Симпати́ческие (невидимые, проявляющиеся) черни́ла — различные жидкости, как химические, так и бытовые, записи которыми изначально остаются невидимыми и проступают на поверхности только при соблюдении заранее определённых условий проявления текста (нагрев, освещение, химический проявитель и т. д.).
Симпатические чернила являются одним из старейших и наиболее распространённых способов классической стеганографии (тайнописи). Чаще всего процесс записи тайного текста осуществляется двойным образом: сначала невидимыми чернилами наносится первый слой, в котором содержится некая конфиденциальная информация, а затем, — поверх неё — ради дополнительной маскировки добавляется запись обычными видимыми чернилами, не содержащая тайны или несущая в себе дезинформацию. Не следует путать симпатические чернила с палимпсестом, где один текст также может наноситься поверх другого, однако без намерения скрыть какую-то информацию.
Симпатические чернила в определениях и кратких цитатах
Вместо чернильных орешков употребить можно с таким же успехом розовые цветы, чай и некоторые другие вещи. От сего опыта приняли свое начало симпатические чернила...[1]
— Михаил Ломоносов, «Волфианская экспериментальная физика, с немецкого подлинника на латинском языке сокращенная», 1745
Другие симпатические чернила составляются из свинцовых огарков, распущенных в ренском уксусе, ибо слов, сею материею на бумаге написанных, видеть не можно.[1]
— Михаил Ломоносов, «Волфианская экспериментальная физика, с немецкого подлинника на латинском языке сокращенная», 1745
Часто также виделся я в Шамбери с одним якобинцем, учителем физики, добряком монахом, имя которого я позабыл; он производил маленькие опыты, очень меня забавлявшие. По его примеру я захотел сделать симпатические чернила.[2]
Предвечная совесть начертала свои законы на юном сердце симпатическими чернилами: чем сильнее разогревалось оно страстью, тем явственнее горели заветы.[3]
...теперь известны и всегда были известны химические способы писать на бумаге или на пергаменте так, что не видать букв до тех пор, пока они не будут подвергнуты действию жара. Так кобальтовая окись, сперва растворённая в селитряной кислоте, с прибавкою поташной щелочной соли, потом, распущенная в воде, даёт жидкость пурпурового цвета, который становится невидим, когда остынет и снова появляется, когда подогреется.
Она так и не прочла Людочкина письма, так и не узнала той тайны, которую умоляла Люду написать симпатическими чернилами между строк обыкновенных институтских излияний…[4]
Миних посмотрел бумагу на свет, подошел к окну. Бумага была толстая, синяя <...>, но, когда фельдмаршал подошёл к окну, то вдруг заметил, что на листе выступают слабые признаки каких-то букв. Он понял, что письмо написано так называемыми симпатическими чернилами, которые выступают лишь через несколько времени при действии на них солнечных лучей...[5]
Письмо было написано тем сортом симпатических чернил, которые выступают на свету и, если не закрепить, облив рукопись известным раствором, исчезают почти так же скоро, как выступили, и исчезают уже навсегда....[5]
...один чиновник, знакомый Великим Княгиням только по имени, нашел возможность предупредить их об этом, прибавляя, что он умоляет их не пользоваться ни симпатическими чернилами, ни какими-либо другими средствами, употребляемыми с целью ускользнуть от почтового осмотра, потому что все они известны.[6]
― Ну да, простая записка, ― сказала Катрин, следя за выражением лица Кравара, который, понюхав, не пахнет ли бумага луковым соком, заменяющим симпатические чернила, ещё, для верности, воспламенив спичку, погрел бумажку на огне, ― там ничего нет.[7]
...дальше следовали подпись начальника тюрьмы и печать, а самое письмо смазано жёлтой жидкостью (полутора-хлористым железом) ― для проверки, не написано ли что-нибудь между строк химическими невидимыми чернилами.[8]
...впредь буду писать тайными чернилами, ― подержи на огне ― прочтёшь… А для виду буду писать чёрными чернилами, где пристойно будет, такие слова: «Пожалуй, поклонись господину моему генералу и побей челом, чтоб пожаловал, не покинул маво домишку»… Остальное всё ― тайными чернилами, а то здешние людишки зело любопытные…[9]
Здесь хранились самые драгоценные вещи ― порошки для симпатических чернил и бумага. Тереза Конфалоньери изредка получала бесформенные клочки бумаги, покрывала их мокрой тряпкой и проглаживала утюгом. Выступали красные буквы, и она читала письма мужа.[10]
...микрорентгенограмма могла бы кое-что дать: просвечивание рентгеном показывает хорошие результаты, когда имеешь дело с симпатическими чернилами.
