Георгики

«Гео́ргики» (лат. Georgica) — дидактическая поэма Вергилия о сельском хозяйстве. Скорее всего, опубликована в 29 году до н. э. Она опирается на предшествующие источники и повлияла на многих авторов.

Цитаты

Книга I

Как урожай счастливый собрать, под какою звездою Землю пахать, Меценат, и к вязам подвязывать лозы Следует, как за стадами ходить, каким попеченьем Скот разводить и каков с бережливыми пчёлами опыт, Стану я здесь воспевать. Ярчайшие светочи мира, Вы, что по кругу небес ведёте бегущие годы, Либер с Цереры благой! Через ваши деяния почва Колосом тучным смогла сменить Хаонии жёлудь И обретённым вином замешать Ахелоевы чаши! Также и вы, для селян божества благодатные, фавны! С фавнами вместе сюда приходите, о девы дриады! Ваши дары я пою. — 1-12

Ранней весною, когда от седых вершин ледяная Льётся вода и земля под Зефиром становится рыхлой, Пусть начинает стенать, со вдавленным двигаясь плугом, Вол, и сошник заблестит, добела бороздою оттёртый. Нива ответит потом пожеланьям селян ненасытных, Ежели два́ раза жар испытает и два́ раза холод. Жатвы такой ожидай, что будут ломиться амбары! — 43-9

… когда в ненадежные месяцы года Паводок, ширясь, вокруг затопит поднявшимся илом Всё, и остатки воды, согревшись, начнут испаряться. Всё же, хоть тягостный труд и людьми и волами приложен Был к обработке земли, однако же наглые гуси, И стримонийский журавль, и с корнем горьким цикорий Делу в ущерб. Тень тоже вредит. Отец пожелал сам, Чтоб земледельческий труд был нелёгок, первый искусством Пахаря вооружил, к работе нуждой побуждая, Не потерпев, чтоб его закоснело в бездействии царство. — 115-24

Вовсе не знали поля до Юпитер пахарей власти. <…> Земля же Плодоносила сама, добровольно, без понужденья. Он же, Юпитер, и яд даровал отвратительным змеям, Волку велел выходить на добычу и морю — вздыматься, Мёд с листвы он стряхнул, огонь от людей он запрятал, Остановил и вино, бежавшее всюду ручьями, Чтобы уменья во всём достигал размышляющий опыт <…>. Зверя сетями ловить и птиц обманывать клеем Способ нашли, оцеплять лесные урочища псами <…>. Разные тут мастерства появились; труд неустанный Всё победил, да нужда в условьях гнетущая тяжких. — 125, 7-33, 9-40, 5-6

Если усердно рыхлить не потрудишься граблями почву, <…> Будешь <…> Голод свой утолять по лесам, дубы сотрясая. — 155, 8-9

Ток надо прежде всего вальком увесистым сгладить, Землю рукой перебрать и сплотить её вязкою глиной, — Не проросла бы травой, не дала бы от рыхлости трещин. Иначе много грозит напастей: то мышка-малышка Дом заведёт под землёй и свои там устроит амбары, Либо лишённые глаз кроты себе нор понароют. Жабу ты в яме найдёшь: землёй порождённые твари Все налицо: червяк населит огромные груды Хлеба, а то муравей, страшащийся старости скудной. — 178-186

Разные дни приводит луна, не все деревенским Благоприятны трудам. Ты пятого — бойся: он бледный Орк произвёл и богинь Эвменид; Земля нечестивца Кея в тот день родила, Япета, Тифея и оных Для сокрушенья небес вступивших в заговор братьев. <…> Счастлив семнадцатый день для посадки лозы виноградной, Для прирученья быков, прибавления к ткацкой основе Нитей. Девятый хорош для побега, ворам же враждебен. — 276-80, 4-6

Тотчас, едва лишь зима отойдёт, уже ясной весною. Жирен в ту пору баран и вина особенно мягки, Лёгкий сладостен сон и тенисты нагорные рощи. Сельская вся молодежь да творит поклоненье богине. С перебродившим вином молока замешай ты и мёду, Трижды пускай зеленя обойдёт благосклонная жертва, Хор и товарищи пусть её с торжеством провожают. Криком Цереру в свой дом пускай призывают, и раньше Пусть своим острым серпом никто не коснётся колосьев, Чем, поначалу листвой виски увенчавши дубовой, Пляской Цереру почтит неискусной и песней священной. — 340-50

В самый, однако же, дождь мы солнце и ясное небо Можем предвидеть — на то свои существуют приметы. Так, в это время у звёзд не бывает блистание тусклым, И восходящей луне не нужно братнина света. Тонкие в небе тогда не тянутся шерсти волокна, Не раскрывают тогда, Фетиды любимицы, чайки Крыльев своих у воды, на солнышке; грязные свиньи Сена не станут трепать и вверх подбрасывать рылом. Но до низин облака ниспадают, над полем ложатся. Солнца в то время закат наблюдая с высокого места, Тщетно выводит сова безнадёжную позднюю песню. — 393-403

Если ты будешь следить за солнечным зноем и сменой Лун, чередой проходящих, тебя никогда не обманет Завтрашний день, не введут в заблужденье прозрачные ночи. — 424-6

В час, когда Цезарь угас, пожалело и солнце о Риме, Лик лучезарный оно темнотой багровеющей скрыло. Ночи навечной тогда устрашился мир нечестивый. А между тем недаром земля, и равнина морская, И зловещатели псы, и не вовремя вставшие птицы Знаки давали. Не раз бросалась на нивы циклопов, Горны разбив и кипя, — и это мы видели! — Этна Клубы катила огня и размякшие в пламени камни. Частый оружия звон Германия слышала в небе. К землетрясеньям дотоль непривычные, вдруг содрогнулись Альпы, в безмолвье лесов раздавался откуда-то голос Грозный, являться порой таинственно-бледные стали Призраки в тёмную ночь, и животные возговорили. Дивно промолвить! Земля поразверзлась, реки недвижны. В храмах слоновая кость прослезилась и бронза вспотела. Залил леса и понёс на своём хребте сумасшедшем Царь всех рек Эридан, и стада, и отары с хлевами Он по полям за собой потащил. Постоянно в то время На требухе не к добру проступали зловещие жилы, Алая кровь то и дело текла из фонтанов, и волчий Вой по ночам долетал до стен городских на высотах. — 466-86

