В Викицитатнике есть страницы с цитатами других людей с такой фамилией, см. Гачев.
Дми́трий Ива́нович Га́чев (1902–1946) — советский историк эстетики и музыковед болгарского происхождения, член Союза писателей СССР, отец известного российского литературоведа, филолога и культуролога, Георгия Гачева. 23 февраля 1938 года был принят в Союз Писателей СССР и в тот же день — репрессирован. Осуждён на восемь лет лагерей, а затем повторно. В 1946 году погиб в колымском лагере.
23 мая 1920. Только что вернулся с прогулки. Вёл спор с двоюродным братом Митко и Ангелом Джинджифоровым – оба анархисты – об анархизме и коммунизме... И вопрос: «Быть или не быть?» я в последний раз сегодня подтверждаю: «быть! быть!» – для искусства.[1]:165
— Из дневников Дмитрия Гачева
30 мая... Прозвучал второй звонок – мы молчали; третий – взялись за руки на прощание, и я ей сказал: «Прощай! И знай, что после коммунизма и музыки больше всего я любил тебя, Вера!»[1]:165
— Из дневников Дмитрия Гачева
16.10.1925. Антверпен. Дорогие родители! Пишу вам из моего «рабочего ателье» – дощатого барака с двумя окнами, широкой дощатой лавкой, динамо-насосом в 500 вольт... Всегда на моей лавке находятся шедевры французской классики или книги о музыке. И так я осуществляю идеал будущего рабочего, который одновременно будет и интеллигентом, и наоборот: всякий интеллигент – рабочим.[1]:166
— Из писем Дмитрия Гачева
15.1.1926. Берлин... Сейчас мой вопрос окончательно разрешился! На днях прибыл из Москвы один из высоких товарищей и сказал, что моя стипендия уже разрешена. Это прекрасно, не правда ли? Жить двумя великими идеями: коммунизмом и музыкой и с энтузиазмом и любовью работать на их ниве – это для меня очень большое, даже невероятно большое счастье. [1]:167
— Из писем Дмитрия Гачева
7.9.1926. Париж. Дорогие мои! Это факт. Через несколько дней буду в пути. В субботу скорый поезд понесет меня к Идеалу. <...> 14.3.1927. Москва... Я уже студентконсерватории, на музыкально-научно-исследовательском отделении. При поступлении я представил этюд о вагнеризме. [1]:167
— Из писем Дмитрия Гачева
23.10.1926... Москва. Живу здесь очень разнообразно. Да и не может быть иначе: в большом многомиллионном городе да скучать — это грех. Посещаю регулярно театры, кино, концерты по пониженным ценам или с большими льготами... Завтра вечером <...> будет чествоваться столетие со дня смерти Бетховена, с Докладом министра просвещения. Знаменитый Московский Художественный театр, который столько раз приводил нас в экстаз... и я снова под обаянием этих больших артистов, как и шесть лет назад в Софии. Здесь... самый крупный реформатор сцены наших дней Мейерхольд со своей труппой... [1]:171
— Из писем Дмитрия Гачева
24.11.1927. Москва... Да, мои дорогие сёстры и мама, я живу так, как никогда и даже в снах своих не мечтал. Я двигаюсь в высококвалифицированной музыкальной среде, которая вдохновляется двумя возвышенными идеалами: искусство и коммунизм.
