Ольха́(лат.Álnus) — род деревьев и кустарников семейства Берёзовых, насчитывающий от 20 до 40 видов. Ольха — одно из наиболее распространённых «сорных» деревьев в сырых северных лесах и лесополосах. Низкоросла и черна, имеет характерный корявый и невзрачный вид.
У ольхи есть большое число народных названий. Вот некоторые из них: вильха, вольха, елоха, елха, елшина, лешинник (не путать с лещиной), олешник, олех (не путать с орехом), ольшняк.
Ольха ― древо нарочитой величины и толщины, имеющее кору снаружи темнокрасноватую. Дерево ее красновато, мягко и легко. Листы на сучьях круглы, великоваты и клейки. Цветы так, как у березы, и семенные барашки походят на оные. Ольха вообще примечается двух родов: одна красная, другая белая. Первая бывает больше и родится на мокрых болотистых местах, где и достигает сажен до 12. Вторая же родится по горам и другим не столь влажным урочищам и бывает немногим выше больших кустарников. Вообще они пущают много корней и пространно; почему сами собою размножаются новыми отпрысками весьма скоро.[1]
— Василий Зуев, из учебника «Начертание естественной истории», 1785
Прошли они несколько сажень и вышли на поляну, посреди которой росла ольха. Музыкант накинул петлю на шею зайчику, а другим концом длинной верёвки привязал к верхушке дерева.
— Ну, проворнее, заинька, проскачи-ка двадцать раз вокруг этого дерева.
Старые ольхи, отмытые течением от берега, крепко цеплялись корнями за дно и казались маленькими лесными островками. По воде плавали кувшинки… Славное было путешествие! Наконец добрались и до тоней, где из шлюзов шумно бежала вода.
Прежде чем увидать Степана Аркадьича, он увидал его собаку. Из-за вывороченного корня ольхи выскочил Крак, весь чёрный от вонючей болотной тины, и с видом победителя обнюхался с Лаской. За Краком показалась в тени ольх и статная фигура Степана Аркадьича. Он шёл навстречу красный, распотевший, с расстегнутым воротом, всё так же прихрамывая.
«Что он говорит?» подумал князь Андрей. «Да, об весне верно, подумал он, оглядываясь по сторонам. И то зелено всё уже… как скоро! И берёза, и черёмуха, и ольха уж начинает… А дуб и не заметно. Да, вот он, дуб».
Случалось ему иногда задавать себе такие вопросы: вот этот побег хмеля так и просится своею спиралью в высоту, а между тем вокруг его нет никакой тычинки или хотя бы куста, за который он мог бы уцепиться. Только аршина на полтора в сторону, да аршина на два от земли свесился засохший сук ольхи: неужели хмель, направясь в сторону, поймается за этот сук? Но ведь это может сделать только зрячий, так как нет никакой причины, не видавши опоры, к ней тянуться, вопреки естественным условиям роста, да и не видя сука можно сто раз промахнуться, закидывая ус.
Усталая природа клонилась к увяданию. Саша чувствовал, что всё умрёт, что всё равно-ненужно, и что так это и должно быть. Покорная грусть овладела его мыслями.
«Устанешь, — спать хочешь; а жить устанешь, — умереть захочешь. Вот и ольха устанет стоять, да и свалится».
Юра вздрагивал, ему то и дело мерещилось, будто мать аукается с ним и куда-то его подзывает. Он пошёл к оврагу и стал спускаться. Он спустился из редкого и чистого леса, покрывавшего верх оврага, в ольшаник, выстилавший его дно. Здесь была сырая тьма, бурелом и падаль, было мало цветов и членистые стебли хвоща были похожи на жезлы и посохи с египетским орнаментом, как в его иллюстрированном священном писании. Юре становилось всё грустнее. Ему хотелось плакать. Он повалился на колени и залился слезами.[2]
Местность становилась всё ниже, а лес безрадостней и бедней; вешняя вода сипела под многолетней дерниной бурого мха. То было смешанное мелколесье третьего бонитета с запасом древесины кубометров в тридцать на га, забитое всеми лесными напастями, кое-где затопленное водой, и того неопределённого возраста, что и люди в беде; всё же почти рукопашная схватка пород происходила здесь. Снизу, от ручья, тёмная в космах сохлого хмеля, ольха наступала на кривые, чахоточные берёзки, как бы привставшие на корнях над зыбкой, простудной трясиной, но почти всюду, вострая и вся в штурмовом порыве, одолевала ель, успевшая пробиться сквозь лиственный полог. Впрочем, нелегко и ей доставалась победа: иные стояли без хвои, у других груды ослизлых опёнок сидели в приножье.[3]
Уже и ягод брать некуда: корзина полна морошки, туес полон малины, а всё идёшь: места открываются одно другого таинственнее по красоте. Круглая сухая поляна белого мха, по белому моху синие круглые цветы ― колокольчики, незабудки и великолепный папоротник в пояс человеку. Поляну окружает стена розовой ольхи и рябины.[4]
Сеет кустики в долинах.
Сеет он по рвам берёзы,
О́льхи в почве разрыхленной
И черёмуху во влажной,
На местах пониже — иву,
На святых местах — рябину,
На болотистых — ракиту,
На песчаных — можжевельник
И дубы у рек широких.
Вон ель ― крестом с Петром распятым
Вниз головой ― брада на ветре...
Ольха рыдает: «Петре! Петре!»
Вон кедр ― поверженный орёл ―
В смертельной муке взрыл когтями
Лесное чрево и зрачками,
Казалось, жжёт небесный дол,
Где непогодный мглистый вол
Развил рога, как судный свиток.[8]
— Николай Клюев, «В калигах и в посконной рясе...» (из цикла «Песнь о Великой Матери», 24), 1929-1934
Серёжка ольховая, лёгкая, будто пуховая.
Но сдунешь её — всё окажется в мире не так.
И, видимо, жизнь не такая уж вещь пустяковая,
Когда в ней ничто не похоже на просто пустяк.[9]
↑Положенная на музыку композитором Евгением Крылатовым, «Ольховая серёжка» вошла в саундтрек фильма «И это всё о нём» и стала одной из самых популярных лирических песен эпохи застоя.
.jpg)