― Да, если для чернил использованы растворы солей тяжёлых металлов![11]
В 1737 году один французский химик открыл свойство кобальтовых солей окрашиваться под действием тепла и использовал их в качестве симпатических чернил.[13]
— Борис Казаков, «Кобальт», 1965
И сейчас эта особенность солей кобальта имеет практическое значение в лабораторной технике: раствором кобальтовых солей метят фарфоровые тигли. После прогрева такая метка чётко выступает на белой поверхности фарфора.[13]
— Борис Казаков, «Кобальт», 1965
Но созна́юсь, что применила
Симпатические чернила…[14]
...накинув крючок на дощатую дверь с отверстием в виде сердечка, Иоганн поболтал в заранее припасенной банке кончик всё того же носового платка, пропитанного химическим веществом, и написал раствором симпатических чернил между строк записки свои предполагаемые координаты, начертил схему дорог, ведущих к расположению, и указал возможное место для тайника.[15]
Попытка начать всё с чистой страницы была обречена на провал: на ней уже проступали симпатическими чернилами написанные правила ― ни клочка для чистого экстаза, патетического безумия![18]
Исписанные листы летели в корзину. Вечерами, глумясь над своим бессилием, я сжигал их, вместе с неотправленными любовными письмами, тщательно следя, чтобы огонь пожрал все до буквочки, ворошил палкой прогоревшие остатки, на которых назло мне, словно написанные симпатическими чернилами, проступали ненавистные слова.[19]
Высокая мясистая женщина немного за тридцать, белолицая, с маленькими, но претенциозно-туманными глазками, она была из тех столичных дам полусвета, на лице у которых особыми симпатическими чернилами, проступавшими в разговоре с простыми смертными, написаны суммы годового дохода их супругов.[20]
Когда-то я считал, что жизнь — это тоже поэма, которую я пишу своими поступками… Но этот текст пишется симпатическими чернилами, а смерть делает его видимым.[23]
Белые нарядные облака, спокойно стоявшие в синеве, вдруг начинают подтаивать с краев, как сухой лёд. Они испаряются на глазах, как симпатические чернила, исчезают в никуда.[24]
— Инна Калабухова, «Приключение длиною в сорок пять лет», 2013
...морщины, всё равно были написаны у неё на лице словно бы симпатическими чернилами и проступали, если мать сердилась, или слишком уставала...[25]
Настоенная чернильными орешками вода тотчас в чернило обращается, как скоро влита будет в него вода, в которой купорос распущен, хотя сии жидкие материи, будучи в особливых сосудах, имеют довольную прозрачность и совсем не черны. Когда в сие чернило влита будет купоросная или селитряная крепкая водка, то чёрность потеряется и материя будет прозрачна. Чёрность возвращается, когда на влажном воздухе распущенный поташ в ту же материю влит будет. Вместо чернильных орешков употребить можно с таким же успехом розовые цветы, чай и некоторые другие вещи. От сего опыта приняли свое начало симпатические чернила, в которых составлении помянутые воды надобны, ибо водою, настоенною чернильными орешками, написанные слова на бумаге не видны, однако от распущенного в воде купоросу выступают.[1]
— Михаил Ломоносов, «Волфианская экспериментальная физика, с немецкого подлинника на латинском языке сокращенная», 1745
Другие симпатические чернила составляются из свинцовых огарков, распущенных в ренском уксусе, ибо слов, сею материею на бумаге написанных, видеть не можно. Но когда жёлтый самородный мышьяк, стерши с негашеною известью, в чистой воде подержишь сутки, чтобы они распустились, тогда от одного смрадного духу, который из сего состава выходит, и в скважинки проницать может, написанные оные слова почернеют и явственны станут между многими листами, бумаги или и меж досками.[1]
— Михаил Ломоносов, «Волфианская экспериментальная физика, с немецкого подлинника на латинском языке сокращенная», 1745
