Лиша́йник, Лиша́й (устар.) или Бе́лый мох (лат.Lichenes) — маленькие моховидные растения из ботанического класса лишайников, которые представляют собой тесный симбиоз гриба и микроскопической зелёной водоросли. Гриб образует материнское слоевище, внутри которого располагаются клетки водорослей, обеспечивающих фотосинтез. Лишайники насчитывают более 25 тысяч видов, это необычайно выносливые и медленнорастущие растения, способные существовать там, где не выживает ни одно растение. Довольно часто лишайники называют «белым мхом», хотя с точки зрения ботаники они совсем не являются мхами. Наиболее известные из лишайников — это ягель (или олений мох), уснея и цетрария (или исландский мох).
В вершинах Каштака дорога становится с каждым шагом всё затруднительнее, так как приходится пробираться среди камней, поросших оленьим мохом и чёрными или серыми лишаями (красных мало). Трудно понять, какая необходимость могла заставить человека забираться в эту глушь, — только обилие зверя и оленьего моха для оленей могло привлечь в такую дикую местность сойотов. И вероятно, долго нога европейца не была бы в этой тундряной пустынной местности, если бы ценный графит не привлек сюда Алибера. Зато среди этой пустыни приятно поражают глаз кресты, служащие для указания дороги, а далее мостики на грязных и топких местах и т. п. улучшения дороги.
Карабкаясь с камня на камень, цепляясь кой-как за гладкие и скользкие выступы, то пробираясь ползком по узким ложбинкам, то вися над пропастью и рискуя на каждом шагу сломать себе шею, мы спустились, наконец, в ущелье, даже в этой глуши выдававшееся своею оригинальною дикостью. Шириною не более двух аршин, оно казалось длинным коридором с отвесными, чёрными, каменными стенами, на поверхности которых кое-где светло-серебристыми пятнами ложился скудный лишайник.
Тут всё поражало крайним бесплодием. Две-три жалкие былинки, захиревшие и жёлтые, трепались у самого откоса на случайно попавшем сюда клочке землицы — и больше ничего. Со всех сторон нас встречали только чёрно-серые и чёрно-красные изломы камня, выстилавшего даже дно этого дикого ущелья.
Округлённые наплывы древесины, странные повороты и сочетания ветвей, толстых, как деревья, тёмные дупла, наконец, изгибы таких же толстых и таких же серых корней, которые со всех сторон лезут из земли, горбами и клубами, будто семья удавов, придавленных землею — вот что преимущественно мне понравилось в буке. Почти всегда он растёт при глыбе дикого старого камня, с которым кажется нераздельным: так схож их цвет, стушёванный мохнатыми лишаями, которыми тот и другой обильно обрастают, и так тесно обнимают камень, врастая во все его трещины, жилистые корни.
Вершина Кастели плоская, зелёная равнина, вся в цветах и в древних тенистых деревьях. Ясени особенно красивы и многочисленны. Они до самой макушки, и до последнего сучка, в длинном, мохнатом и седом лишае. Этот лишай висит, как шерсть животного и придаёт деревьям старческий и таинственный вид. Он овладел здесь всеми деревьями, но ясенем в особенности. Вероятно, утреннее пребывание облаков на темени горы и вообще постоянная сырость лесистой вершины, в соединении с палящим жаром дня, вызывают в таких размерах развитие паразитов. Очень старые ясени, очевидно, прожившие многие столетия, большею частью пусты внутри и даже несколько распахнуты, так что их сухой футляр виден и изнутри, и снаружи, — можете влезть в него, если хотите. Вот это, что называется, остались кости да кожа…
Мгла ползла по дну колодца… Туман свёртывался неопределёнными складками вверху. Ни луча света, ни блеска зари… ни звука. Та же мёртвая пустыня, те же влажные, чёрные камни с серебристыми пятнами лишайника, то же самое подавляющее мысль и чувство однообразие.
— Где хозяин? — спросил я у проводника.
— А бродит, где попало. Его не увидишь теперь, известно, шатун.