Книга II

Ежели, знай, принялось от семени дерево, будет Медленен рост его, тень оно даст лишь далёким потомкам. Будет и плод вырождаться, забыв о сочности прежней, Будут и гроздья хиреть, незавидная птицам добыча. Стало быть, надобно труд прилагать к любому растенью, И к бороздам приучать, и ходить за каждым прилежно. Все же маслину от пня разводить, лозу же отводкой. Лучше, пафосский же мирт от крепкой желательно ветки. Лучше с корнями сажать орех крепкоствольный, и ясень Мощный, и с пышным венцом громадное древо Геракла. Так же и дуб Отца Хаонийского; стройная пальма Так же родится, и ель, — для грядущих кораблекрушений! Почку привить миндаля к земляничному дереву можно. Яблоки сочные вдруг на бесплодном зреют платане, Бук — каштаны даёт; на ясене диком белеет Грушевый цвет, и свинья под вязом жёлуди топчет. Способ же есть не один прививки отводов и почек: Можно в толще коры, в том месте, где почки выходят И уже тонкую ткань прорывают, надрез неширокий Сделать в самом узле и дерева чуждого отпрыск В щелку вставить, уча с корой постепенно срастаться. Или ж стволы без сучков надсекают и клином глубоко В толщу проводят пути; потом черенок плодоносный Вводят в надрез, и пройдёт немного времени — мощно Тянет уже к небесам благодатное дерево ветви, Юной дивится листве и плодам на себе чужеродным. Помни при этом, что вид не один существует могучих Вязов, лотосов, ив иль идейских дерев, кипарисов. Также и жирных маслин имеются разные виды: Круглые, длинные есть и горькие — эти для масла. <…> Но чтобы все их сорта перечислить и все их названья, Цифр не хватит, да их и подсчитывать незачем вовсе, Ибо число их узнать — всё равно, что песок по песчинкам Счесть, который Зефир подымает в пустыне Ливийской, Иль, когда Эвр на суда налегает, узнать попытаться, Сколько о берег крутой разбивается волн ионийских. Зе́мли же производить не всякие всякое могут: Ивы растут по рекам, по болотам илистым ольхи. На каменистых горах разрастается ясень бесплодный, Благоприятно для мирт побережье, открытые солнцу Любит холмы виноград, а тис — Аквилонову стужу. Ты посмотри, как в дальних краях земледел покоряет Мир, — на арабов взгляни, на гелонов с расписанным телом, Родина есть у дерев. Эбен лишь Индия знает, Ветви, которые жгут в курильницах, — только сабеи. Упоминать ли ещё о бальзамных деревьях, точащих Смолы, иль о плодах зелёного вечно аканфа? О эфиопских лесах, белеющих мягкою шерстью? Иль как серийцы с листвы собирают тончайшую пряжу? Что о лесах я скажу, где крайний предел Океана, В Индии, где никогда, взлетев, вершины древесной Не достигала стрела, откуда б её ни пустили? Люди, однако же, там ловки, как схватят колчаны! Мидия горький сок доставляет с устойчивым вкусом, — Плод благодатный, и нет действительней помощи телу, Ежели чашу с питьём отравят мачехи злые, Всяческих трав намешав и к ним заклинаний добавив Пагубных, — лучше ничем не выгонишь злостного яда. Дерево то велико и очень походит на лавры. Если б широко вокруг иной оно запах не лило, Счёл бы за лавр; листвы никогда не сорвет с него ветер; Цвет его крепко сидит. Устраняют тем соком мидяне Запах из уст и ещё — стариковскую лечат одышку. — 57-86, 103-135

Здесь неизменно весна и лето во время любое, Дважды приплод у отар, и дважды плоды на деревьях. Хищных тигров тут нет, ни львиного злого потомства, Здесь собирателей трав аконит не обманет злосчастных, Нет и чешуйчатых змей, огромные кольца влачащих. — 149-54

… земля неудобная, горки скупые, Где и суглинок залёг, и камни на поле кустистом, — Те для Палладиных рощ хороши, для живучей маслины. Признак тому, что растёт маслина и дикая там же И покрывает своей опадающей ягодой землю. Если же почва жирна и смягчающей влагой богата, Если на почве сырой трава вырастает обильно, Как наблюдаем подчас среди гор в углубленной долине, Ибо туда от высот скалистых льются потоки, Ил благотворный неся; если поле открыто на Австры, Ежели папоротник питает, плугам ненавистный, — Значит, с годами оно тебе вырастит мощные лозы. Много получишь вина; принесут в изобилии гроздья Сок, который потом золотой возливаем мы чашей, — Жирный тирренец меж тем на кости слоновой играет У алтаря, и несут на блюдах дымящийся потрох. Если же крупный скот и телят разводить ты захочешь, Или ягнят, или коз, грозу насаждений, то лучше Перебирайся в леса, подальше, к равнинам Тарента Злачным, как те, что теперь утрачены Мантуей бедной, Где в камышах на реке лебединые плещутся стаи. Много там чистых ручьев, и пастбищ для стада достанет. Сколько за день травы скотина твоя нащипала, Столько в недолгую ночь возместят прохладные росы. — 179-203

Почва солёная есть, её называем мы «горькой». Хлеб не родится на ней, ибо вспашка её не смягчает. Не сбережёт ни качеств лозы, ни названья плодовых. Вот как её распознать: плетенья тугого корзину Или от жома достань цедилку с задымленной кровли, Землю солёную в них родниковой пресной водою Ты замешай, и вода с трудом просочится оттуда, Вскоре, как быть и должно, закапают крупные капли. Вкус указание даст очевидное, привкусом горьким Жалостно рот искривив любого, кто пробовать станет. Почву жирную мы, наконец, и таким отличаем Способом: если в руках её мять, не становится пылью, Но наподобье смолы прилипает, клейкая, к пальцам. — 238-50