Невидимые чернила. Что понадобится: лимон, бумага, зубочистка, утюг. Что делать: выжать немного лимонного сока. С помощью зубочистки, спички или, например, ватной палочки написать лимонным соком на бумаге всё, что вздумается. Приятно проводить этот опыт, если у вас есть перо для письма. Когда сок высохнет, можно прогладить лист утюгом (или осторожно подержать над свечкой). Что должно получиться: надпись проявится от нагрева. Сколько времени займёт: 10 минут.[26]
— Ольга Литвиненко, «Рекомендации ... по проведению простых биологических экспериментов...», 2021
Симпатические чернила в публицистике и документальной прозе
В последние дни пребывания в Павловске Великая Княгиня Елизавета получила от принцессы, своей матери, письмо, где та писала ей, что собирается поехать в Саксонию, чтобы повидаться со своей сестрой, герцогиней Веймарской, но симпатическими чернилами она прибавила несколько строк на белом листе бумаги: Посудите о моем удивлении. Г-н де Тауб, находящийся здесь, попросил у меня от имени шведского короля руки одной из ваших младших сестёр. Я так этим ошеломлена, что не знаю, что мне ответить.[6]
...незадолго до отъезда Великой Княгини Анны один чиновник, знакомый Великим Княгиням только по имени, нашел возможность предупредить их об этом, прибавляя, что он умоляет их не пользоваться ни симпатическими чернилами, ни какими-либо другими средствами, употребляемыми с целью ускользнуть от почтового осмотра, потому что все они известны. Великие Княгини, очень признательные за это предупреждение, так как они думали, что могут свободно переписываться при помощи одного средства, ограничились очень незначительной перепиской.[6]
В 1737 году один французский химик открыл свойство кобальтовых солей окрашиваться под действием тепла и использовал их в качестве симпатических чернил. Написанное ими на бумаге становится видимым только после того, как бумагу нагреют. И сейчас эта особенность солей кобальта имеет практическое значение в лабораторной технике: раствором кобальтовых солей метят фарфоровые тигли. После прогрева такая метка чётко выступает на белой поверхности фарфора.[13]
— Давид Маркиш, «Стать Лютовым. Вольные фантазии из жизни писателя Исаака Бабеля», 2001
Когда-то я считал, что жизнь — это тоже поэма, которую я пишу своими поступками… Но этот текст пишется симпатическими чернилами, а смерть делает его видимым. Стихотворение моей жизни стало зримым после убийства Дантеса, и отныне любой может прочитать ту грубейшую ошибку, что я допустил в конце… Я срифмовал «поэзию» и «смерть». И чем больше я думаю о смерти, чем чаще я подхожу к ней с разных сторон, рассматривая ее, как некое архитектурное сооружение (быть может, свою будущую гробницу), — тем явственнее я понимаю, что она — просто вымысел, иллюзия, созданная, чтобы люди могли верить в бессмертие.[23]
Часто также виделся я в Шамбери с одним якобинцем, учителем физики, добряком монахом, имя которого я позабыл; он производил маленькие опыты, очень меня забавлявшие. По его примеру я захотел сделать симпатические чернила. Для этого я наполнил бутылку более чем до половины негашеной известью, сернистым мышьяком и водою и хорошенько ее закупорил. Кипение началось почти мгновенно и со страшной силой. Я бросился к бутылке, чтобы откупорить ее, но опоздал: она взорвалась, как бомба, прямо мне в лицо. Я наглотался извести и сернистого мышьяка и чуть не умер. Более шести недель я был слепым и таким путем научился не браться за опыты по физике, не зная ее начал. Это приключение сильно повредило моему здоровью ― оно с некоторых пор значительно ухудшилось… Я стал заметно чахнуть… страдал одышкой… харкал кровью; потом прибавилась лихорадка, от которой я никогда уже не мог избавиться.[2]