Как-то он перенёс сюда несколько полевых растений, вместе с куском дёрна, на котором они росли. Но ни куриная слепота, ни колокольчики не хотели жить без солнца. Они мало-помалу умирали, хирели, как хиреют чахоточные. Дольше всех держался какой-то цветок, хотя и он побледнел совсем в вечном мраке этой могилы. Старик Иван с любопытством разглядывал его, пока и тот не склонился на своём засохшем стебельке. Ивану остались одни грибы да какие-то серые лишаи, как седины проступившие на диком камне…
Слабости учёных бесспорны, как ничьи другие, не заметить их невозможно. Живут эти люди замкнуто, в своём узком мирке; научные изыскания требуют от них крайней сосредоточенности и чуть ли не монашеского уединения, а больше их почти ни на что не хватает. Поглядишь, как иной седеющий неуклюжий чудак, маленький человечек, совершивший великие открытия и курам на смех украшенный широченной орденской лентой, робея и важничая, принимает поздравления своих собратьев; почитаешь в «Природе» сетования по поводу «пренебрежения к науке», когда какого-нибудь члена Королевского общества в день юбилея обойдут наградой; послушаешь, как иной неутомимый исследователь мхов и лишайников разбирает по косточкам солидный труд своего столь же неутомимого коллеги, — и поневоле поймёшь, до чего мелки и ничтожны люди.
Лишайники (Parmelia centrifuga) тёмно-оливково-зелёные (называемые китайцами «шихуй-пи», то есть «каменная кожа»), в сухом состоянии становятся чёрными. Их собирают с известковых и сланцевых скал и отправляют во Владивосток в плетёных корзинах как гастрономическое лакомство.[1]
Осторожно раздвигая ветки, чтобы не ссыпать на себя снег, он подошёл к стволу. Потом снял с коры мох и растёр его между ладонями. ― Видите? ― сказал он, возвращаясь. ― Это ― решпигус. Лишайник такой. Сейчас его уже умеют истреблять, осыпая химикалиями с самолёта. А раньше целые леса сводил. Видели вы когда-нибудь пень весь в пуху? Летом? Это оглодок, огрызок дерева, съеденного лишаем. ― Вы любите лес?..
Взять хотя бы звёзды, которые я, честное слово, не вижу днём, а скептик скажет, что ничего на них особенного нет, в лучшем случае мох и лишайник, и то вряд ли, сколько ни лети со скоростью света во все стороны, и это страшнее черепа, который был когда-то головой, может быть, татарина или русского воина, а может, и неизвестно чьей, потому что тогда только у нас здесь на земле и есть зелёные травы и деревья, белые подснежники весной и красные маки летом, и только у нас и можно всматриваться в узор на крыле бабочки, на листве тополя, на пне, на лице человека, и вся вселенная с её серыми мхами и лишайниками держится, выходит, на этом крыле бабочки, которым любуются горожане, или, что одно и то же, на нашей абсолютно счастливой деревне, а это так печально, что во мне была бы не ключевая вода, а чистые слёзы, если бы звёздные скептики были бы правы.[2]
— Борис Вахтин, «Одна абсолютно счастливая деревня», 1965
Напившись чаю, Т. содрал с ближних камней сухой белый мох,[комм. 1] набросал его на гладкий тёплый камень возле самой воды, вынул из рюкзака спальный мешок, забрался в него, застегнулся и стал смотреть вверх и слушать беспрерывный и разнообразный водяной гул, идущий снизу, оттуда, где был порог. Заснул он нескоро, потому что вдруг почувствовал, что чего-то недостаёт в его жизни, что он живёт, в общем, не так, как мог бы жить, что есть на свете дела поважнее, чем его синоптика, ― но как узнать, какое дело самое важное и как переменить жизнь, чтобы безраздельно отдаться тому самому важному, ― этого он не знал.[3]
— Юрий Казаков, «Арбат был завален обломками...», 1970
Да, Марс обманул всех; он обманывал всех уже второе столетие. Каналы. Одно из самых прекрасных, самых необычайных приключений в истории астрономии. Планета ржаво-красная: пустыни. Белые шапки полярных снегов: последние запасы воды. Словно алмазом по стеклу прочерченная, тонкая, геометрически правильная сетка от полюсов до экватора: свидетельство борьбы разума против угрожающей гибели, мощная ирригационная система, питающая влагой миллионы гектаров пустыни, — ну конечно, ведь с приходом весны окраска пустыни менялась, темнела от пробужденной растительности, и притом именно так, как следует, — от полюсов к экватору. Что за чушь! Не было и следа каналов. Растительность? Таинственные мхи, лишайники, надежно защищенные от морозов и бурь? Ничего подобного; всего лишь полимеризованные высшие окиси углерода покрывают поверхность планеты — и улетучиваются, когда ужасающий холод сменяется холодом только ужасным.
