«Дыр бул щыл» (декабрь 1912 года) — самое известное стихотворение Алексея Кручёных, в котором, по словам самого автора, «больше русского национального, чем во всей поэзии Пушкина»[1].
Входит в цикл «3 стихотворения, написанные на собственном языке» (заумь, заумный язык). Поэтический текст очень короткий, состоит из пяти маленьких строк. Однако в большинстве случаев цитируется и упоминается как символ только первая строка, заменяющая название.
Чтоб писалось туго и читалось туго неудобнее смазных сапог или грузовика в гостиной (множество узлов, связок и петель и заплат, занозистая поверхность, сильно шероховатая. В поэзии Д. Бурлюк, В. Маяковский, Н. Бурлюк и Б. Лившиц, в живописи Бурлюк, К. Малевич).
У писателей до нас инструментовка была совсем иная, например:
По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел...
Здесь окраску дает бескровное пе... пе... Как картины, писанные киселем и молоком, нас не удовлетворяют и стихи, построенные на
па-па-па
пи-пи-пи
ти-ти-ти
и т. п.
Здоровый человек такой пищей лишь расстроит желудок. Мы дали образец иного звука и словосочетания:
дыр, бул, щыл,
убещур
скум
вы со бу
р л эз
(Кстати, в этом пятистишии более русского национального, чем во всей поэзии Пушкина).
Не безголосая, томная, сливочная тянучка поэзии (пасьанс... пастила..), а грозное баячь...[1]
Кубофутуристов, сочиняющих «стихотворения» на «собственном языке», слова которого не имеют определенного значения, как например: Дыр, бул, щыл убещур скум вы со бу р л эз можно уподобить тому музыканту, который, вскричав: «Истинная музыка ― есть сочетание звуков: да здравствует самовитый звук!» ― для подтверждения своей теории стал бы играть на немой клавиатуре. Кубофутуристы творят не сочетания слов, но сочетания звуков, потому что их неологизмы не слова, а только один элемент слова.[2]
«Помада» заключает три стихотворения, «написанные на собственном языке». На это нельзя смотреть иначе как на опыты и упражнения в инструментовке слов. Художник взыскательный издавать их в свет не стал бы...[3]
…новые поэты повели борьбу с мыслью, которая порабощала свободную букву, и пытались букву приблизить к идее звука (не музыки). Отсюда безумная или заумная поэзия «дыр бул» или «вздрывул». <…>
Поэту не удается выяснить причины освобождения буквы. Слово как «таковое» — вылазка Кручёного и, пожалуй, она дает ему еще существование. Слово «как таковое» должно быть перевоплощено «во что-то», но это остается темным, и благодаря этому многие из поэтов, объявивших войну мысли, логике, принуждены были завязнуть в мясе старой поэзии <…> Кручёных пока еще ведет борьбу с этим мясом, не давая останавливаться ногам долго на одном месте, но «во что» висит над ним. Не найдя «во что», вынужден будет засосаться в то же мясо...[4]
Кручёных уверяет, что в его, ныне прославленном, «дыр бул щыл» и т. д. «больше национального, русского, чем во всей поэзии Пушкина». Может быть, но именно, только «может быть», но может быть — и наоборот. Мне лично это «дыр бул щыл» нравится: что-то лесное, коричневое, корявое, всклокоченное, выскочило и скрипучим голосом «р л эз» выводит, как немазаная дверь. Что-то вроде фигур Конёнкова. Но скажете вы: «А нам не нравится», — и я отказываюсь от защиты. По-моему, это подлинное. Вы говорите: «Выходка», — и я опять молчу, вынужден молчать...[5]
Кручёных говорит: наплевать!
― То есть позвольте… на что наплевать?
― На всё!
― То есть, как это на всё?