В первые годы акатуйской каторги наши письма сводились к сообщениям приблизительно такого рода: «Арестант такой-то просит вас сообщить, что он жив и здоров. Денег просит не присылать». А дальше следовали подпись начальника тюрьмы и печать, а самое письмо смазано жёлтой жидкостью (полутора-хлористым железом) ― для проверки, не написано ли что-нибудь между строк химическими невидимыми чернилами.[8]
«Вы помните Евгения Филипповича Азефа ― кажется, вы познакомились с ним в Берлине несколько лет тому назад? Теперь его зовут Иван Николаевич и он находится в России. Он придет к вам в Москве за книгой, которую я вам дам. Это очень ответственное поручение. Берегите эту книгу, как самую большую драгоценность, но при переезде через границу она должна быть в вашем чемодане вместе с несколькими другими самыми невинными книгами»… Это была очередная книжка ежемесячного очень распространенного тогда русского журнала «Образование» ― химическими невидимыми чернилами что-то было написано на одной из его ещё даже неразрезанных страниц. За этой книжкой ко мне в Москве должен был зайти сам Иван Николаевич. На границе меня внимательно обыскали ― не только осмотрели и выстукали (нет ли двойного дна) мой чемодан, но подвергли личному обыску и меня самого. Я этому нисколько не удивился, потому что со мной это проделывали каждый раз, когда я возвращался из-за границы. Я был уже давно на примете. Но книжку драгоценного журнала у меня не тронули и ею совершенно не заинтересовались. Это было самое главное.[28]
Да, он действительно состоит в тайном студенческом марксистском кружке, ведет занятия с рабочими на заводе Гужона, разъясняет им, кто повинен в их тяжкой доле, организует их на борьбу за свои права, за свободу. Даже состав членов кружка лежит перед следователем, записанный в студенческой тетради Дмитрия Ильича. Но фамилии записаны невидимыми чернилами между строчек лекции по анатомии.[29]
То ли торопясь, то ли стесняясь и волнуясь, он стал посреди комнаты, затем достал из кармана письмо и подал его брату. Брат прочел и вышел в соседнюю комнату. Там в углу стоял маленький столик с керосиновой лампой. Я вошел вслед за братом, Гриневский остановился в дверях. Брат зажег лампу, а когда она разгорелась, приложил письмо к стеклу. Бумага слегка потемнела, и на ней между строк письма выступили строчки цифр. Это было конспиративное зашифрованное письмо, написанное так называемыми симпатическими чернилами. Брат открыл какую-то книгу. Он глядел то в книгу, то на цифры письма и в то же время писал карандашом буквы на листе бумаги. Я с жадным интересом смотрел на письмо и на руки брата. Я уже не помню содержания письма, но о том, что в нем было написано, нетрудно догадаться. Оно подтверждало, что предъявивший его ― действительно тот солдат, которому надо помочь скрыться из Пензы. Кончив расшифровку, брат снял с лампы стекло, сжег письмо и сказал: «Добре!»[16]
— Владимир Сандлер, «Вокруг Александра Грина. Жизнь Грина в письмах и документах», 1971
Память часто пишет симпатическими чернилами ― захочешь, не вспомнишь. Вдруг что-то ― не поймёшь что ― прошлось по ней горячим утюгом.[17]
Мы лежим на вершине Мохнатки и смотрим в небо. Там происходят удивительные вещи. Белые нарядные облака, спокойно стоявшие в синеве, вдруг начинают подтаивать с краев, как сухой лёд. Они испаряются на глазах, как симпатические чернила, исчезают в никуда. Через десять минут перед нами уже абсолютно чистый небосвод. Но два-три мгновенья, и странный процесс пошёл в обратном порядке: из ничего стали появляться, как на фотобумаге, опущенной в химикат, белые пёрышки, комочки. Это были совсем другие облака, иной конфигурации.[24]
— Инна Калабухова, «Приключение длиною в сорок пять лет», 2013
Симпатические чернила в беллетристике и художественной прозе