В трудное время лишайники выручали и людей. В 1918 году, когда молодая Советская Республика оказалась на голодном пайке, в Москве обнаружили большой запас цетрарии исландской. Этот лишайник, похожий с виду на скомканную фольгу, обёртку от шоколада, давно использовали в фармации и всегда держали в аптеках. Пришлось пустить запас в еду. Отмачивали в содовом растворе. Сушили. Мололи. Пекли хлеб, смешивая со ржаной мукой в пропорции один к одному. Известный лихенологВ.Савич вспоминает, что ел такой хлеб в Москве, пока не иссякли запасы цетрарии в аптеках. Лишайниковая мука наполовину состоит из крахмала. В ней четыре процента сахара. Недостаёт белка. Для связи добавляют ржаную муку — иначе хлеб рассыплется. Впрочем, в Исландии и Финляндии, где трудные ситуации с питанием возникали нередко, ржаной муки добавляли вдвое меньше. Из экономии.[4]
Земной шар ― валун. Его обитатели ― бабочки и птицы. Вечная борьба за существование и приспособление сторон. Почему же в процессе впятнения бабочки в лишайник у птицы параллельно не развивалось зрение? Почему она не вооружилась эволюционными очками и не стала точным клевком выводить ложные пятна из пятен лишайника? Почему она отказалась от борьбы с этой хитрой бабочкой и, подслеповато озираясь (знакомая картина), перелетела на другие луговые планеты в поисках более простодушно окрашенных бабочек? Тут всё случайно и случайней всего мысль, что бабочка села на узор лишайника по закону бессознательной маскировки.[5]
Он посмотрел по сторонам: с обеих сторон за сотней метров пересечённой местности — микроскопические холмики, редкие кусты и слишком высокая и сочная трава, заставляющая думать, что под ней болото, — начинался жидкий лес, какой-то нездоровый, как потомство алкоголика. Вообще, растительность вокруг была странной: всё чуть покрупнее цветов и травы росло с натугой и надрывом и хоть достигало в конце концов нормальных размеров — как, например, цепь берёз, с которой начинался лес, — но оставалось такое впечатление, будто всё это выросло, испугавшись чьих-то окриков, а не будь их — так и стлалось бы лишайником по земле. Какие-то неприятные были места, тяжёлые и безлюдные, словно подготовленные к сносу с лица земли...
Уже некуда лететь. Он вернулся. Ему никогда не вернуться. ― Меня послали отснять с воздуха Гнездо тифонов… а в это время Пятнистый лишайник… В горле будто взорвалось. Коль стиснул лицо ладонями и затрясся в беззвучном сухом плаче. Перед глазами маячили каюты катера в зеленоватой паутине и затянутые мшистой серой плесенью холмики омерзительной слизи, которыми в считанные минуты стали все.
Стена была видна издалека. За нею упёрся в июльское небо чёрный конус катера, на котором перевезли с крейсера тела погибших. Тех, кому повезло погибнуть раньше, чем Пятнистый лишайник превратил остальных в плесневелые холмики слизи. Скорди осел метров на пять. Чуть развернулся. Коснувшись алого покрытия площади, замер боком к Стене.
Деньги похожи на грибы. У них есть цвет и форма, у них есть вкус и запах, они растут семейками и размножаются невидимыми спорами. Слабые деньги стелются по земле, как пёстрый лишайник, они имеют резкий запах, очень заразны и плохо выводятся. Сильные деньги растут в тёмно-сером стеклометалле, они стремительно тянутся вверх — как будто в невесомости. Поначалу блестят, с годами — блекнут.
Наша земля ― голова великана,
Мы же ― зверушки, в трущобах волос,
Горы ― короста, лишай ― океаны,
В вечность уходит хозяина нос. [8]
— Николай Клюев, «Ягода зреет для птичьего зоба...», 1914
С холма видна вся даль, лесистая бескрайность,
Где клинья жёлтые врезаются берёз,
Простор, простор, простор и всё необычайность…
Зачем живёт лишай? Зачем живёт мой пёс?[9]
я несу большую пасть
мне она не даст упасть
всё же грустно стало мне
на таинственном коне
очертания стоят
а на них бегущий яд
твёрдый стриженый лишай
ну предметы не плошай
соберитесь в тёмном зале
как святые предсказали [12]
К нам тучи вести занесли,
Что Волга синяя мелеет,
И жгут по Керженцу злодеи
Зеленохвойные кремли,
Что нивы суздальские, тлея,
Родят лишайник да комли! [8]
— Николай Клюев, «Денисов Крест с Вороньим Бором...», 1934
↑В этом отрывке Юрий Казаков имеет в виду скорее всего не сфагнум, а именно лишайники, называя их «белым мохом». Сфагнум навряд ли смог бы вырасти на камнях.
↑Также и в этом отрывке Верхарн имеет в виду скорее всего лишайник, называя его «белым мохом». Навряд ли какое-то другое растение способно поселиться на крыльях старой мельницы.
↑Урман (диалектное) — северный темнохвойный лес, растущий на заболоченных участках равнин или вдоль рек. Суховершинный урман — дважды мрачное место.