― Да так. Ужасно, какой беспардонный. Это не то что Игорь. Тот такой субтильный, тонконогий, все расшаркивался, да все по-французски; этот ― в сапожищах, стоеросовый, и не говорил, а словно буркал: Дыр бул щыл Убеш щур Скум вы-ско-бу раз эз. И к дамам без всякой галантности. Петербургские ― те были комплиментщики, экстазились перед каждой принцессой:
― Вы такая эстетная, вы такая бутончатая… Я целую впервые замшу ваших перчат. А Кручёных икнёт, да и бухнет:
― У женщин лица надушены как будто навозом! Такая у него парфюмерия. Этот уж не станет грациозиться. Эротика в поэзии ненавистна ему, и вслед за Маринетти он готов повторять, что нет никаких различий между женщиной и хорошим матрацом. <...> Красота поработила весь мир, и Кручёных ― первый поэт, спасший нас от её вековечного гнёта. Оттого-то корявость, шершавость, слюнявость, кривоножие, косноязычие, смрад так для него притягательны, и в последней своей поэме он поет собачью конуру, где грязный блохастый пес давит губами клопов, ― именно в виде протеста против наших эстетических уставов! Ему и смехунчики гадки, ведь и в них еще осталась красота. Смехунчики есть бунт лишь против разума, а дыр бул щыл зю цю э спрум есть бунт и против разума, и против красоты! Здесь высшее освобождение искусства!..[6]
Лермонтов, по мнению Хлебникова, обезобразил русскую баячь (поэзию), внесши в нее слово гладиатор; нужно было сказать: мечарь; морг нужно заменить трупарней; слово университет годится лишь для того, чтобы дразнить собак, ― Хлебников предпочитает всеучьбище. И Кручёных ― тут же уверяет, что в его заумных строках: Дыр бул щыл убещур скум вы со бу р л эз,― … больше русского национального, чем во всей поэзии Пушкина». Эти двое дошли до того, что одну из своих поэм «Игра в Аду» начертали церковно-славянскими литерами ― и предпочитают такие слова, как злато, вран, власа, коровушка, мамонька, сердечушко. Но вряд ли футуризм может буть ответствен за эти их случайные прихоти.[6]
Футуристы басили, как христоспасительные протодиаконы: отите, ― Буду безукоризненно нежный, Не мужчина, а ― облако и штанах!
Что же это, как не средний палец вместо указательного. Или, говоря языком литературным, не самый обыкновенный плагиатик, только слегка прикрытый от нескромных, но подслеповатых глазок критики фиговым листочком. Воистину были замечательные времена. Даже в Алексея Крученых, публично демонстрирующего симфонии своего катарального желудка, начинали веровать наивные Чуковские и апостольствовали о «дыр-бул-щиле» как о новой вере своего поколения. Десять смутных лет пережило российское искусство.[2]
Известно, что чем левей искусство, тем труднее разобрать, гений ли автор или бездарность. На некоторой (всем доступной) «высоте» левизны различить это становится просто невозможным. Звезда Кручёных до сих пор заманчиво и поощрительно сияет всем молодым и не молодым людям, мечтающим о славе. Написал человек: Дыр-бул-щыр У-бе-щур… ― и стал «Мэтром». Конечно, поработать, вероятно, над этим oeuvre'ом пришлось порядочно, но ведь и результат недурен![7]
Что называют футуристы разрушением этимологии? Если создание новых слов от несуществующих корней вроде пресловутого «дыр бул шыл», то такие попытки нелепы, ибо такие слова не вызовут в нас никаких представлений: они не содержат в себе души слова ― смысла. Тут футуризм возражает, что поэзия не должна содержать в себе смысла, ибо она есть искусство слов, как живопись есть искусство красок, а музыка ― искусство звуков. Но краски, размазанные по холсту без всякого смысла, сами футуристы не признают живописью, что видно хотя бы из того, что одни из них пишут картины, а другие не пишут. Между тем размазывать краски по полотну может всякий.[8]