Свой виноградник сперва поровнее разбей на квадраты. Так на войне легион, растянувшись, строит когорты, И на открытой стоит равнине пешее войско, В строгих и ровных рядах, и широкое зыблется поле Медью горящей, но бой пока не завязан, и бродит Марс между вражеских войск, ещё не принявший решенья. Всё пусть равным числом дорожек измерено будет Не для того, чтобы вид утешал лишь праздную прихоть, Но потому, что земля не даст иначе всем равной Силы, и отпрыски лоз протянуться не смогут в пространство, Может быть, как глубоко сажаются лозы, ты спросишь? Я бы решился лозу борозде неглубокой доверить. Глубже намного сажать деревья следует в землю, Эскул прежде всего, который настолько вершиной Тянется в ясный эфир, насколько в Тартар корнями. И никогда-то его ни стужи, ни ветры, ни ливни Не сокрушат, — стоит недвижим; он много потомков И поколений навек проводил, победив долголетьем, Вширь туда и сюда простерев могучие ветви, Сам над собой на руках он огромную тень свою держит. Так же пускай на закат у тебя не глядит виноградник. <…> Не сажай между лозами дикой маслины: Неосторожный пастух нередко искру роняет — И потаённый огонь, под жирною скрытый корою, Ствол забирает, потом, в листву перекинувшись, громкий Треск в высоте издаёт и, набег по ветвям продолжая, Победоносный, уже над вершинной листвой торжествует. Рощу он пламенем всю охватил, над нею вздымает Чёрную к небу, клубясь смолянистою копотью, тучу — А особливо, когда на деревья вдобавок нагрянет Буря, и ветер, несясь, перекидывать станет пожары. Лозы хиреют тогда с корневищем своим сокрушённым И не подымутся вновь, зеленея роскошной листвою. Выжить одной лишь дано горьколистной меж ними маслине. — 278-98, 302-14

… какие б кусты на полях ни сажал ты, Больше навоза клади да прикрой хорошенько землёю, Пористых сверху камней наложи да немытых ракушек, — Воды меж них протекут и воздушные струйки проникнут. Лучше тогда насажденья взойдут. Иной из хозяев Груду навалит камней, а иной тяжелой плитою Землю придавит, ища от стремительных ливней защиты, Также от знойного Пса, калящего яростно почву. <…> Лозам, кроме зимы непогожей и жгучего лета, Тур лесной и коза, охочая к ним особливо, Пагубны; часто овца и корова их жадная щиплет. Даже от холода зим в оковах белых мороза Или от летней жары, гнетущей голые скалы, Меньше беды, чем от стад, что зубом своим ядовитым Шрам оставляют на них — прокушенных стволиков метку. Козья вина такова, что у всех алтарей убивают Вакху козла и ведут на просцении древние игры. — 346-53, 73-81

Счастливы те, кто вещей познать умели причину, Те, кто всяческий страх и рок непреклонный к моленьям Всё повергли к ногам — и шум Ахеронта скупого. — 490-2

Тот веслом шевелит ненадёжное море, а этот Меч обнажает в бою иль к царям проникает в чертоги, Третий крушит города и дома их несчастные, лишь бы Из драгоценности пить и спать на сарранском багрянце. Прячет богатства иной, лежит на закопанном кладе; Этот в восторге застыл перед рострами; этот пленился Плеском скамей, где и плебс, отцы, в изумленье разинут Рот; приятно другим, облившись братскою кровью, Милого дома порог сменить на глухое изгнанье, Родины новой искать, где солнце иное сияет. А земледелец вспахал кривым свою землю оралом, — Вот и работы на год! Он краю родному опора, Скромным пенатам своим, заслужённым волам и коровам. — 503-15

Скоро зима. По дворам сикионские ягоды давят. Весело свиньи бредут от дубов. В лесу — земляничник. Разные осень плоды роняет с ветвей. На высоких, Солнцу открытых местах виноград припекается сладкий. Милые льнут между тем к отцовским объятиям дети. Дом целомудренно чист. Молоком нагружённое, туго Вымя коровье. Козлы, на злачной сойдясь луговине, Сытые, друг против друга стоят и рогами дерутся. В праздничный день селянин отдыхает, в траве развалившись, — Посередине костёр, до краёв наполняются чаши. — 519-28

Книга III

Если кто-либо, пленён олимпийской победною ветвью, Станет коней разводить иль волов для плуга, пусть ищет Маток прежде всего. Наружность у лучшей коровы Грозная; и голова должна быть огромной, и шея — Мощной; до самых колен свисает кожа подбрудка. Бок чем длинней у неё, тем лучше корова; всё крупно В ней, и нога; рога же изогнуты, уши мохнаты, В белых пежинах я предпочёл бы корову, такую, Чтобы терпеть не желала ярма и рогом грозила, Мордою схожа была с быком, держалась бы прямо И, как пойдёт, следы концом хвоста заметала. <…> Скотину знакомь с Венерой весною Ранней, кровь обновляй, молодых примешивай к старым. Лучшие самые дни убегают для смертных несчастных Ранее всех… — 49-59, 64-7

Если болезнь изнурила коня иль от старости стал он Слаб, то его удали; не щади этот возраст постыдный. Старый, холоден он к Венере и неблагодарный Труд понапрасну вершит, а коль дело доходит до схватки, Словно в соломе пожар, который велик, но бессилен, Тщетно ярится. Смотри особливо на нрав, и на возраст, И на повадки коня, и на родословную тоже; Как переносит позор, наблюдай, как пальмой гордится. Или не видел ты? — вот безудержно кони лихие Мчатся вскачь, и вослед из затворов гремят колесницы. Напряжены упованья возниц, и бьющийся в жилах Страх их выпил сердца, но ликуют они, изгибают Бич и вожжи, клонясь, отдают, и ось, разогревшись, Их, пригнувшихся, мчит, а порой вознесённых высоко; Что-то их гонит вперёд — и несутся в пустое пространство. Не отдохнуть ни на миг. Песок лишь взвивается жёлтый. Мочит их пена, кропит дыханье несущихся сзади. Это ль не жажда хвалы, не страсть к одержанью победы! — 95-112

… как срок настанет, заботы Надо направить на то, чтоб от жира тугим становился Тот, кто избран вождём и общим назначен супругом, — Свежей травы нарезать и водой ключевой обеспечить, Также мукой, чтобы смог он труд свой выполнить сладкий И чтобы голод отцов не сказался на хилом потомстве. А кобылиц между тем худобой истощают нарочно, Только лишь явится пыл и к первому совокупленью Их устремит: им листвы не дают, от фонтанов отводят. Часто их бегом ещё растрясают, томят их на солнце В зной, когда молотьба, и стоит над током тяжёлый Стон, и Зефир, налетев, пустую взвивает мякину. Так поступают, чтоб жир не закрыл чересчур изобильный Их детородных полей, не забухли бы борозды праздно, Но чтоб ловили жадней и глубже внедряли Венеру. — 123-37

