей приходит на ум Поплавский, — точнее, текст стихов Поплавского, без его глубоко-гармонического напева. У Головиной напев свой. Начало многообещающее. Подождем продолжения. В книге Головиной есть то, чего не хватает многим поэтам, бесконечно более умудренным или искушенным: молодость.

— Георгий Адамович, «Последние новости», 1934–1935

Если книга Голенищева-Кутузова справедливо названа «Памятью», то книгу Аллы Головиной можно было бы назвать «Любопытством». Головина — экспериментаторша. Ей всё время хочется то заглянуть по ту сторону вещей, то представить их в сильном и смелом ракурсе, вообще — что-то в ире подсмотреть и подслушать, примерно по той системе, как это делают сказочники — Андерсен или Гофман. Для этого нужно воображение, и Головина — впрямь выдумщица, если ещё не всегда непогрешимо удачливая, то всегда — талантливая. Впрочем — крупных неудач у неё нет, есть отдельные срывы, когда изменяет ей чувство меры, когда непринуждённость, ей действительно свойственная, оказывается несколько форсирована, когда умение подглядывать заменяется некоторой надуманностью. В общем же вдохновенное любопытство Головиной в высшей степени привлекательно. За её опытами следишь с интересом и сочувствием. Любопытство о мире делает её поэзию любопытною для читателя, что особенно выгодно отличает Головину от наших столичных нытиков, которые не столько печальны, сколько просто скучны.

— Владислав Ходасевич, «Книги и люди. Новые стихи», 1935

Головина очень молода поэтически. До зрелого мастерства ей нужно еще пройти порядочно, но зачатки мастерства, воля к нему у нее уже есть. Это прежде всего сказывается в том, что она умеет владеть воображением и сюжетом. Каждая пьеса ее задумана и выполнена с тем единством художественной воли, стою ответственностью перед собственным замыслом, без которых поэзии быть не может и о которых в большинстве случаев понятия не имеют парижане, безвольно влекущиеся за случайно подвернувшимся словом или набежавшей рифмой. Я нарочно подчёркиваю различия между парижанами и Головиной — она во многом могла бы для них послужить хорошим примером. Главное — в том, что она обретает себя, поэтическую свою личность, ища не себя. Они же, занятые только собой, именно себя-то и утрачивают. (Кстати: поэтому так любят они слово «мы»: им все кажется, что незначительные и неинтересные чувства и мысли могут приобрести значительность, если будут высказываться от лица какого-то коллектива).

— Владислав Ходасевич, «Книги и люди. Новые стихи», 1935

Сборники

• «Лебединая карусель» (Берлин, 1935)
• «Городской ангел» (Брюссель, 1989)
• «Ночные птицы» (Брюссель, 1990)
• Сборник стихов и рассказов «Вилла „Надежда“» (Москва: 1992).