В стихах Северянина встречается много новых, непривычных для слуха слов, но самые приемы словообразования у него не только не футуристичны, не только не приближают его язык к языку «дыр бул шыл», но и вообще не могут назваться новыми, так как следуют общим законам развития русского языка. Такие слова, как «офиалчить», «окалошить», «онездешниться», суть самые обыкновенные глагольные формы, образованные от существительных, прилагательных и других частей речи.[8]
«Самовитая» форма, именно ради утверждения и проявления своей «самовитости», должна была всемерно стремиться к освобождению от всякого содержания. Это, в свою очередь, вело сперва к словосочетаниям вне смыслового принципа, а затем, с тою же последовательностью, к попыткам образовать «самовитое слово» ― слово, лишенное смысла. Такое «самовитое», внесмысловое слово объявлялось единственным законным материалом поэзии. Тут футуризм доходил до последнего логического своего вывода ― до так называемого «заумного языка», отцом которого был Кручёных. На этом языке и начали писать футуристы, но вскоре, по-видимому, просто соскучились. Обессмысленные звукосочетания, по существу, ничем друг от друга не разнились. После того как было написано классическое «дыр бул щыл» ― писать уже было, в сущности, не к чему и нечего: всё дальнейшее былo бы лишь перепевом, повторением, вариантом. Надо было или заменить поэзию музыкой, или замолчать. Так и сделали.[8]
Маяковский присоединился к группе года через три после ее возникновения, когда она уже вполне образовалась и почти до конца высказалась. На первых порах он как будто ничем особенным не выделялся: Улица ― Лица у догов годов резче. Это было «умеренней», нежели «дыр бул щыл», но в том же духе. <...>
Несчастный революционер Хлебников кончил дни в безвестности, умер на гнилых досках, потому что он ничего не хотел для себя и ничего не дал улице. «Дыр бул щыл»! Кому это нужно? Это ещё, если угодно, романтизм. Maяковский же предложил практический, общепонятный лозунг: Ешь ананасы, Рябчиков жуй, — День твой последний приходит, буржуй![8]
Говорят: Это — как у Пушкина…
Пушкинский стих.
Пушкин — полюс.
Затем говорят: Это почище, чем у Кручёных. Куда Кручёныху с его дыр-бул-щуром! (Когда критику не нравятся словообразования современного писателя.)
Кручёных — полюс. Кол вбит Кручёныхом. По одну сторону — «как у Пушкина», по другую — всё возможно…
Это патетическая часть, теперь часть деловая: молодым писателям чрезвычайно полезно знакомство с А.Кручёныхом, с его взглядами на литературное мастерство и его вкусом. А Крученыху ничто не нравится. Иногда думаешь: «Ну и чёрт с ним, он ничего не понимает, футурист».
Однако хочется почему-то вызвать одобрение Крученыха.[9]
...отсутствие общей философской основы, не помешавшее не только нам, но и акмеистам, которые тоже обходились без нее, стать литературной школой, имело одно неоспоримое тактическое преимущество: оно чрезвычайно облегчало нашу борьбу с грузным, неповоротливым противником ― символизмом. Избранный нами партизанский способ действий неизменно приводил к успеху, позволяя нам все больше и больше расширять наш плацдарм и делая нас неуязвимыми для тяжелой неприятельской артиллерии. Мыслимая ли, казалось бы, вещь ― поединок между Вячеславом Ивановым и автором «дыр-бул-щел»’а! А ведь приблизительно такие сочетания имели место не раз и далеко не случайно приводили к нашему успеху.[10]
...мимоходом воздав должное гениальности Хлебникова, Чуковский делал неожиданный выверт и объявлял центральной фигурой русского футуризма… Алексея Кручёных. В будетлянском муравейнике, хозяйственно организованном Давидом Бурлюком, всякая вещь имела определенное назначение. Красовавшаяся перед вратами в становище речетворцев навозная куча, на вершине которой, вдыхая запах псины, нежился автор «дыр-бул-щела», высилась неспроста. Это было первое испытание для всех, кого привлекали шум и гам, доносившиеся из нашего лагеря. Кто только не спотыкался об эту кучу, заграждавшую подступ к хлебниковским грезогам и лебедивам! Чуковский растянулся во весь свой рост, верхний нюх Бурлюка ещё раз оправдал себя на деле, а бедный Кручёных, кажется до сих пор не понявший роли, на которую его обрек хитроумный Давид, возгордился пуще прежнего.[10]