Способ их мощь укреплять наилучший, однако, — Венеру Вовсе от них отстранять, чтобы их не язвило желанье, Предпочитает ли кто коров иль коней разведенье. С этой целью быков уводят подальше, пастись их Там оставляют одних, за горой иль рекою глубокой; Или, в хлеву заперев, у наполненных держат кормушек, Ибо их силы сосёт постепенно, сжигает их видом Самка и им не даёт о лугах вспоминать и о рощах. Сладки красоты её, они заставляют нередко Двух горделивых быков друг с другом рогами сражаться. В Сильском обширном лесу пасётся красивая тёлка, А в отдаленье меж тем с великой сражаются силой, Ранят друг друга быки, обливаются чёрною кровью, Рог вонзить норовят, бодают друг друга с протяжным Рёвом; гудят им в ответ леса на высоком Олимпе. В хлеве одном теперь им не быть: побеждённый соперник Прочь уходит, живёт неведомо где одиноко. Стонет, свой помня позор, победителя помня удары Гордого, — и что любовь утратил свою без отмщенья, И, оглянувшись на хлев, родное селенье покинул. С тщаньем сугубым теперь упражняет он силы, меж твердых Скал всю ночь он лежит, простёрт на непостланном ложе. Только колючей листвой питаясь да острой осокой. Он испытует себя и гневу рога свои учит. Он на стволы нападает дубов, ударяется в ветер Лбом и взрывает песок, и взвивает, к битве готовясь. После же, восстановив свою мощь, вновь силы набравшись, Двигает рать, на врага, уже всё позабывшего, мчится, — Словно волна: далеко забелеется в море открытом, И, удлинясь, свой пенит хребет, и потом, закрутившись, Страшно гремит между скал, и, бросившись, рушится шумно, Величиною с утёс; и даже глубинные воды В крутнях кипят, и со дна песок подымается чёрный. Так-то всяческий род на земле, и люди, и звери, И обитатели вод, и скотина, и пёстрые птицы В буйство впадают и в жар: вся тварь одинаково любит. — 209-44

Упомяну ли ещё пастухов ливийских сухие Пастбища, хижины их, где живут друг от друга далёко? Часто весь день, и всю ночь, и целые месяцы кряду Стадо пасётся, бродя по широкой пустыне без крова Вовсе, — там и краёв не видать у равнины! С собою Всё африканский пастух волочит: жилище, и лара, И амиклейского пса, и оружье, и критский колчан свой, — Бдительный римлянин так в привычном вооруженье С грузом увесистым в путь отправляется, чтобы нежданно Перед врагом оказаться в строю, раскинув свой лагерь. Иначе — там, где скифы живут, близ вод Меотийских, Там, где жёлтый песок, взбаламученный, крутится в Истре, Там, где Родопы загиб под самый полюс протянут. Там в хлевах, взаперти, подолгу содержат скотину; Нет там в поле травы и нет листвы на деревьях, Но, безотрадна, лежит подо льдом глубоким, в сугробах Снежных земля, и они в семь локтей высоты достигают. Там постоянно зима, постоянно холодом дышат Кавры. Смурую мглу там солнце рассеять не в силах, Мчится ль оно на конях наивысшего неба достигнуть Иль колесницу купать в румяных волнах Океана. Вдруг на бегущей воде застывают нежданные корки, И уж река на хребте железные держит ободья, — Прежде приют кораблей, теперь же — разлатых повозок. Трещины медь там нередко даёт; каленеют одежды Прямо на теле; вино не течёт, топором его рубят. Целые заводи вдруг обращаются в крепкую льдину, И, в бороде затвердев непрочёсанной, виснут сосульки. Снег меж тем всё идёт и воздух собой заполняет; И погибают стада; стоят неподвижно, морозом Скованы, туши быков, под невиданным грузом олени Стынут, сбившись толпой, — рогов лишь видны верхушки. Не посылая собак, не трудясь расставлять и тенёта, Их, устрашенных уже, пробивающих снежную гору Тщетно грудью своей, не пугая их красной метёлкой, Копьями бьют, подойдя к ним вплотную, и громко ревущих Так добивают; потом уносят с радостным гиком. Сами ж в землянках своих спокойно досуги проводят Там, в глубине; натаскают полен дубовых и цельных Вязов к своим очагам и жгут их в пламени дымном. В играх зимнюю ночь проводят, вину подражая Брагою или питьём из перебродившей рябины. Так и живут дикари под Медведицей гиперборейской Злобные. Тяжко терпеть им удары рифейского Эвра — И прикрывают тела звериною рыжею шкурой. — 339-83

Но и собак не оставь заботой, выкармливай разом Резвых спартанских щенят и молоссов, нравом горячих, Жирною сывороткой. При таких сторожах опасаться Нечего будет хлевам ни волков, ни воров полуночных, С тыла на них нападать не будет ибер несмирённый. Псами придется не раз преследовать робких онагров, Зайцев псами травить, на коз охотиться диких, Громким лаем вспугнув кабанов, из логов лесистых Их выгонять; на горах с собаками будешь нередко Криком своим заводить матёрого в сети оленя. Также учись и хлева ароматным окуривать кедром, Духом гальбана умей отвратную выгнать хелидру. Чисть кормушки, — не то завестись в них может гадюка; Трогать опасно её. От света бежит она в страхе. Или привыкшая жить в норе, под укрытьем, медянка, — Худшая стада напасть! — чей яд молоко отравляет, Там приживётся — хватай, пастух, тут камни и палки! Вставшую грозно беду, надувшую шею со свистом, Смело рази! Побежит она, голову робкую пряча, — Тела изгибы меж тем и хвост постепенно слабеют, И уж последний извив по земле еле-еле влачится. Водится злая змея ещё в Калабрийских ущельях, — Вся в чешуе, извивается, грудь поднимая высоко, Длинное брюхо её усевают крупные пятна. В пору, когда из глубин вырываются бурно потоки, Смочена влажной весной и дождливыми Австрами почва, Эта гнездится в земле у стоячей воды, утоляя Гнусную жадность свою болтливою лягвой и рыбой. Но, лишь начнет подсыхать, лишь треснет земля на припеке, В место сухое ползёт и, вращая глаза огневые, Жаждой томясь, вне себя от жары, свирепствует в поле. — 404-34

