Я́гель, или оле́ний мох — собирательное название, под которым имеют в виду целую группу разных лишайников из рода Кладония и Цетрария. Ягель очень широко распространён по миру, как в тёплых, так и самых холодных климатических областях, включая полярную тундру, где часто становится единственной пищей для северных оленей. Отсюда и его название. Ягель чрезвычайно морозостоек, однако растёт — очень медленно, считанные миллиметры в год. Иногда ягель называют белым мхом, однако это название имеет более прямое отношение — к болотному сфагнуму.
В вершинах Каштака дорога становится с каждым шагом всё затруднительнее, так как приходится пробираться среди камней, поросших оленьим мохом и чёрными или серыми лишаями (красных мало). Трудно понять, какая необходимость могла заставить человека забираться в эту глушь, — только обилие зверя и оленьего моха для оленей могло привлечь в такую дикую местность сойотов. И вероятно, долго нога европейца не была бы в этой тундряной пустынной местности, если бы ценный графит не привлек сюда Алибера. Зато среди этой пустыни приятно поражают глаз кресты, служащие для указания дороги, а далее мостики на грязных и топких местах и т. п. улучшения дороги.
Где кончается бурятское население, где горы спирают пади речек, и их закруглённые каменистые вершины выходят за предел вертикального распространения древесной растительности, где становится невозможно скотоводство, так как разнообразная, зеленеющая и цветущая в низовьях луговая флора заменяется желтоватыми покровами оленьего моха, — где среди хвойных лесов, громадных россыпей и валунов, выживают лишь редкие экземпляры нескольких кустарных пород и куда лишь изредка заходят буряты ради изюбров, каменных козлов и коз; там начинается бродячая жизнь оленного народа Карагазов. Возя с собой свои жалкие жилища из бересты, а зимою из звериных шкур, они находят здесь всё, что им нужно — обилие моха, как корма для оленей, и обилие сараны, которой они заготовляют себе большие запасы.
Ниже на солонопеке попадался какой-то вид мелколиственной акации, смородина в изобилии, шиповник — вообще флора не бедная; — выше же от устья Бусака, где Джунбулак поворачивает к югу, и вследствие этого падь его открыта холодным ветрам, дующим с вершины хребта Шань, где, наконец, значительно и быстро увеличивается высота над уровнем моря, встречается только мшистое болото, покрытое жёлтым оленьим мохом и низким кустарником из брусничных. Изредка попадаются анютины глазки, какой-то кустарник с висячими белыми цветами, но и те пропадают с поворотом в падь Хикушки.
Переехавши через Урду-Оку, мы стали забираться к северо-востоку и северу по пади р. Унакшин, всё выше и выше в хребет. 12 июня утром нам достался трудный переезд по пади этой речки: густые тальники по берегам, а выше — кедровник и жёлтый олений мох, покрывающий россыпи — вот главные представители горной флоры.
...чтобы не заходить слишком далеко, я ограничусь только указанием, с одной стороны, на климатические влияния, более разрушительно действующие на больших высотах, с другой стороны ― на размывание. В самом деле, чтобы обнаружить бараньи лбы и шрамы, необходимо, чтобы сила воды снесла толщи ледникового щебня и валунов, покрывающие горы; иначе эти рыхлые толщи покроются ягелями и мхами и при благоприятных климатических условиях через некоторый промежуток времени следы ледников станут редкими и неясными…[1]
В пяти верстах от Мицульки находится новое селение Лиственничное, и дорога здесь идет просекой через лиственничный лес. Называется оно также Христофоровкой, потому что когда-то гиляк Христофор ставил здесь на реке петли для соболей. Выбор этого места под селение нельзя назвать удачным, так как почва здесь дурная, негодная для культуры. Для тех, кто выбирает места под новые селения, лиственница служит признаком дурной, болотистой почвы. Так как подпочва-глина не пропускает воду, то образуется торф, появляются багульник, клюква, мох, сама лиственница портится, делается корявой, покрывается ягелем. Поэтому-то здесь лиственницы некрасивы, мелкоствольны и высыхают, не дожив до старости. Жителей 15. Женщин нет.[2]