Я старался вспомнить все малейшие обстоятельства, случившиеся при появлении мёртвой головы на пергаменте. В этот вечер было очень холодно, и в камине был разведен большой огонь. Я согрелся и сидел у стола; но вы подвинули свой стул к камину. В то время как я подал вам рисунок и вы хотели рассмотреть его, вошла моя собака и прыгнула на вас. Вы ласкали ее левою рукой, тогда как правая, в которой вы держали пергамент, упала к вам на колени и, следовательно, очень близко к огню; я думал даже, что пергамент загорится, и хотел сказать вам это; но не успел, потому что вы в ту же минуту подняли руку и стали рассматривать рисунок. Сообразив все эти обстоятельства, я не сомневался, что мёртвая голова появилась на пергаменте вследствие жара. Вы знаете, что теперь известны и всегда были известны химические способы писать на бумаге или на пергаменте так, что не видать букв до тех пор, пока они не будут подвергнуты действию жара. Так кобальтовая окись, сперва растворённая в селитряной кислоте, с прибавкою поташной щелочной соли, потом, распущенная в воде, дает жидкость пурпурового цвета, который становится невидим, когда остынет и снова появляется, когда подогреется.
Надя глядела в сад и снова теряла чувство действительности: и сад, и луна, и блуждавшие тени казались ей сказкой, но не такой, которую рассказывают, а которую переживают во сне. Людочка нахмурилась; ей хотелось совсем о другом говорить с подругой.
― Ты когда писала Андрюше? ― спросила она, беря Франк за руку.
― Дусе? Я буду писать завтра. У тебя есть симпатические чернила?
― Есть, я всегда беру их для этих писем, да только теперь тебе зачем? Ты пиши завтра в саду, когда Нот уйдет завтракать, а после обеда я отпрошусь в гостиный двор и сама опущу письмо.[30]
Адрес был написан совершенно не знакомой ему рукою, но титул, имя и отчество его были прописаны верно. На печати, которая, видимо, была сделана камнем, вырезанным на кольце, были изображены меч и жезл. Миних мельком постарался вспомнить, у кого был такой герб, но, насколько память оставалась верна ему, такого герба ни у кого не было. Он осторожно распечатал и развернул письмо и, развернув его, удивленно раскрыл глаза. Это был пустой лист бумаги без малейших признаков каких-нибудь начертаний. Что это, глупая, неуместная шутка или ошибка?
Миних посмотрел бумагу на свет, подошел к окну. Бумага была толстая, синяя, почти не пропускавшая световых лучей, но, когда фельдмаршал подошёл к окну, то вдруг заметил, что на листе выступают слабые признаки каких-то букв. Он понял, что письмо написано так называемыми симпатическими чернилами, которые выступают лишь через несколько времени при действии на них солнечных лучей, и повернул листок к свету. Буквы стали действительно вырисовываться яснее и яснее, и, наконец, стало возможно их разобрать. Письмо было без подписи.
«Пора начинать, ― писал анонимный корреспондент»...[5]
Миних, прежде чем спрятать письмо в карман, хотел просмотреть его ещё раз, но вместо этого письма был опять совершенно пустой лист бумаги. В первую минуту фельдмаршал изумился, перевернул этот лист, чтобы убедиться, что не ошибся, что взял именно то письмо, которое было нужно. Адрес и печать были те же самые, он не ошибся. Письмо было написано тем сортом симпатических чернил, которые выступают на свету и, если не закрепить, облив рукопись известным раствором, исчезают почти так же скоро, как выступили, и исчезают уже навсегда. Это обстоятельство снова переменило весь строй мыслей Миниха. Он опять долго, так же как у окна, стоял с загадочным письмом у своего стола, затем разорвал письмо на мелкие клочки, бросил его в камин и, подождав, пока сгорел последний клочок, вышел в прихожую, надел плащ, велел подавать карету и, сев в нее, приказал ехать кучеру не в Летний дворец, где жил герцог и где стояло еще тело почившей государыни, а в Зимний, где была принцесса Анна Леопольдовна со своим сыном Иоанном, императором всероссийским.[5]
— Чем это здесь пахнет?.. Горелым… Что ты сожгла?
