Сфа́гнум, Бе́лый мох или Торфяно́й мох (лат.Sphágnum) — реликтовое болотное растение с практически неограниченным сроком жизни и ростом верхушки. В ботаническом смысле слова сфагнум — это род мхов (чаще всего беловатой или желтоватой бледной окраски), из которого со временем образуется торф.
Сфагнум обладает антисептическими свойствами. Вплоть до Второй мировой войны его использовали для перевязки ран, особенно в условиях нехватки ваты. В садоводстве сфагнум — необходимый компонент почвенного субстрата для выращивания орхидей и эпифитных растений.
Нередко под словосочетанием «белый мох» писатели и поэты (не ботаники) имеют в виду не сфагнум, а белые сухие лишайники, растущие на стволах деревьев, заборах или скалах. Разницу несложно понять по контексту: сфагнум иначе выглядит и растёт в других местах. Ничуть не реже белым мхом называют ягель (тоже лишайник). В частности, словосочетание «бор-беломошник» никогда не скрывает под собой влажного сфагнового леса, поскольку этот белый мох чаще всего — сухой и похрустывает под ногами.
В случае надобности место чая может заменить также и белый болотный мох, и я знаю многих любителей, которые пользуются им с большим успехом. С мхом мотыль перемешивается так же, как и с чайным листом, только необходимо наблюдать, чтобы он постоянно был влажен, заметьте, влажен, а не мокр, иначе с ним произойдёт то же самое, что и с перепрелым чаем.
Чем ближе к морю, тем растительность беднее. Мало-помалу исчезает тополь, ива обращается в кустарник, в общей картине уже преобладает песчаный или торфяной берег с голубикой, морошкой и мохом. Постепенно река расширяется до 75—100 саж., кругом уже тундра, берега низменны и болотисты… С моря подуло холодком.[1]
Почву можно улучшать тысячью способов; к несчастью, большинство их недоступно садоводу. В городе не так-то легко иметь у себя дома голубиный помёт, прелые листья бука, истлевший коровий навоз, старую штукатурку, старый торф, лежалую дерновину, сухую кротовину, лесной перегной, речной песок, прудовой ил, землю из-под зарослей вереска, древесный уголь, древесную золу, костную муку, роговые опилки, старую навозную жижу, лошадиный помёт, известь, торфяной мох, труху от гнилого пня и прочие питательные, разрыхляющие, благотворные вещества, не считая ещё доброй тысячи азотистых, магнезийных, фосфатных и всяких других удобрений.
Мы собирали папоротники и старались в них разобраться — кочедыжник, ужовник, стоножник, орляк, щитник, ломкий пузырник, дербянка. Было у нас великое разнообразие мхов — и точечный, и кукушкин лён, и волнистый двурог, и мох торфяной, и царёвы очи, и гипнум, и прорастающий рокет.[2]
Уточка моховая, Где ты ночь ночевала? — Там, на Ивановом болоте. Немцы Ивана убили; В белый мох огрузили. Шли-прошли скоморошки, По белому мху, по болотцу, Выломали по пруточку, Сделали по гудочку. Тихонько в гудки заиграли, Иванушкину жизнь рассказали, Храброе сердце хвалили. — Сидите, заезжие гости.[3]
Видит Вавило рябинку, высек тесинку, сделал гудок с погудалом. Не успел погудальце на гудок наложить, запел из гудочка голосок жалобно, печально: Скоморохи, потихоньку, Весёлые, полегоньку! Зла меня сестрица убила, В белый мох положила. За ягодки за красны, За поясок за атласный![3]
Гременул гром. Над белыми мхами развеличилось облако и упало светлым дождём на Романушку. И ожил дитя, разбудился, от мёртвого сна прохватился. Из-под кустышка вставал серым заюшком, из-под белого мха горностаюшком. Людям на диво, отцу-матери на радость, весёлым людям ― скоморохам на славу.[3]
Вокруг молодых сосёнок ― зелёная трава, лесные цветы, в старом лесу ― белый мох, черника, папоротник. Под молодыми сосёнками бесполезно искать белые грибы ― боровики, в бору-беломошнике или в бору-черничнике не встретить маслят. Всему своё время. Даже воздух, знаменитый сосновый воздух не один и тот же.
Но самое-то главное, что вызывает изумление, даже потрясает вначале, ― это вид белых грибов среди этих грибных разноплеменных полчищ. Они стоят в одиночку и большими группами, по 10-20 штук и более, тёмно-коричневые и светлые, с мощными распрямленными куполами, окруженные серебристым мхом и бурой хвоей со стёжками белого мха. Вокруг этих великанов из-под хвои, мха, вздыбливая их и приподнимая случайные сосновые сучья, проглядывает «молодежь», крепкие литые «кулачки».