День был удивительно ясен, прозрачен; глаза наши, утомленные видом голых скал, успокоились на довольно яркой зелени берегов бухточки; тут виднелись небольшие берёзки и какие-то кустики вербы или лозы и чахлой рябины, просовывавшиеся сквозь груды обточенных камней и кругляков. Мхов и вороницы было тоже вволю; белели ягели; голубая вода бухты так чиста, что тарелка, брошенная в нее, совершенно исчезает от глаз только на глубине 30 саженей. <...> Снег был, видимо, на убыли, потому что из-под довольно громоздких пластов его сбегала, журча, вода; растительность вся, какая была, мелка и небогата количеством видов; эти белые ягели, эти вороницы с розовыми цветочками, главные, заглушающие всех остальных собратий представители северной флоры, эти приземистые кустики можжевельника и березки-лилипута ― все это поблескивало на ярком солнце полною жизнью, жизнью целых двадцати четырех часов в сутки.[3]
В ветлужских лесах прославилась всеобщим богопочтением берёза, разделённая на 18 больших ветвей, имеющих как бы 84 вершины. Когда буря сломила одну из них и сбросила на засеянное поле — хозяин последнего принял это за гнев незримого охранителя и оставил весь хлеб неубранным в пользу бога. У таких вероисповедников всякое дерево в заповедных рощах, поваленное бурей, считается признаком несчастья для ближайшего окольного люда. Деревья в них с нависшими ягелями, украшающими их наподобие висячих бород, тоже попали, в качестве избранников, в религиозный культ и воспламенили воображение сказочников.[комм. 1] Подобного рода деревьями, покрытыми до самой вершины мхом, и в самом деле оживляющими угрюмые хвойные леса, придавая им в то же время внушительный вид долговечности и обилия — украшаются жилища и владения богов и их избранников и любимцев — храбрых и могучих богатырей.[4]
— Сергей Максимов, «Нечистая, неведомая и крестная сила», 1903
Многие грызуны впадают в спячку, когда наступает время возможного состязания, а другие породы грызунов запасаются на зиму пищей и собираются вместе обширными поселениями, дабы иметь необходимую защиту во время работы. Олени, когда олений мох засыхает внутри материка, переселяются по направлению к морю. Буйволы пересекают огромные материки ради изобилия пищи.
Пока наши бабы пекли хлеб, я всем организмом отдался блаженному отдыху, целый день пробродив по окрестным варакам и лесам. Как характерен лапландский сосновый бор! Деревья довольно редки и солнце пронизывает весь лес, покрывая светлый ягель причудливым узором теней. Но что особенно поражает ― это мёртвая тишина, которая царит весной в лесу, конечно в тихую, безветренную погоду.[5]
— Владимир Визе, «Из путевых заметок по р. Умбе», 1912
― А скажите вот еще: что за народ здесь вообще? Меня ужасно это поражает: во-первых, все говорят о чем вам угодно, и все, видимо, не понимают того, что говорят!
― Мозги здесь у всех жидки, ишь на болотине-то этакой разве может вырасти настоящий человек?.. Так, какие-то все ягели и дудки!.. ― объяснил Замин.[6]
― Кто это с вами, министр, что ли, какой? Барон очень уж важен показался ему по виду своему.
― Нет, барон один, ― отвечал ему с улыбкой и не без умысла князь.
― Ах, он ягель немецкий, трава болотная! ― зашипел, заругался чиновник. ― Недаром меня так претило от него! Почтенный смотритель древностей был страшный русак и полагал, что все несчастья в мире происходят оттого, что немцы на свете существуют.[7]
Цепкий плаун колючими хищными лапами ложится на темно-зелёную, пышную грудь лишаёв.
Суровый вереск бесстрастный, как старик, стоит в изголовье.
Сохнет олений мох, грустно вздыхая, когда вся в изумрудах ползёт зеленица.
В медных шлемах, алея, стройно идут тучи войска кукушкина льна.
А кругом пухом северных птиц бледно-зелёные мхи.
Из трясины змеёй выползает линнея, обнимает лесных великанов, и, пробираясь по старым стволам, отравляет побеги.
Дорогим ковром, бледно-пурпурный, будто забрызганный кровью, по болотам раскинулся мёртвый мох, желанья будя подойти и уснуть навсегда…
Запах прели и гнили, как паутина, покрывает черты ядовитые, полные смерти.