— Я? — ничего… — и тут же вспыхнув от лжи, прибавила, — так, бумажку…
— Какую? — Афанасий Дмитриевич шагнул вперёд, отстраняя рукой свою маленькую жену, подошёл к чашке и… побледнел, — письмо? От кого письмо? Когда ты получила? Кто передал?
Его маленькие серые глаза, совсем выцветшие, с открытыми чёрными зрачками остановились на ней.
— От Люды, из института, вы сами передали мне это письмо.
Ратманов бросился к умывальной чашке и вытащил из воды не сгоревший край, на котором ещё можно было ясно прочесть: «…1.000.000 раз целую тебя. Люда».
— Правда, так зачем же ты сожгла его одна, запершись в уборной? <...>
И Ратманов, начинавший действительно раздражаться несвойственной ему ролью няньки и гувернантки, вышел, а Надя, вскочив на ноги, забегала по комнате в детской неудержимой злобе. Она так и не прочла Людочкина письма, так и не узнала той тайны, которую умоляла Люду написать симпатическими чернилами между строк обыкновенных институтских излияний…[4]
«...Сообщи, не нужно ли тебе чего. Поправляйся. Твой Билль».
― Ну да, простая записка, ― сказала Катрин, следя за выражением лица Кравара, который, понюхав, не пахнет ли бумага луковым соком, заменяющим симпатические чернила, ещё, для верности, воспламенив спичку, погрел бумажку на огне, ― там ничего нет. Я знаю.
Кравар выпятил нижнюю губу, решительно повернулся и подошел к Хуртэю. Они вдвоем долго рассматривали записку. Оставив ее у Хуртэя, Кравар повернулся к Катрин.
― Кому передать? ― спросил Кравар.[7]
Самгин уже знал, что скажет сейчас этот человек, но всё-таки испугался, когда он сказал:
― Чтобы короче: есть основания подозревать её в знакомстве с охранкой.
― Не может быть, ― искренно воскликнул Самгин, хотя догадывался именно об этом. Он даже подумал, что догадался не сегодня, не сейчас, а ― давно, ещё тогда, когда прочитал записку симпатическими чернилами. Но это надо было скрыть не только от Гогина, но и от себя, ― Не может быть, ― повторил он.[31]
В середине марта великое посольство с Петром Михайловым выехало в Курляндию. Первого апреля Петр отписал симпатическими чернилами: «Мин хер Виниус… Вчерашнего дня приехали в Ригу, слава богу, в добром здоровии, и приняты господа послы с великою честью. При котором въезде была ис 24 пушек стрельба, когда в замок вошли и вышли. Двину обрели еще льдом покрыту и для того принуждены здесь некоторое время побыть… Пожалуй, поклонись всем знаемым… И впредь буду писать тайными чернилами, ― подержи на огне ― прочтёшь… А для виду буду писать чёрными чернилами, где пристойно будет, такие слова: «Пожалуй, поклонись господину моему генералу и побей челом, чтоб пожаловал, не покинул маво домишку»… Остальное всё ― тайными чернилами, а то здешние людишки зело любопытные…»[9]
Торговые люди здесь ходят в мантелях, и кажется, что зело правдиво, а с ямщиками нашими, как стали сани продавать, за копейку матерно лаются и клянутся… За лошадь с санями дают десять копеек. А чего ни спросишь, ― ломят втрое… Пожалуй, поклонись господину моему генералу и по бей челом, чтоб пожаловал, не покинул маво домишку… (Далее всё симпатическими чернилами.) А как ехали из Риги через город в замок, ― солдаты стояли на стенах, которых было не меньше двух тысяч… Город укреплен гораздо, только не доделан… Здесь зело боятся, и в город и в иные места и с караулом не пускают, и мало приятны… А в стране зело голодно, ― неурожай.[9]