Алиель! Бескрылатость надкрылий пропели. Эсмерами вердоми труверит весна. Но Большаков так изумительно мурлыкал эти строки, что стихи убеждали без филологических пояснений. В печати оно много потеряло, но оно уже было боевым кличем, вроде «дыр бул щур» Кручёных.[11]
Эти отрывки Хлебникова относятся к 1912 году. Алексей Кручёных, его спутник, знаменосец и, порой, водитель, напечатал в том же году: Дыр, бул, щил Убещур Р, И, поэц… Был ли это футуризм? Или ― дадаизм? Сюрреализм? Леттризм? Этот последний термин, впрочем, тогда еще не существовал. То были, как мы видели, «алфавитные струны», «крошки алфавита», «буквы».[12]
Это было внешней, как бы лицевой стороной эпатирования. Обратная сторона была обращена на словесную эквилибристику, сформулированную Алексеем Кручёных: Дыр бул щир. Это преподносилось переполненным до отказа аудиториям как новые стихи, пришедшие на смену старым, отжившим стихам символистов.[13]
Тем, чем для Блока был 1910 год, тем для нас, молодых провинциалов, были 1913 и 1914 годы, когда наконец и до Одессы дошли эти самые «первые начатки футуризма»: странные книжки, напечатанные на толстой, чуть ли не оберточной бумаге со щепочками, непривычным шрифтом, со странными названиями «Пощёчина общественному вкусу», «Дохлая луна», даже «Засахаренная кры…», непонятными стихами и чудовищными фамилиями поэтов-футуристов, как будто нарочно придуманными для того, чтобы дразнить читателей. Мы прятали эти сборники под партами вместе с крамольным «Сатириконом» и неприличными похождениями какой-то Эльзы Гавронской, в которых всё было абсолютно прилично, даже тошнотворно-скучно, но все равно ― гимназическое начальство считало, что это порнография. Среди совершенно непонятных для меня стихов, напечатанных вкривь и вкось, даже, кажется, кое-где вверх ногами, которые воспринимались как дерзкая мистификация или даже какой-то страшный протест: «Дыр бул щыл ― убещур»...[14]
Тут же рядом гнездился левейший из левых, самый непонятный из всех русских футуристов, вьюн по природе, автор легендарной строчки «Дыр, бул, щир». Он питался кашей, сваренной впрок на всю неделю из пайкового риса, хранившейся между двух оконных рам в десятифунтовой стеклянной банке из-под варенья. Он охотно кормил этой холодной кашей своих голодающих знакомых. Вьюн ― так мы будем его называть ― промышлял перекупкой книг, мелкой картёжной игрой, собирал автографы никому не известных авторов в надежде, что когда-нибудь они прославятся, внезапно появлялся в квартирах знакомых и незнакомых людей, причастных к искусству, где охотно читал пронзительно-крикливым детским голосом свои стихи, причём приплясывал, делал рапирные выпады, вращался вокруг своей оси, кривлялся своим остроносым лицом мальчика-старичка.[14]
Ахматова, сочиняя стихи, по воспоминаниям, «жужжала», Мандельштам «пел», а у Пушкина в черновиках остались недописанные строчки в два-три слова. В 20-е годы, когда начиналась другая жизнь, поэты занимались словотворчеством: «Дыр бул щыл убет щур скум». Они хотели изобрести слова, которые бы выражали новую жизнь. «…Остановись, мгновенье! ты не столь прекрасно, сколько ты неповторимо».[15]
Заумь года. «Дыр бул щыл. Убещур». Что-нибудь поняли? Мы думаем, что вы поняли только одно: речь пойдет об Алексее Крученых, теоретике футуризма, и созданном им в 1913 году «заумном языке». Прорыва в новое качество не последовало, но в историю литературы попытка вошла. Уже неплохо.[16]
― Смотрите, Станислав! Играют два последних футуриста! Старичок запротестовал: «последний» показалось обидным. Николай Николаевич его успокоил: дескать, это всего лишь в смысле их возраста, и немногим спустя тот (оказалось ― Кручёных!) сообщил мне с отчетливой гордостью:
― Французы наконец-то перевели мое «дыр бул щил»…
Произнёс: «щыл» ― мягкое «щ» подпёр грубым и толстым «ы».