Последний месяц ознаменовался и ещё одним событием в моей жизни. Я встретил мою подругу, о которой я только мог мечтать. Мы любим так, как только в романах любят, или, правильнее сказать, мы любим так, как зрелые, оформленные, сознательные коммунисты без всяких иллюзий могут любить. Мы прекрасно понимаем и подходим друг другу. Нас более всего связывают Бах, Бетховен, Вагнер, Мусоргский, Скрябин, Коммунизм, Природа. [1]:167-168
— Из дневников Дмитрия Гачева
3.5.1929. Москва. Настоящее письмо несёт вам великую радость: 1 мая у нас родился сын, которого мы назвали именем погибшего любимого брата Георгия. [1]:167
— Из дневников Дмитрия Гачева
26.7.1938. Владивосток. Мои дорогие мама, Мирочка и Геночка! Вот уже неделя, как я нахожусь во Владивостоке. Отсюда скоро поеду в трудово-исправительный лагерь (вероятно, Колыма), куда я сослан на восемь лет постановлением Особого Совещания НКВД от 14 мая 1938 г... Поездка по Транссибирской магистрали была чертовски интересной. Самое замечательное было то, что поезд кружил на протяжении 300 км по берегам величественного Байкала... Пересыльный лагерь находится недалеко от одной живописной бухты Тихого океана, и здесь бывают замечательные закаты солнца. [2]:4
— Из лагерных писем Дмитрия Гачева
18.8.1938. Колыма. Моя дорогая подруженька Мирочка! 10 лет мы прожили с тобой дружно, в интенсивной творческой работе на фронте социалистической культуры... Ты для меня была и женой, и самым близким другом и товарищем, и незаменимым помощником в моей творческой работе. Эти десять лет для меня были самыми счастливыми годами моей жизни... Теперь, после случившегося со мной, я, однако, не могу дальше связывать твою судьбу с моей, и совершенно естественно, что ты должна расторгнуть наш брак. Прости меня за те оскорбления и огорчения, которые я тебе наносил. И теперь, как и раньше, твой образ для меня остается чистым, светлым и прекрасным... [2]:4
— Из лагерных писем Дмитрия Гачева
4.12.1938. (Сыну)... В древние времена, две с половиной тысячи лет тому назад, жил замечательный маленький народ – греки, учитель всего человечества. Идеалом воспитания юношества у древних греков считалось гармоническое сочетание физического и духовного начала у человека. Человек должен быть крепок, здоров, красив, богат духом, существом всесторонне развитым... Так вот, милый сыночек. Твоё развитие идёт несколько односторонне. Умственно ты шагнул весьма далеко, а физически отстал – являешься второгодником... Твоё тело, которое отстало, должно догнать твою душу... А для этого тебе нужно ежедневно теперь, зимой, кататься на коньках и лыжах. Парк-то рядом, а там такой замечательный каток...[2]:5
— Из лагерных писем Дмитрия Гачева
4.7.1939. (Жене). Мой дорогой дружок!.. Хочу признаться тебе в одной искушающей меня идее, над которой я думаю вот уже год. Правда, виновником этой идеи являешься ты. Как-то раз, несколько лет тому назад, я рассказывал тебе несколько эпизодов из моей жизни. Они тебе так понравились, что ты высказала мысль, что они достойны художественного отображения; после этого я стал думать о романе, посвященном Сентябрьскому восстанию в Болгарии. Эту мысль, как только она появлялась, я изгонял, будучи убеждённым, что я или не созрел для этого, или вообще не способен к художественному творчеству. Последние годы я совсем перестал думать об этом. Однако с тех пор как я сменил профессию советского литератора на профессию колымского горняка, я опять возвратился к этой старой идее. Хотел я этого или не хотел, но голова, будучи абсолютно свободной от какой бы то ни было другой деятельности, стала лихорадочно работать. Таким образом я уже мысленно создал сюжет, каркас, отдельные главы, отдельные эпизоды и положения, характеристики отдельных героев двух повестей – первой, посвященной советской жизни, второй – западной. По своему жанру повести эти будут близки к философским повестям Вольтера и Дидро («Кандид» и «Племянник Рамо»). Боже упаси обвинять меня в «чванстве» – сравнивать себя с этими титанами. Основное содержание их – изображение нового человека, новых отношений между людьми, вопросы социалистической культуры в действии. Главное: герои должны быть конкретно раскрыты посредством их страстной любви к природе, музыке, философии... [2]:5