О железных мастерах многажды здесь говорил, но сыскать еще не можем, добрые здесь крепко держатся, а худых нам ненадобно… Пожалуй, поклонись господину моему генералу и побей челом, чтобы не покинул мою домишку… (Далее симпатическими чернилами.) А вести здесь такие: король французский готовит паки флот в Бресте, а куды ― нихто не знает… Вчерась получена из Вены ведомость, что король гишпанский умер… А что по смерти его будет, ― о том ваша милость сама знаешь… <война за испанское наследство> Так же пишешь о великих дождях, что у нас ныне. И о том дивимся, что на таких хоромах в Москве у вас такая грязь… А мы здесь и ниже воды живем ― однако сухо… Питер…[9]
В Шпильберге каторжанин Кунд организовал снабжение узников бумагой и перьями. Конфалоньери устроил подпольный тайник. Здесь хранились самые драгоценные вещи ― порошки для симпатических чернил и бумага. Тереза Конфалоньери изредка получала бесформенные клочки бумаги, покрывала их мокрой тряпкой и проглаживала утюгом. Выступали красные буквы, и она читала письма мужа. Иногда приходили целые пачки таких клочков; она сшивала их, тщательно берегла и со слезами перечитывала страницу за страницей. Это были записки Сильвио Пеллико, из которых через много лет возникла книга «Мои темницы».[10]
Кручинин делал вид, будто не замечает волнения друга, щурясь от дыма папиросы, стал просматривать последние листы дела. Остановившись на одном из них, постучал пальцем по бумаге:
― Что это за пустой листок был вложен в блокнот утопленника. Ты его исследовал?
― Он пуст.
― А ты сам проверил работу экспертов?
― Повторяю: листок пуст.
― Именно потому, что он чист, ― раздражённо сказал Кручинин, ― я и спрашиваю: ты сделал всё, что мог, чтобы узнать, что на нём написано? ― Эксперты… ― снова начал было Грачик, но Кручинин перебил, протянув руку:
― Дай экспертизу!
Грачик послушно передал ему заключение лаборатории. Кручинин ещё раз внимательно просмотрел его: лаборатория действительно очень добросовестно исследовала листок, был применён люминесцентный анализ. Заключение экспертов гласило: ни перо, ни карандаш не касались этой бумаги.
― Верю, ― сказал Кручинин, возвращая Грачику заключение лаборатории. ― Перо и карандаш его не касались. Ну, а как насчёт кисточки? Тогда никакое фотографирование не могло обнаружить повреждений поверхностного слоя бумаги. Но микрорентгенограмма могла бы кое-что дать: просвечивание рентгеном показывает хорошие результаты, когда имеешь дело с симпатическими чернилами.
― Да, если для чернил использованы растворы солей тяжёлых металлов![11]
Продолжая свою мысль об исследовании листка, написанного симпатическими чернилами, Кручинин сказал:
― Ценным преимуществом рентгеновского способа является то, что он не приводит к повреждению документов…
Грачик с видом послушного ученика прислушивался к тому, как Кручинин подробно излагал способ этого исследования. И только дав Кручинину выговориться, вынул из папки и положил перед учителем протокол рентгенографической экспертизы.
― Что же ты молчал!? ― проворчал Кручинин. ― Кому была нужна моя лекция?
― Я начал было про соли тяжёлых металлов, а вы тут же перебили, ― отпарировал Грачик. ― Ну, я из уважения к вам и замолчал.
― Ох, и лукав же ты, Грач! Откуда это в тебе?.. ― И тут же с упрёком:
― И всё-таки я не убеждён: эксперты не применили химического анализа. Грачика начало раздражать упрямство Кручинина, спорившего против очевидности.
― Ведь листок пуст, пуст! ― повторил Грачик. ― Это же доказано всеми способами, какие даёт физика!
― Кроме физики, есть ещё химия, ― повторил своё Кручинин.
― Эдак рассуждая, ― все больше раздражался Грачик, ― пришлось бы всеми способами анализа подвергнуть все чистые листки в этом блокноте?
― Ну, что же, я бы за это только похвалил.