И о болезнях скажу, о признаках их и причинах. Овцы чесоткою злой болеют, коль ливень холодный Тело прохватит у них иль ужасною зимней порою Лютый мороз; а ещё: коль у стриженых пот остаётся С них не омытый; иль куст ободрал им кожу колючий. Ради того пастухи в реках купают отары Пресных; при этом вожак погружается в кипень и с шерстью Мокрою вдоль по реке несётся по воле теченья. Или же горьким тела масличным мажут отстоем, С ним метаргирий смешав и добавив естественной серы, Также идейской смолы и для мази пригодного воска, Лука морского ещё, чемерицы пахучей и дёгтя. Лучше, однако же, нет против этого бедствия средства, Нежели, если ножом кто сможет разрезать верхушку Самых нарывов: живёт и питает себя потаённо Зло, между тем как пастух врачующих рук не желает К язвам сам приложить и сидит, на богов уповая! Боле того, коль недуг до костей проникает овечьих, В теле свирепствует жар и болящие гложет суставы, Надо его устранить: рассечь овце из-под низу Вену меж ног, чтобы кровь могла свободная хлынуть, — Так поступает бизальт и быстрые также гелоны, В бегстве к Родопе несясь, в пустыни ли гетские, — эти Кислое пьют молоко, смешав его с конскою кровью. Если увидишь овцу, которая чаще отходит, Тени ища, иль траву луговую ленивее щиплет, Сзади последних идёт и на пастбище прямо средь поля Падает или одна удаляется позднею ночью, Тотчас беду пресеки железом, пока не проникла Злая зараза во всё тобой небрежённое стадо. Бури, предвестницы зим, не чаще бросаются с моря, Чем на хлева нападает болезнь, и не одиночек Губит коварный недуг, но стадо целое сразу <473>. Может об этом узнать, кто сейчас поднебесные Альпы. Норика замки в горах и Тимав Иа́пида нивы, Годы спустя, посетит — опустевшие царства пастушьи, Весь безграничный простор с тех пор заброшенных пастбищ. Там когда-то беда приключилась от порчи воздушной, Людям на горе жара запылала осенняя люто, Смерти весь род предала животных домашних и диких, И отравила пруды, и заразой луга напитала. Смертный исход различен бывал: огневица сначала Жилы сушила, потом несчастным корчила члены; После жидкость текла изобильно, в себя вовлекая Кости все до одной, постепенно язвимые хворью. Часто при службе богам к алтарю подведённая жертва Под увенчавшей её белоснежной повязкой с тесьмами Между прервавших обряд служителей падала мертвой. Если же нож успевал прикончить жертву, бывало, Потрох кладут на алтарь, но огонь разгореться не может, И на вопросы уже предсказатель не в силах ответить. Если подставить клинок, еле-еле окрасится кровью, Бледная жижа из жил поверхность песка окропляет. Там умирают толпой телята меж трав благодатных Или же с юной душой расстаются у полных кормушек. Бесятся кроткие псы, заболевших свиней сотрясает Кашель, дышать не даёт и душит опухшие глотки. <…> Вот, однако, и вол в пару́ от тяжёлого плуга Валится, кровь изо рта изрыгает с пеною вместе, Вот он последний стон издаёт — и печалится пахарь; Он отпрягает вола, огорчённого смертью собрата, И, не окончив труда, свой плуг в борозде оставляет. Гибнет вол, — и ни тени дубрав, ни мягким лужайкам Не оживить в нём души, ни речке, которая льется По полю между камней, электра чище; впадают Снизу бока, в глазах неподвижных смертная тупость, Весом своим тяготясь, склоняется доземи шея. Польза какая ему от трудов и заслуг, — что ворочал Тяжкую землю? Меж тем ни дары массийские Вакха Не навредили ему, ни пиры с двойной переменой, — Только листва да трава пасущихся были питаньем, Ясные были питьём родники и с течением быстрым Реки; здоровый их сон не бывал прерываем заботой! В те же лихие года, — говорят, — по местностям этим Тщетно искали быков для Юнониных священнодействий <…>. Всех обитателей вод, плавучих всякой породы Вдоль по морским берегам, как останки кораблекрушенья. Моет прибой; к непривычным река́м поспешают тюлени: Дохнет ехидна — не впрок ей извивы подземных укрытий, И с чешуёй торчащей змея водяная; пернатым Стал даже воздух и тот неблагоприятен: свергаясь, С жизнью своей расстаются они в подоблачной выси. Мало того — бесполезна была и пастбищ замена. Стало искусство во вред; и врачи уступили болезни <…>. Даже и кожу нельзя было в дело пустить, даже потрох Чистой водою промыть или их на огне обезвредить. Также нельзя было стричь изъеденной грязью и хворью Шерсти, даже нельзя прикасаться к испорченной волне. Если же кто надевал вредоносную шкуру, по телу Тотчас шли пупыри воспаленные, и по зловонным Членам стекал омерзительный пот, — дожидались недолго, Вскоре болящая плоть в священном огне отгорала. — 440-98, 515-32, 41-9, 59-67

Книга IV

Прежде всего, выбирай хорошо защищенное место Для обитания пчёл (известно, что ветер мешает Взяток домой доносить), где ни овцы, ни козы-бодуньи Соком цветов не сомнут и корова, бредущая полем, Утром росы не стряхнет и поднявшихся трав не притопчет. Пёстрых ящериц пусть со спинкой пятнистой не будет Возле пчелиных хором, и птиц никаких: ни синицы, Ни окровавившей грудь руками преступными Прокны. Опустошают они всю округу, нередко хватают Пчёл на лету, — для птенцов безжалостных сладкую пищу, Чистые пусть родники и пруды с зеленеющей ряской Будут близ ульев, ручей в мураве пусть льётся тихонько. Пальмою вход осени иль развесистой дикой маслиной. Только лишь ранней весной у новых царей зароятся Пчёлы, едва молодёжь, из келий умчась, заиграет, — Пусть от жары отдохнуть пригласит их берег соседний <24>. Посередине — течёт ли вода иль стоит неподвижно — Верб наложи поперёк, накидай покрупнее каменьев. Чтобы почаще могли задержаться и крылья расправить Пчёлы и их просушить на солнце, когда запоздавших Эвр, налетев, разметет иль кинет в Нептунову влагу. Пусть окружает их дом зелёная касия, запах Распространяет тимьян, духовитого чобра побольше Пусть расцветает, и пьют родниковую влагу фиалки. Улья же самые строй из древесной коры иль из гибких, Туго плетённых лозин; а в каждом улье проделай Узенький вход, потому что зимою морозы сгущают Мёд, а от летней жары чересчур он становится жидок. То и другое для пчёл одинаково страшно. Недаром Каждую щёлку они залепляют старательно воском В доме своём, и соком цветов, и узой заполняют, Собранной с почек весной и с тою же целью хранимой, — Крепче она и смолы, добытой на Иде Фригийской. Часто — коль верить молве — в прорытых ходах, под землею Ставили пчёлы свой лар, иль их находили глубоко Спрятанных в пемзе, а то и под сводами дупел, в деревьях. Сам, заботясь о них, в жилищах пчелиных все щели Жидкой замазкой промажь да присыпь понемножку листвою. Не допускай, чтобы тис рос около пасеки, раков Рядом нельзя опалять докрасна; болот опасайся; Мест, где запах дурной от всяких отбросов; где скалы Полые гулки и звук голосов отражается эхом. — 8-50