― Но разве ж они могут? Что у них за язык? Получилось, ― он с отвращением протянул-програссировал: ― Ди-иг… бю-юль… чи-иль… (Как все беспричинные воспоминания, это тоже кажется исполненным сразу множества смыслов: тут вроде бы и хроника словесного авангарда, его поистине транзитная роль, и застарелая российская гордость ― «что русскому здорово, то немцу смерть», «у француза кишка тонка», и, при таком-то повышенном самосознании, странная зависимость от них. Они признали тебя! Те. Которые там.)[18]
— Станислав Рассадин, «Книга прощаний». Воспоминания о друзьях и не только о них, 2008
Что за «узрюли» ― успеем разобраться, пока Андрей несется в Шереметьево, на самолёт. Дивное это словечко откопал у Пушкина старенький футурист Кручёных, автор неизъяснимых «дыр бул щыл». Вознесенский, как помним, частенько бывал у этого рака-отшельника ― так вот когда-то Кручёных, полушутя-полувсерьез извлекал из «Евгения Онегина» строки, подтверждающие его каламбурную «теорию сдвигов». Разрывы и слияния звуков в стихотворной строке прячут тайные смыслы ― вот и в пушкинском «узрю ли русской Терпсихоры…» скрыты «узрюли», то есть глаза, глазули. Обманка такая.[19]
Футурист Кручёных за все свои «дыр бул щыл убешщур» ещё до войны <1941 года> был зачислен в отряд «выразителей настроений наиболее разложившихся групп литературной богемы». С 1934 года его не печатали, да он и не сопротивлялся, бросил выкручивать руки словам, превратившись в книжного старьёвщика. Квартира его Вознесенскому напоминала мышиную нору, заваленную всем, что Кручка (как звали футуриста) успел притащить отовсюду. Ну да, по словам Андрея Андреевича, «он прикидывался барыгой, воришкой, спекулянтом».[19]
Мария Андреевна еще, бабушка Вознесенского, губы поджимала, когда Кручёных к ним заглядывал: прям подозрительный какой-то… Однако ― футуристы бывшими не бывают, и Вознесенскому общение с ним казалось жутко любопытным. Кручка был ходячей памятью, будетлянским шаманом Серебряного века. Отметины «пощечин общественному вкусу» холодили его сизые щёки. Казалось бы, велика ли разница между его «дыр бул щыл» и булгаковским «абырвалг» ― и одно, и второе было шифром эпохи, но первое от социальной жесткости второго отличала тайна поэтического жеста. Того самого, из которого сотворят себе кумира, навлекая на себя анафемы, шестидесятники.[19]
И в логике, и в обычной жизни о смысле говорится часто и много, о бессмысленном — только изредка и мимоходом.
Однако бессмысленное — это только обратная сторона той же самой медали, лицевая сторона которой — имеющее смысл. Обратная и потому остающаяся обычно в тени сторона.
Нетрудно проверить, насколько густа эта тень, для чего достаточно попробовать сказать какую-нибудь бессмыслицу. Сделать это, оказывается, не так просто. Совсем непросто, если есть намерение найти что-то необычное и интересное, а не какое-то не имеющее связи с конкретным языком «дыр бул щыл, убещур». Впрочем, даже в этом пустом наборе звуков, не намекающем ни на какой предмет и не имеющем даже подобия смысла, ощущается как будто интимная связь именно с русским языком. На чем основывается это ощущение, если не на смысле? Может ли одна бессмыслица быть интереснее другой?[20]
...задача <переводчика> состоит в том, чтобы найти в другом языке аналогичную бессмыслицу, которая навевала бы и внушала примерно такие же идеи и настроения, как и переводимое выражение в рамках исходного языка. И, переводя на другой язык, скажем, даже «дыр бул щыл, убещур», вряд ли можно ограничиться передачей этих же звуков другими буквами. Бессмысленное, даже в своих крайних вариантах, остается интимно связанным со строем и духом своего языка. Переведенное на другой язык, оно должно как-то укорениться в нем, войти в его новый строй и впитать его новый дух.[20]
Наиболее яростным нападкам в прессе подверглись стихи Крученых, написанные на «собственном языке», то есть «заумные». В своих опытах абстрагирования фонетики от смысла Крученых опирается на некоторые принципы словотворчества Хлебникова и, в еще большей степени, на приемы фольклорной поэзии, поэзии заговоров и заклинаний. И, подобно фольклорной зауми, заумные стихи Крученых обладают гипнотической силой воздействия.