Напившись чаю, Т. содрал с ближних камней сухой белый мох, набросал его на гладкий тёплый камень возле самой воды, вынул из рюкзака спальный мешок, забрался в него, застегнулся и стал смотреть вверх и слушать беспрерывный и разнообразный водяной гул, идущий снизу, оттуда, где был порог.[комм. 1] Заснул он нескоро, потому что вдруг почувствовал, что чего-то недостаёт в его жизни, что он живёт, в общем, не так, как мог бы жить, что есть на свете дела поважнее, чем его синоптика, ― но как узнать, какое дело самое важное и как переменить жизнь, чтобы безраздельно отдаться тому самому важному, ― этого он не знал.[4]
— Юрий Казаков, «Арбат был завален обломками...», 1970
Взъерошенной пеной со всех сторон катились на кладбище волны белого мха, облепленного листьями морошки, хрустящими клубками багульников, окрашенного сеянцем брусники и сизой гонобобелью. Меж низких бугорков и по закраинам кладбища путалась, извивалась мелколистная карликовая берёзка, таловый стланик, зимами у этих зарослей кормилась куропатка.[5]
― Дак ведь на всякую болезнь своя трава есть. А торф, он чего? Запечатлённое разнотравье, аптека, можно сказать, болотная. Белый мох ране не даст загнить, сапропель от радикулита лечит. Мало ли… У всякого торфа своё применение. Кому горячие припарки от ломоты в костях, кому едва тёплые ― по женской части.[6]
Ещё и румянец цветёт на взгорках меж стариц и проток, перехваченных зеленеющим поясом обережья, сплошь заросшие озерины, убаюканные толщей плотно сплетающейся водяной травы, не оголились до мёртво синеющего дна, ещё и берёзки, и осины не оголились до боязливой наготы, не пригнули стыдливо колен, не упрятали в снегах свой в вечность уходящий юношеский возраст, ещё и любовно, оплёснутые их живительной водой, багряно горят голубичником холмики , сплошь похожие на молодые женские груди, в середине ярко горящие сосцами, налитые рубиновым соком рябин, ещё топорщится по всем болотинам яростный багульник, меж ним там и сям осклизло стекает на белый мох запоздалая морошка и только-только с одного боку закраснелая брусника и клюква, но лету конец. Конец, конец ― напоминают низко проплывающие, пока ещё разрозненные облака; конец, конец ― извещают птицы, ворохами взмывающие с кормных озер, и кто-то, увидев лебедей и гусей, крикнул об этом; конец, конец ― нашептывает застрявший в углах и заостровках большого озера туман, так и не успевший пасть до полудни, лишь легкой кисеей или зябким бусом приникший к берегам.[7]
Оставив обоз и обозников, на рассвете князь с конницей двинулся по Ныробскому тракту на Искорку. Растянувшись на полверсты, вершники скакали через лес ― то непривычно-чистый, где из толстой перины белого мха плотно торчали чёрные, густые ели, то загромождённый валежником, обросший плесенью, огромный и дикий, где рядом с вековыми деревьями грозно и страшно белели великаны-мертвецы, исковерканные, растопорщенные, лопнувшие вдоль стволов.[8]
Где ты, подруга, смеретку нашла?
С бесом зачем ты на травку легла?
Ох, как бела, как бела ты, ох, ох!
Сер пред тобою старик белый мох!
Ах, как тиха, как тиха ты, ах, ах!»
Все-то подруги ослепли в слезах.[11]
Белый мох на скале, а в расщелине лёд...[комм. 3]
Старый снег залежался, не тает...
Дикий камень везде чёрной массой встаёт,
Да поток по ущельям сбегает...
Не под елью белый мох
Изоржа́вел и засох, Зарастала сохлым мхом Пахотинка-чернозём.
Привелося на грехи
Раскосулить белы мхи, Призасеять репку — Не часту́, не ре́дку.[13]
— Николай Клюев, «Не под елью белый мох...» (Песни заонежья), 1914
↑Из текста Юрия Казакова не вполне понятно, какой именно «белый мох» он имеет в виду, но скорее всего, это всё-таки не сфагнум, а какой-то вид пушистого лишайника, сильно разросшегося на камнях.
↑В этом отрывке Верхарн имеет в виду скорее всего не сфагнум, а лишайники, называя их «белым мохом». Сфагнум любит влажные тихие места, это — растение болотное, он не растёт на таких местах, как крылья мельниц.
↑И здесь Немирович-Данченко скорее всего имеет в виду один из видов лишайника, сфагнум навряд ли способен поселиться на скале, разве что — в расщелине.
↑Чехов А. П. Сочинения в 18 томах // Полное собрание сочинений и писем в 30 томах. — М.: Наука, 1978 год — том 14/15. (Из Сибири. Остров Сахалин), 1891-1894. — стр.145
↑Михаил Осоргин. «Времена». Романы и автобиографическое повествование. Екатеринбург: Средне-Уральское книжное издательство, 1992 г.
↑ 123Борис Шергин. Повести и рассказы. — Л.: Лениздат, 1987 г.
↑Казаков Ю.П. «Две ночи»: Проза. Заметки. Наброски. — М.: «Современник», 1986 г.
.svg){kind=logo}