Если ж покинувший дом, к высокому небу плывущий Через безоблачный зной ты рой пчелиный приметишь, — Чёрной туче дивясь, увлекаемой ветром, за нею Понаблюдай! полетят непременно к зеленым жилищам, К пресной воде. Им в этих местах ароматов любимых — Тёртой мелиссы насыпь и обычной травки-вещанки. Чем-нибудь громко звони, потрясай и Матери бубен, Сами усядутся все на хоромы душистые, сами — Это в привычке у них — в глубокие скроются люльки. Если же выйдут они, задвигавшись вдруг, на сраженье, Ибо нередко вражда меж двумя возникает царями, — То настроенье толпы, воинственный пыл ополченья Можешь заране признать. Возбуждает ещё отстающих Громко звенящая медь, меж тем как подобное звуку Труб, возглашающих бой, раздаётся из улья жужжанье. Вот торопливо сошлись друг с другом, трепещут крылами, Хоботом жало острят и конечности приспособляют. Вот, окружая царя и ставку военную, сбившись В кучу густую, врага вызывающим криком торопят. Так при первом тепле, едва лишь поля обнажатся, Мчатся вон из дверей и сходятся; в небе высоко — Шум; смешавшись, они в огромный ком громоздятся И упадают стремглав, — град сыплется с неба не гуще, Жёлуди реже дождём с сотрясенного падают дуба! Сами же оба царя, в строю, крылами сверкая, В маленьком сердце своём великую душу являют, Не уступать порешив, пока победитель упорный В бегстве тыл обратить не принудит тех или этих. Но их воинственный пыл и любое такое сраженье Пыли ничтожный бросок подавляет, и снова всё тихо. Только, когда призовёшь обоих вождей ты из боя, Тотчас того, кто слабей, чтоб вреда не принёс тунеядец. Смерти предай: в свободном дворце пусть царствует лучший. Сразу призна́ешь: один, крапленный золотом, блещет — Двух они разных пород, — отличен от всех красотою, Крыльев чешуйки блестят; другой, обленившийся, гадок И тяжело волочит, бесславный, огромное брюхо. Вид каков у царей, такова и у подданных внешность. Те безобразны собой, косматы, как путник, томимый Жаждой, плюющий землёй, едва лишь с дороги пришедший. Весь пропылённый. А те сверкают, искрятся блеском, Золотом ярким горят, и тельце их в крапинках ровных. Лучшие те племена. От них, как время наступит, Сладкий выжмешь ты мёд, и не только сладкий, но жидкий, — Мёдом смягчают таким вкус терпкий вина молодого. Если летают рои, предаваясь без толку играм, Соты свои позабыв, покои прохладные бросив, Их неустойчивый дух отврати от забав бесполезных. Сделать же это легко: у царей ты крылышки вырви. Стоит лишь их задержать, и пчела ни одна не решится Вверх куда-то взлететь иль из лагеря вылазку сделать. — 53-108

Изложу, какие свойства Юпитер Пчёлам сам даровал в награду за то, что за звонким Шумом куретов, за их громкозвучной последовав медью, Неба владыку они воскормили в пещере Диктейской. Общих имеют детей лишь они, и дома-общежитья В городе; жизнь их идёт в подчинении строгим законам. Родину знают они и своих постоянных пенатов. Помня о близкой зиме, работают пчёлы усердно Летом, в общей казне храня, что трудом пособрали. О пропитанье одни заботятся и, по согласью, Делают дело в полях, другие внутренность дома Мажут нарцисса слезой и клейкой древесной смолою, Этим для сот основанья кладут, чтоб после привесить Крепко держащийся воск; иные молоденьких учат, Улья надежду; меж тем иные сгущают прозрачный Мёд и кельи свои наполняют нектаром жидким. Есть и такие меж них, чей удел быть стражем у двери: В очередь эти следят за дождём и за тучами в небе; От прилетающих груз принимают; иль, войском построясь, Трутней от ульев своих отгоняют, — ленивое стадо. Дело кипит, чабрецом отзывается мёд благовонный. Так и циклопы: одни куют из податливой глыбы Молнии, воздух меж тем другие вбирают мехами И выдувают опять; иные же звонкую в воду Медь погружают, и вся гудит наковальнями Этна. <…> Так и кекроповых пчёл, — коль великое сравнивать с малым, — Всех обрекает на труд прирождённая страсть к накопленью, Разных по-разному: тем, кто постарше, забота об улье, Об укреплении сот, о строенье дедаловых зданий. Те, что моложе, устав от трудов, уже позднею ночью Чобр на лапках несут <…>. Плотский чужд им союз: не истощают любовью Тел своих, не рожают детей в усилиях тяжких. Новорождённых они со сладких злаков и листьев Ртом берут, назначают царя и малюток-квиритов, Строят сызнова двор и всё царство своё восковое. Часто стирали они, по жесткому ползая щебню, Крылья, — и душу свою отдавали охотно под ношей. Вот что за тяга к цветам, что за честь собирание мёда! Так, хоть у них у самих ограниченный возраст и вскоре Их обрывается жизнь (до седьмого не выжить им лета), Все ж остаётся их род бессмертным, и многие годы Дом Фортуна хранит, и предки числятся предков. Так царя своего ни в Египте не чтут, ни в обширной Лидии, ни у парфян, ни на дальнем Гидаспе индийском. Ежели царь невредим, живут все в добром согласье, Но лишь утратят его, договор нарушается, сами Грабят накопленный мёд и сотов рушат вощину. Он — охранитель их дел; ему все дивятся и с шумом Густо теснятся вокруг; сопутствуют целой толпою, Носят нередко его на плечах, защищают в сраженье Телом своим и от ран прекрасную смерть обретают. Видя такие черты, наблюдая такие примеры, — 149-173, 76-81, 98-218