Привожу неопубликованную запись Кручёных, сделанную в 1959 году — ответ на мой вопрос о времени возникновения заумной поэзии. Здесь инициатива принадлежала Давиду Бурлюку, которому уже были известны алогические стихи и проза Крученых, напечатанные в сборнике «Мирсконца» (1912). В конце 1912 года Д. Бурлюк как-то сказал мне: «Напишите целое стихотворение из “неведомых слов”. Я и написал “Дыр бул щыл”, пятистрочие, которое и поместил в готовившейся тогда моей книжке «Помада» (вышла в начале 1913 г.). В этой книжке было сказано: стихотворение из слов, не имеющих определенного значения.[21]
Звуковая убедительность в стихах раннего Асеева — один из важнейших аргументов: мы, не сразу понимая — о чём речь, доверяемся говорящему. Нас ведёт особая — музыкальная — логика. Впрочем, «музыкальность» — уместное ли слово в разговоре о том, как кто числил себя футуристом?
В их манифестах декларировано разрушение «мелодической скуки» предшественников и установление неудобного для произнесения звукоряда, чьим камертоном — безудержно-осмеянное и редко без ошибки цитируемое звукосочетание А. Кручёных: «Дыр, бул, щыл...»[22]
...нет более естественного начала для стихотворения, чем пушкинское «Я вас любил…», как и нет более естественного окончания, чем рейновское «Было, были, был, был, был», в котором смешиваются предсмертное бульканье стариковского горла с монголо-футуристическим «дыр-бул-щер».[23]
Другая крайность ― это псевдоноваторство. Я уже сказал, что новаций в системе русского стихосложения за прошедшие века практически не было. То, что выдается за серьезные изменения, ― это заумь, заумь и безумие. То есть это стихи, рассчитанные на читателя, жаждущего не поэзии, не понимания человека в мире и мира в человеке, а только одного: новации. Вот так «новации» и появляются. Это чепуха! «Дыр бул щыл» ― это чепуха. То, что это сейчас не только печатается, но и часто награждается всевозможными премиями, то, что эта заумь переводится на иностранную заумь, ― вот уж действительно новации! Но, я думаю, это связано с трагедией конца века, когда мысль и музыка для каких-то читателей перестают быть естественно нужными в поэзии, и не только в стихотворной, но и в поэзии прозы. Это не имеет будущего.[24]
Наличие скрытой цитации, переработка готовых текстовых элементов и раскрытие наличествующих в них герметичных подсмыслов встречается во многих других стихотворениях книги <Анны Золотарёвой>. Самые очевидные: цитата из В. Тредиаковского в стихотворении «Вешнему теплу» («о вы в которых боль / по беспокойству духа…»), в которой помимо фразы поэта зашифрованы его инициалы ― В. Т.; спор с Р. М. Рильке «В ангеловом переулке» («В Ангеловом переулке каждый ангел прекрасен…», в то время как у Рильке «Ангел ужасен…»); превращение кручёныховского «дыр бул щыл» в деепричастное «дырбулща» в стихотворении «Что я могу ещё обеща-…»[25]
От Черноусенко между тем исходили то полоса холода, то какой-то энергетический поток. И тогда он шептал:
Черный ус, черный ус, черный ус моих предков витал
В запорожском пространстве, в периметре чёрных дыр,
И когда кандидатскую диссертацию защищал,
Перепутались формулы с дыр-бул-щил...[26]
Шварц ― диктует. Шварц должен путать имена и названия, должен нести околесицу. Дыр-бул-щир, понятно? Не Шварц ― поэт, а поэт ― это Шварц. Полуземной, полунебесный, гонимый участью чудесной. Демиург.[27]
Узнаю в тебе прежнюю шалунью, а дальше теряюсь, узнавания стремглав прекращая… Неужели тут сплошь виды одного сумасшествия? Дыр бул щил… то есть: здесь был я, что ли, если ботать по-тамошнему? Так я и знал ― умному человеку там делать нечего.[28]
У меня совершенно по иному дрожат скулы ―
сабель атласных клац ―
когда я выкрикиваю: хыр дыр чулЫ
заглушаю движенье стульев
и чавкающий
раз двадцать
под поцелуем матрац…[29]
— Алексей Кручёных, «У меня совершенно по иному дрожат скулы...», 1919
Беленький, серенький Дырбулщил: ― К Троцкому я не ходил, к Сталину не ходил, другие кадили…
Слабость, и задышка,
и рука-ледышка.