— Из лагерных писем Дмитрия Гачева
30.8.1939. (Жене)... Горький когда-то и где-то говорил: «Если у тебя в голове заведутся вши, это, правда, неприятно, но если в ней зародятся мысли – как будешь жить?» (Цитирую на память, за точность не ручаюсь.) И вот мысли, творческие мысли меня терзают уже полтора года непрерывно... Но довольно морочить тебе голову мечтами и планами о творчестве. «Голодной курице просо снится», – говорит старая поговорка. И неужели надолго мне будет сниться это просо, неужели я «враг народа» и должен пропадать в далёкой и холодной Колыме?.. [2]:5
Оратор! Буйный! Пел, декламировал! Сразу было видно, что этот человек не доживёт до своей старости. Потому что не поступал, как положено, не ходил проторёнными путями...[1]:165
— Иван Тырпоманов, соученик по гимназии
9.12.1924. Мите! Очень странное впечатление производит на меня твоё желание оставить Льеж и переехать в Париж, в город des beaux arts («изящных искусств» – видимо, так иронически цитирует слова из письма Димитра. – Г.Г.). Ты неисправимый идеалист с донкихотскими замашками... Считайся с действительностью, не будь таким односторонним ницшеанцем... Неужели ты не можешь понять, что искусство и голодный желудок непримиримы и несовместимы?[1]:167
— из письма Георгия Гачева, старшего брата
По своей внешности Гачев заметно выделялся. У него был острый взгляд, горячий темперамент, быстрые, порывистые движения. Это был человек большого ума, большой культуры. Казалось, что, несмотря на свою любовь к музыке и её всестороннее изучение, ему словно «тесно» в мире музыки и что он может смело вторгаться в область смежных искусств.[1]:168
В числе этих «красных профессоров» одним из самых частых посетителей Луначарского был Гачев. Он был молод, горяч, его незаурядный темперамент был полностью устремлён к коммунизму — всё это очень нравилось Луначарскому. Приятно было и то, что он был красивым без слащавости, серьёзным без педантизма, весёлым и дельным. Больше же всего – Луначарский не раз говорил мне это – он ценил в Гачеве безупречную честность и прямодушие, полную свободу от карьеристских или других каких-либо своекорыстных побуждений.[1]:170
Художник в мышлении и аналитик в искусстве.[1]:170
— Людмил Стоянов о Дмитрии Гачеве
Этот милый, лёгкий, весёлый человек был эрудитом трёх профилей. Литературовед, который равно чувствовал себя дома не только в болгарской и русской, но и во французскойлитературе, философ и музыковед, – он по праву был авторитетом. А ведь в то время для отдела работали столь разные люди, как академик В.Вернадский, как ленинградцы В.Жирмунский и М.Алексеев, как В.Гриб и Н.Вильмонт, Ф.Шиллер и Ю.Данилин...[1]:171
— Евгения Книпович, литературовед
Знакомя меня с матерью, Дмитрий Иванович сказал: «Мама говорит только по-болгарски, ты послушай, какой это язык, какой чудесный язык! Ты его полюбишь, не сомневаюсь. Смотри, какая сила, какая мелодичность». На глаза его навернулись слёзы. И я почувствовал в нём — рядом с гордостью за свой родной язык — острую горечь разлуки с родной землёй, своим народом.[1]:173
Хорошо помню наше путешествие <...> по Кавказу. Мы бродили по долинам горных рек, жили у ледников, взбирались на вершины, преодолевали перевалы... Дмитрий Иванович был в прекрасном настроении духа... В дороге он постоянно напевал арии из опер, темы многих симфоний, был, что называется, в ударе... После одного из очень тяжёлых переходов мы поздно вечером добрались до горной деревушки, кое-как обосновались на ночлег. Было холодно, ныли ноги, мышцы плеч. Некоторые <...> жаловались и на усталость, и на неустроенность ночёвки. Дмитрий Иванович слушал всё это и вдруг воскликнул: «Друзья, посмотрите, какая ночь!» А ночь была действительно дивной. «Вы очень быстро забудете, — продолжал он, — наши сегодняшние маленькие неудобства, а запомните эти далёкие улыбающиеся звёзды, таинственный шум реки, доносящийся издалека, вой шакалов и этих больших птиц, привлечённых нашим огоньком, пугливо пролетающих мимо вас».