Если подавленных душ тебе жаль и хором разоренных, Чобром окуривать их и воск удалять непригодный Не сомневайся, — затем, что нередко соты съедает Ящерица: таракан, от света бегущий, гнездится В них и на корме чужом сидящий шмель нерабочий; Или же шершень лихой заберётся, вояка отменный; Ша́шалы, — мерзостный род, — иль ещё, ненавистный Минерве, Редкие сети свои паук в сенях поразвесит. Чем их сильней разорят, тем с большим рвением будут Наново восстановлять развалины падшего рода… — 240-9

Если же (ибо дала злоключенья людские и пчёлам Жизнь) их тело начнёт от прискорбной чахнуть болезни. Тотчас об этом узнать по явственным признакам можешь: Сразу не тот уж цвет у больных; худобою ужасной Обезображен их вид; тела постигнутых смертью Вон из жилища несут, в процессии шествуют скорбной. Часто они у дверей, сцепившись лапками, виснут Или без дела сидят в своих сокровенных покоях, Голодом измождены, неподвижны, скованы стужей. Громче гуденье тогда раздаётся, жужжат непрестанно, — Так порой зашумит холодный Австр по деревьям, Так, отливая от скал, беспокойное море рокочет Иль за заслонкой в печи огонь, разгоревшись, бушует. Прежде всего мой совет: окурять благовонным гальбаном, Мёд по тростинкам в дома проводить — поощрять изнемогших И со своей стороны, маня их к пище знакомой. В мёд хорошо примешать и тёртых чернильных орехов, Розовых листьев сухих, вина, сгущённого варкой, Также с пифийской лозы на солнце вяленных гроздьев, Золототысячника с его запахом крепким и чобра. Есть вдобавок в лугах цветок — ему земледельцы Дали названье «амелл»; растенье приметить нетрудно: Целую рощу оно от единого корня пускает. Сам цветок — золотой, лепестков на венчике много, И отливают они лиловатостью тёмной фиалки. Часто этим цветком богов алтари украшают. Вкусом он терпок. Его по долинам, после покоса, Рвут пастухи иль ещё по теченью извилистой Меллы. В благоуханном вине ты вывари корни растенья И у отверстий входных в наполненных выставь корзинах. Если же кто-нибудь вдруг весь род целиком потеряет, Пчёл взять негде ему и новое вывести племя, Я для него изложу пастуха-аркадийца открытье Славное, — как из убитых тельцов, из испорченной крови Пчёлы при нём родились. <…> Малое прежде всего, как раз подходящее к делу Место находят; его ограничивают черепицей Низенькой кровли, теснят стенами, в которых четыре К солнцу наклонных окна, на четыре стороны света. После теленка берут, чей уж выгнулся двухгодовалый Рог. Противится он что есть сил, но ему затыкают Ноздри, чтоб он не дышал. Под ударами он издыхает. Кожа цела, но внутри загнивают отбитые части. Труп оставляют, дверь заперев; под бока подстилают Всяких зелёных ветвей, и чобра, и свежей лаванды. Делают это, едва лишь Зефир задви́гает волны, Прежде, чем луг молодой запестреет цветами, и прежде, Нежели к балке гнездо говорунья подвесит касатка. В жидком составе костей размягчённых тем временем крепнет Жар, и вдруг существа, — их видеть одно удивленье! — Лап сперва лишены, но уж крыльями шум издавая, Кучей кишат, что ни миг, то воздуха больше вбирают И, наконец, словно дождь, из летней пролившийся тучи, Вон вылетают иль как с тетивы натянутой стре́лы В час, когда на́ поле бой затевают быстрые парфы. — 251-85, 95-314

… его одолеть Аристей почуял возможность: «<…>Протей! <…> Согласно богов повеленью Я попросить пришёл прорицания в горе постигшем». <…> И пророк, наконец, с необычною силой Стал очами вращать, горящими светом лазурным, Страшно проскрежетал и уста разверз, прорицая: «Некоего божества ты, видно, преследуем гневом. Важное ты искупаешь: тебе Орфей несчастливец Беды наслал не в меру вины, — чего боги не терпят, — Значит, разгневан певец жестоко жены похищеньем, Ибо, когда от тебя убегала, чтоб кинуться в реку, Женщина эта, на смерть обречённая, не увидала В гуще травы, возле ног, огромной змеи прибережной. Хоры сверстниц дриад огласили тут воплем вершины Гор, тогда залились твердыни Родопы слезами, Кручи Пангейских высот с воинственной областью Реса, Плакали геты, и Гебр, и Орифия с ними актейка. Сам же он горе любви умерял черепаховой лирой, Пел, отрада-жена, о тебе у волны, одинокий, Пел при рождении дня и пел при его угасанье; В Тенара устье вошёл, в преддверье глубокое Дита, В рощу отважно проник, омрачённую теменью жуткой, К сонму теней подошёл и к царю, наводящему трепет, — К жёстким сердцам, которых мольбы не смягчают людские. Тронуты пеньем его, из жилищ подземных Эреба Души бесплотные шли и тени лишившихся света, Словно тысячи птиц, что в деревьях скрываются, если Веспер сгонит их с гор иль зимний ливень грозовый. Матери шли и отцы, разобщённые с жизнью герои Храбрые, отроки шли и в брак не вступившие девы, Дети, которых костёр на глазах у родителей принял, Все, кто охвачен кольцом тростников безотрадных Коцита, Чёрною тиной его, отвратительной топью болотной, Те, кто навечно пленён девятью оборотами Стикса. Боле того, — поражён и чертог, и Смерти обитель, Тартар, и с кольцами змей голубых над челом Эвмениды. Пасть тройную свою удержал, раскрыв было, Цербер, Ветер внезапно затих, колесо Иксионово стало. Вот уже выбравшись вон, он всех избег злоключений, И уж на воздух земной возвращённая шла Эвридика, Следуя сзади (такой им приказ дала Прозерпина). Только безумием вдруг был охвачен беспечный любовник, — Можно б его и простить — но не знают прощения маны! — Остановился и вот Эвридику свою на пороге Света, забывшись, — увы! — покорившись желанью, окинул Взором, — пропали труды, договор с тираном нарушен! В миг тот три́ раза гром из глубин раздался Аверна. Та: «Кто сгубил и тебя, и меня, злополучную? — молвит, — Чей столь яростен гнев? Жестокие судьбы обратно Вновь призывают меня, и дрёма туманит мне очи. Ныне прощай навсегда! Уношусь, окутана ночью, Слабые руки, увы, к тебе — не твоя — простираю». Только сказала — и вдруг от него, как дым, растворённый В воздухе тонком, бежит, отвернувшись внезапно, — и друга, Тщетно хватавшего мрак, сказать ей желавшего много, Боле с тех пор не видала она, и лодочник Орка Не допустил, чтоб Орфей через озеро вновь переехал. Что было делать? Как быть, коль похищена дважды супруга? Плачем как маны смягчить, как пеньем тронуть бессмертных? А Эвридика меж тем в стигийской ладье холодела. И, как преданье гласит, подряд семь месяцев долгих Он под высокой скалой, на пустынном прибрежье Стримона Плакал, под сводом пещер прохладных о том повествуя, — Песнями тигров смирял и сдвигал дубы вековые. Так Филомела, одна, в тени тополёвой тоскуя, Стонет, утратив птенцов, из гнезда селянином жестоким Вынутых вдруг, бесперых ещё; она безутешно Плачет в ночи, меж ветвей свою несчастливую песню Знай повторяет, вокруг всё жалобой скорбною полня. И не склонялся с тех пор ни к Венере он, ни к Гименею. В гиперборейских льдах, по снежным степям Танаиса, Там, где рифейских стуж не избыть, одиноко блуждал он — Об Эвридике скорбел, напрасном даре Аида! Пренебрежённые им по обету, Киконии жёны Между божественных жертв и оргий Вакха ночного Там растерзали его и останки в степи разметали. Голову только одну, разлучённую с мраморной шеей, Мчал, в пучине своей вращая, Гебр Оэагров. Но Эвридику ещё уста охладевшие звали, Звали несчастную — ах! — Эвридику, с душой расставаясь, И берега далеко по реке: «Эвридика!» — гласили». Так Протей провещал и нырнул в глубокое море… — 437, 47-528