Если бы подальше, в горах, признался он мне, то ничего, можно и кормного за дикого убить, а тут нельзя: тут сейчас узнают, чей олень, ― по метке на ухе. Мы подъезжаем ближе; олень не бежит и даже подступает к берегу. Ещё поближе ― и все смеются, радуются: олень свой собственный. Это один из тех оленей, которых Василий пустил в тундру, потому что на острове мало ягеля (олений мох). Я приготовляю фотографический аппарат и снимаю белого оленя на берегу Имандры, окруженного елями и соснами. Сняв фотографию, я прошу подвезти меня к оленю. Но вдруг он поворачивается своим маленьким хвостом, перепутывает свой пучок сучьев на голове с ветвями лапландских елей, бежит, пружинится на мху, как на рессорах, исчезает в лесу.[8]
Будто солнце вышло из-за туч, так стало светло. Внизу Имандра, на которой теперь выступает много островов, за ней ― горы Чуна-тундра с белыми полосами снега, будто рёбрами. Внизу лес, а тут тундра, покрытая жёлто-зелёным ягелем, как залитая лунным светом поляна. Ягель ― сухое растение. Оно растёт, чтобы покрыть на несколько вершков скалы, лет десять. И вот этой маленькой берёзке, может быть, уже лет двадцать ― тридцать. Вот ползёт какой-то серый жук; вероятно, он тоже без крови, без соков, тоже не растёт.[8]
Родион вот уже несколько дней на заимке. Изба слажена на славу. Как художник, любовно выполнивший задуманную работу, не нарадуется он на создание рук своих: позванивает топориком, пробует, крепко ли в пазах, ковыряет ногтем конопатку, сухой олений мох…[9]
На этой вырубке, однако, был смешанный лес, но самое главное, что тут были заболоченные моховые пятна, которые оживились и очень повеселели с тех пор, как лес был вырублен. И вот на этой вырубке теперь можно было прочитать всю жизнь леса, во всем её разнообразии тут был и мох со своими голубыми и красными ягодами, красный мох и зелёный, мелкозвёздчатый и крупный и редкие пятна белого ягеля, со вкраплёнными в него красными брусничинами, ерник.[8]
Забавин вяло пошел по утрамбованному шлаку мимо цехов с глухо работающими машинами, мимо котельной, от которой в холодном утреннем воздухе тянуло теплом. Кругом была унылая земля, покрытая белёсым ягелем, с выпирающими там и сям буграми серого камня. Лошади и коровы одиноко бродили по ягелю, были худы, и на них, заброшенных на этот дикий остров и совершенно лишних, не нужных ему, жалко было смотреть.[10]
И ещё в воде солнечные зайчики бегают. И очень тепло вокруг. И пахнет чем-то свежим. А кругом мягкий серебристый мох ― ягель он называется. В нём прячутся, как маленькие красные капельки, спелые ягоды. Алёшка стал собирать ягоды. А Пират лежал и смотрел.[11]
— Что за горькую гадость ты собираешься варить?
— Естественно, отвар из оленьего мха, ягеля, — решительно ответил Моховая Борода. — Во всем мире нет лучшего лекарства от кашля, чем такой отвар.
— Ни капельки не сомневаюсь, — вновь вмешался Муфта. — Но где ты собираешься раздобыть этот мох? Насколько я знаю, он растет далеко не везде.