Слова эти как-то сразу изменили настроение уставших путешественников. Пошли шутки, весёлые реплики, и мы совсем по-новому ощутили удивительную прелесть летней ночи в горах.[1]:173-174
— Михаил Храпченко, воспоминания о Гачеве
Дорогой товарищ Гачев! Ваше письмо от 29 января (О, совпадение: день рождения отца – случайно ли? Ведь Роллана он почитал своим «патроном» в деле «ВИДЕОлогии музыки»! – Г.Г.) живо меня тронуло, обратив мою мысль к памяти вашего мужественногобрата. Я счастлив узнать, что такой человек, как Вы, обладающий столь глубоким проникновением в моё творчество (что редко, очень редко даже среди моих друзей), взял на себя труд по изданию полного собрания моих музыковедческих работ. [1]:171
Когда он как политэмигрант поступил в 1926 году в Московскуюконсерваторию, о нём нельзя было упоминать в Болгарии. Когда его арестовали у нас в 1938 году, о нём уже – пишу здесь, на протяжении всего моего отрочества и юности: он «враг народа», и я его сын. В 60-е годы стало можно и даже модно воскрешать память «жертв культа», и мы с матерью организовали ряд вечеров его памяти среди литераторов и музыкантов, и знавшие его ещё не старые Хачатурян, В. Левик, М. Храпченко, И. Сац, Е. Книпович и др. у нас, а в Болгарии писатели Людмил Стоянов, Марко Марчевский, Пётр Аджаров и другие выступили в печати с воспоминаниями. Переиздана у нас в 1961-м и переведена в Болгарии его книга «Эстетические взгляды Дидро». Мы с матерью подготовили том его статей и воспоминаний, но он шёл долго, и когда книга вышла («Дмитрий Гачев. Статьи. Письма. Воспоминания». – М.: Музыка, 1975), то обнаружили: редактурой тщательно было убрано, что он был репрессирован и умер в лагере. Мой шеф в институте, когда преподнёс ему книгу, удивился: «Д. Гачев, похоже, бросил вас с матерью и ушёл к другой женщине, а вы, такие хорошие, великодушно его памяти служите!..» [2]:1
«В Московскую Государственную Консерваторию.
Товарищ Гачев, политэмигрант из Болгарии, принят в Консерваторию в качестве слушателя. Однако ему не было предоставлено места в общежитии Консерватории из-за недостатка постельных принадлежностей. Принимая во внимание, что тов. Гачев, будучи эмигрантом, не имеет возможности устроиться где-либо в другом месте в жилищном отношении, кроме общежития Консерватории, и не в состоянии на собственные средства приобрести необходимые ему постельные принадлежности, Представительство Болгарской компартии в Коминтерне просит устроить его при общежитии Консерватории и в виде исключения предоставить ему вышеуказанные вещи.
Представительство БКП убеждено, что Консерватория удовлетворит просьбу Гачева, так как дело касается помощи многообещающему товарищу, на которого партия возлагает большие надежды в будущем, когда он окончит Консерваторию. [2]:2
Неистовость проявлялась и в его внешнем облике. Смуглый и сухощавый, с очень чёрными и жёсткими волосами, в глазах — и фанатический огонек, и доброта, в даже детскость; движения энергичны, русская речь, иногда немного неправильная — ораторски приподнята, чуть театральна, но без всякого самолюбования — только от неподдельного чувства и заинтересованности.
...Когда мы с ним вместе шагали по улицам Москвы и особенно по дорогам Подмосковья, он неизменно сопровождал наш шаг «Ракоци-маршем» Берлиоза... Когда Гачев увлекался ритмом и кипучей мелодией берлиозовского марша и, что называется, «входил в раж», мне казалось, что он уже не развлекается, не просто изливает избыточную энергию и жизнерадостность, но яростно ораторствует, героически призывает, обращается к какой-то воображаемой толпе и воспламеняет её...[1]:171-172
Как-то работали мы с ним в ночную смену в открытом золотоносном карьере. Два кайла, две совковые лопаты, огромный санный короб с лямками-упряжками – весь наш нехитрый арсенал. Задача состояла в том, что мы должны были разрыхлить кайлами взорванный и промёрзший золотоносный грунт, загрузить им до отказа короб и, впрягшись в него, потащить его на высоченную насыпь... Мороз не менее 55 градусов. Туман. Едва видим друг друга... И вот в эту ночь, когда наш короб был заполнен до отказа, Гачев подошёл ко мне почти вплотную:
– Послушай, Миша! – сказал он мне и вдруг стал напевать мелодию. Это был лейтмотив Второго фортепианного концерта Рахманинова... Всё это настолько не вязалось с обстановкой, что я попросту обалдел.
– Ты только подумай, Миша, как это истинно русский гений Рахманинов создал творения с таким глубоким пониманием восточного ладо-тонального строя, а?..
Когда кто-то нечаянно или нарочно опустил в шурф, наполненный водой, очень нужный инструмент, Гачев первый вызвался его достать. Бригада была в простое и могла пострадать не только материально. Он трижды нырял в шурф при 50-градусном морозе. Достал наконец... А когда одевался у костра, лязгая челюстями, сказал:
– Знаешь, Миша, вода не такая уж холодная... [2]:6-7
.svg){kind=logo}