Перевод

С. В. Шервинский, 1933, 1971

О поэме

	Говорят, что когда он писал «Георгики», то обычно каждое утро сочинял по многу стихов и диктовал их, а потом в течение дня переделками сокращал их до очень немногих, остроумно говоря, что он рождает свою поэму, как медведица, облизывая строчки, пока они не примут должного вида. <…> он сочинял «Георгики» семь лет…
	— Светоний, «О знаменитых людях» («О поэтах»), около 120

«Георгики» считаются по праву совершеннейшим поэтическим произведением Вергилия; они заслужили ему уже громкую славу, а с ней и новые милости Августа. <…> Поскольку поэма содержит множество конкретных предписаний и советов, хотя иногда неточных и даже фантастических, она могла в известной степени обогащать и знанием. Но весь характер поэмы, с её постоянными отступлениями иногда философского, иногда мифологического содержания, её намёки на исторические события — всё это было недоступно простому селянину. <…> Потребителем поэмы мог быть только широкий читатель из более или менее образованного круга. <…> Мы можем, следовательно, заключить, что пропаганду интереса к земледелию Август осуществлял в данном случае не столько распространением в населении полезной специальной рецептуры, сколько возбуждением живого и любовного отношения к сельскому хозяйству среди тех кругов, от которых во многом зависело его процветание. Август <…> отдавал должное эстетическому началу, он верил в то, что поэзия — могучее средство воздействия на людей, поэтому поручил пропаганду поэту. <…> Всякий, близко соприкасавшийся с деревенским трудом, знает, что говорить о нём сколько-нибудь отвлечённо, как это нередко делалось в поэмах нового времени, значит утратить самый вкус этого труда. Деловитость изложения сельскохозяйственных процессов представляет особую эстетическую категорию; без такой деловитости поэт рискует утратить рабочую конкретность, прямую направленность к полезной цели — характерную черту сельского труда и мышления. <…> В сознание читателя, увлекаемого благозвучными, прозрачными стихами Вергилия, незаметно проникали сведения, давно позабытые в римских образованных кругах, и укреплялось главное: уважение к труду. Наряду с мифологическими божествами, покровительствующими сельским работам, в «Георгиках» постоянно присутствует подлинный земной владыка, имя которому Труд; так «Георгики» выполняли функцию ещё более ответственную, более значительную, чем поэтическая пропаганда земледелия, — они призывали вообще к государственно важной трудовой деятельности, оказывали на римское общество влияние нравственное. <…> безымянный адресат принадлежит к слою мелких свободных земледельцев, он работает и сам со своей семьёй, но, видимо, пользуется и помощью работников, участие которых в труде хозяина естественно, если принять во внимание, что его хозяйство может охватывать все четыре затронутых в поэме области. Август считал особенно важным укрепить именно этот слой мелких землевладельцев, грозивший совсем сойти на нет. Указаний на труд рабов не имеется в «Георгиках» <…>. Позволительно думать, что Вергилий с намерением оставил своего адресата в условной социальной неопределённости, подчёркивая этим некое равенство людей труда в их обязательствах перед кормилицей-землей и Римским государством. Но может быть и другое: что Вергилий, как законченный римлянин, вовсе не счёл нужным обращать внимание на рабов, которые в его сознании только физически были людьми, но с точки зрения гражданской и моральной были просто орудием производства; впрочем, это относится скорее ко всему римскому обществу в целом, чем к Вергилию лично. Судя по впечатлениям современников, Вергилий был мягок, <…> гуманен <…>. Сочувственное отношение к простым людям, работающим на земле, прослеживается по всем «Георгикам». Отношение Вергилия к животным человечно, звери для поэта чувствующие существа <…>. Не может быть сомнения, что Вергилий и самолично работал на земле, вернее всего — как пчеловод. <…> Поэтические приёмы <…> показывают не только всю силу его дарования, но и изобретательность зрелого мастера. Он не задерживает слишком долго читателя на деловой, неизбежно прозаизирующей дидактике. Он перебивает своё спокойное изложение то вопросом, то неожиданным обращением, то восклицанием, как бы переводя регистры, и тем постоянно освежает внимание. Кроме того, основное дидактическое изложение он перемежает со вставками <…> то длинными, то в несколько строк, которые лишь ассоциативно связаны с основной темой. Иногда эти отступления носят характер вставных рассказов в духе поэтики «новаторов», как, например, заканчивающий поэму эпиллий об Аристее с его, вероятно, отвратительным и для автора бесчеловечным смертоубийством тельца в жертву материальной пользе и с волшебными картинами подводного царства. Эпиллий свидетельствует о власти утилитаризма в позднегреческой культуре и гегемонии моря в греко-италийском пейзаже.

— Сергей Шервинский, «Вергилий и его произведения»