Моховая Борода лукаво подмигнул:
— Посмотри-ка внимательно на мою бороду. Нет ли там как раз того, что нам нужно?[12]
— Эно Рауд, «Муфта, Полботинка и Моховая Борода», 1972
Они поднялись на тундровые холмы, покрытые мягкими, чуть пожелтевшими травами. Под травами лежал подсохший светло-голубой олений мох ― ягель, толщей своей защищающий растения от губительного воздействия вечной мерзлоты. С высоты холмов открывалось море, уже далёкое, с еле слышным приглушенным прибоем. Мужчина остановился, не выпуская руки Нау. Он повернулся лицом к морю, и девушка вместе с ним посмотрела в синюю даль.[13]
Идти на работу ― километров семь. На половине дороги ― горка голубоватая от ягеля и огромная рухнувшая гнилая лиственница. Здесь всегда отдыхают. Нас трое ― Касаев, Шаталин и я.[14]
Впрочем, ясно и так, что я прав. Всем известно, что, например, чукчи никогда не бывают лунатиками. Да и как им быть лунатиками? Скажем, страстный чукча нежно уложил чукчанку на мягкий ягель тундры. А где луна? Луны нет. Кругом полярный день. А если кругом полярная ночь и на небе луна? Тогда где ягель? Ягеля нет. Мне могут возразить: при чем тут вообще лунатизм? Как говорят абхазцы, время, в котором стоим, настолько смутное, что все может быть.[15]
Иногда по ночам я просыпаюсь от писка комаров или крика пролетающей над палаткой птицы. Едкий запах густого белого дыма от брошенного в разгорающийся костер сухого ягеля щекочет мои ноздри, и в ушах снова негромко звучат протяжные и горькие северные песни. Ноют под вечер усталые кости. Смотришь назад ― и не видно ни зги. <...>
Была короткая полоса ненадежного северного лета ― середина августа. На Вайгаче цвела тундра. Неожиданное для сурового и безжизненного северного ландшафта с его черно-белой графикой буйство красок недолгого цветения хрупких, но непобедимых полярных трав и ягеля так поразило меня, что я, кажется, впервые в жизни испытал острое чувство зависти к художникам. Только их талант позволяет запечатлеть и увековечить этот странный и неповторимый миг, когда под лучом полярного солнца вдруг вспыхивают желтыми, золотыми и алыми цветами недолговечные ковры летней тундры.[17]
Выйдя на воздух, ещё неся вокруг себя их образ и аромат благовоний, мы заходили в зоопарк и напротив вольера с застывшим хохлатым журавлём распивали саамскую водку, выделанную из редкого заполярного моха, не ягеля, а какого-то редкого мха, каким олени лечатся от смертельных ран…[18]
Милый, милый лес священный!
Кто познал немые тайны ―
Долго будет жить на свете!
Белый ягель, мох хрустящий
На холмах сине-кудрявых,
Гулко-звонких под ногами!
Гряды-кочки золотые
У краёв низин болотных!
Словом просьбы к вам иду я![19]
Там и сям паслись олени
И бродили по сугробам,
Белый ягель добывая
Из-под снега, льда на парме.
Ударяли те олени
В лёд копытом острым дружно
И ломали лёд хрустальный,
Выгрызали вкусный ягель,
В дни зимы себя питая
Многотрудно, не без горя.[19]
Сарго-Яга, песнопевец,
Говорил слова такие:
«Тариола, ты красотка,
Ягель белый на равнинах,
Нежная трава близ речки,
Ты ― брусника светлой тундры. [19]
— Николай Клюев, «Я потомок лапландского князя...», 1917-1918
Аорты устьем красноводным
Плывёт Владычная Ладья, ―
Во мгле, по выступам бесплодным,
Мерцают мхи да ягеля́.[20]
— Николай Клюев, «Я здесь», — ответило мне тело...», 1918
Кто раз заглянул в ягеля моих глаз,
В полесье ресниц и межбровья,
Тот видел чертог, где берестяный Спас
Лобзает шафранного Браму...[20]
— Николай Клюев, «Древний новгородский ветер...», 1921
Узлами вьются корни — там, где высунулись углы каменных книг подземного читателя. Доносится шум соснового бора. Подушки серебряного оленьего моха — в росе. Это дорога плачущей ночи.
Чёрные живые камни стоят среди стволов, точно тёмные тела великанов, вышедших на войну.[21]
Ещё не гукала сова
И тетерев по талой зорьке
Клевал пестрец и ягель горький,
Ещё медведь на водопое
Гляделся в зеркальце лесное
И прихорашивался втай, ―
Стоял лопарский сизый май...[20]
— Николай Клюев, «Увы, увы, раю прекрасный...», 1928
А утром солнце ржавое взошло,
И на стволах ружья блеснули слёзы...
Олений мох и голые берёзы,
Весенний воздух ― острый, как стекло.[22]
↑Пётр Кропоткин. Научное наследство. Том 25. — Москва: Наука, 1998 г.
↑Чехов А. П. Сочинения в 18 томах // Полное собрание сочинений и писем в 30 томах. — М.: Наука, 1978 год — том 14/15. (Из Сибири. Остров Сахалин), 1891-1894. — стр.205
.jpg)
.svg){kind=logo}