― А может быть, и похвалите вот за это? ― улыбаясь, спросил Грачик и подал Кручинину мутный, но вполне достаточный для опознания отпечаток двух пальцев.[11]
Уединиться здесь было почти невозможно, пришлось воспользоваться единственным подходящим для этого местом. И там, накинув крючок на дощатую дверь с отверстием в виде сердечка, Иоганн поболтал в заранее припасенной банке кончик всё того же носового платка, пропитанного химическим веществом, и написал раствором симпатических чернил между строк записки свои предполагаемые координаты, начертил схему дорог, ведущих к расположению, и указал возможное место для тайника. На следующий день он сдал письмо в незаклеенном конверте в окошечко охранной комендатуры. Обязанности дворника исполнял здесь пожилой угрюмый солдат, назначенный на эту должность благодаря хлопотам дочери, неотлучно находившейся в штабном флигеле. Солдат был глуховат и потому угрюм.[15]
...не важно, что здесь расположение «штаба Вали» скрывает уже не дощатая, а неприступная железобетонная ограда: за ней есть и свои, советские люди. В технической лаборатории «штаба Вали» уже второй месяц трудился химик Петер Химелль ― специалист по изготовлению симпатических чернил. В его обязанности входил также инструктаж курсантов о способах их применения. Это был старый член национал-социалистической партии, фронтовик, тяжело раненный под Смоленском. После госпиталя его направили в систему абвера. Педантичный, немногословный, он был чрезвычайно высокого мнения о своей персоне...[15]
Жди своего часа. После войны ты привык к длинным очередям. У каждого на ладони невидимыми чернилами написан свой номер. У тех, чья очередь впереди, номера были выколоты на теле. Об этих номерах вспоминает твой случайный попутчик, пассажир парома, тучный поляк, на вид интеллигентный, но весь какой-то растрепанный, с распущенным узлом галстука. Он преследует тебя, как тень.[32]
Старыгин включил ультрафиолетовую лампу и взглянул на картину при её свете. И удивлённо отстранился. Это ещё что такое? В правой верхней части картины было крупно, отчетливо написано число, состоящее из четырёх семерок. Цифры были написаны на холсте специальными невидимыми чернилами, поэтому они стали видны только при ультрафиолетовом свете. Четыре семёрки..., что-то такое говорила про четыре семерки эта журналистка, Маша Магницкая… Реставратор наморщил лоб, припоминая.[33]
— Наталья Александрова, «Последний ученик да Винчи», 2010
Неприлично моложавая, она боролась с морщинами всеми средствами, доступными за деньги, ― но они, морщины, всё равно были написаны у неё на лице словно бы симпатическими чернилами и проступали, если мать сердилась, или слишком уставала, или просто оказывалась вне поля воздействия зеркал.[25]
Так и знай: обвинят в плагиате… Разве я других виноватей? Впрочем, это мне все равно. Я согласна на неудачу И смущенье свое не прячу… У шкатулки ж тройное дно.
Но созна́юсь, что применила
Симпатические чернила…
Я зеркальным письмом пишу,
И другой мне дороги нету, ― Чудом я набрела на эту,
И расстаться с ней не спешу.[14]
Там были острые детали
и много смелой колбасы ―
в те дни крамолою считали
писать про брови и усы, ― маразм крепчал, как тот мороз,
боялись правды, как заразы,
когда соленые рассказы
Котлов в котельную принес.
Их сочинил один приятель,
ему открыли светофор ―
и заключил один издатель
с ним настоящий договор!
Да, мой приятель и Котлова
рассказы эти сочинил
без хохотанья удалого
и симпатических чернил, ―
что было ново для тогда!..
Барахтался в пучине хлипкой ―
а вышел с рыбкой из пруда.[34]
↑ 12О. Л. Литвиненко. Рекомендации для учащихся по проведению простых биологических экспериментов в домашних условиях. — М.: Министерство образования, методические материалы, 2021 г.
↑Давид Маркиш, «Стать Лютовым. Вольные фантазии из жизни писателя Исаака Бабеля». — М., «Октябрь», 2001 г, №1.
↑В.М.Зензинов, «Пережитое». Издательство имени Чехова. — Нью-Йорк, 1954 г. (текст)]