Товарищ гражданин,
присядем, посидим.[30]
— Ян Сатуновский, «Посещение А.Е. Крученых», 1 сентября 1968
Портрет Дзержинского.
Всё те же арии.
Либретто свинское.
Давно уж дуба дал дух коммунарии, Шамиев шубу сшил,
Дыр бул щил, ПерсекТатарии.
Колода тленная, а масть краплёная.
Башка у Ленина теперь зелёная.[26]
↑ 12Литературные манифесты от символизма до наших дней. — М.: Издательский дом «Согласие», 1993.
↑С. Городецкий. Избранные произведения в двух томах. Том 2. — М.: Художественная литература, 1987 г.
↑К. С. Малевич. Собрание сочинений в пяти томах. — М.: Гилея, 1995 г.
↑П. А. Флоренский. У водоразделов мысли. Черты конкретной метафизики. — М.: Академический Проект, 2017 г.
↑ 12К.И. Чуковский. Собрание сочинений в 15 т. Том 8. — 2-е изд., электронное, испр. — М.: ТЕРРА-Книжный клуб, 2006 г.
↑Иванов Г.В. Собрание сочинений в трёх томах, Том 3. — Москва, «Согласие», 1994 г.
↑ 1234Ходасевич В.Ф. «Колеблемый треножник: Избранное». Под общей редакцией Н.А.Богомолова. Сост. и подгот. текста В.Г. Перельмутера. — Москва, «Советский писатель», 1990 г.
↑Олеша Ю.К. «Книга прощания». — Москва, «Вагриус», 2001 г.
↑ 12Б. К. Лившиц. «Полутороглазый стрелец». — Л.: Советский писатель, 1989 г.
↑В. Г. Шершеневич. «Мой век, мои друзья и подруги». — М., Московский рабочий, 1990.
↑Юрий Анненков. «Дневник моих встреч», Москва: изд. Захаров, 2001 г.
↑Рюрик Ивнев. «У подножия Мтацминды». — М.: «Советский писатель», 1981 г.
↑ 12Катаев В.П. Трава забвенья. — Москва, «Вагриус», 1997 г.
↑Алла Демидова, «Бегущая строка памяти», — Москва, «Эксмо-Пресс», 2000 г.
↑Владислав Быков, Ольга Деркач. «Книга века». ― М.: Вагриус, 2001 г.
↑Андрей Арьев. К вопросу о розе. ― М.: Звезда, №12, 2002 г.
↑Рассадин С. Б. Книга прощаний. Воспоминания. — М.: Текст, 2009 г.
↑ 123И. Н. Вирабов, Андрей Вознесенский. — М.: Молодая гвардия, 2015 г.
↑ 12А.А.Ивин, «По законам логики». — М.: Молодая гвардия, 1983 г.
↑Харджиев Н.И., От Маяковского до Кручёных: Избранные работы о русском футуризме. — М.: Гилея, 2006 г.
.svg){kind=logo}
