Жук — жесткокрылое насекомое, задняя (мягкая и перепончатая) летательная пара крыльев покрыта у него передними надкрыльями, видоизменёнными в — твёрдые (ороговевшие или кожистые) защитные чехлы. Жуки являются крупнейшей группой среди насекомых и живых существ в целом.
Жук в мемуарах, публицистике и научно-популярной прозе[править]
Передайте об этом детям вашим; а дети ваши пусть скажут своим детям, а их дети следующему роду: оставшееся от гусеницы ела саранча, оставшееся от саранчи ели черви, а оставшееся от червей доели жуки.
Если мы углубимся в остатки древне-египетской культуры, то встретим там — на памятниках и развалинах на берегах Нила и в древнем Мемфисе — на каждом шагу, следы обожания одного замечательного жука, который ещё и ныне встречается там в значительном количестве, в особенности в Нубии, где многие песчаные местности буквально исчерчены его следами; это — жук-шарокататель.
А они говорят: нет, у нас другая фишка, нам сторожить ничего не надо, потому что весь товар шифрованный под отраву от колорадского жука. И показывают ему: в натуре, фабричная расфасовка, и написано «Яд фантофос, смерть жукам, один флакон на ведро», и всё такое. А потом показывают накладные, и там тоже проставлено: «Яд фантофос, смерть жукам», и всё такое.
— Дмитрий Гайдук, «Растаманские сказки. Зелёная книжка», 1999
Жук в беллетристике и художественной прозе[править]
Когда же пришла зима и дожди размыли навоз, голодный Жук пришёл к Муравью и попросил еды. А тот ему сказал: «О Жук! Если б ты тогда потрудился, когда я работал, — а ты смеялся надо мной, — не пришлось бы тебе теперь нуждаться в корме».
Случилось однажды в самый разгар сенокоса, когда они уже прошли порядочный конец пути, но ещё было далеко от деревни, в которой хотели переночевать, уж в сумерки близ наших швабов пролетел вечерний жук или шершень. И жужжание его очень грозно прозвучало где-то за стогом сена.
Тут храбрый Шульц так перепугался, что чуть не выронил копья из рук, и холодный пот сразу прошиб его по всему телу. «Слышите? Слышите ли? — крикнул он своим товарищам. — Ах, Боже мой! Да это барабан!»
Мимо летел майский жук, увидал девочку, обхватил её за тонкую талию лапкой и унёс на дерево, а зелёный листок поплыл дальше, и с ним мотылёк — он ведь был привязан и не мог освободиться.
Ах, как перепугалась бедняжка, когда жук схватил её и полетел с ней на дерево! Особенно ей жаль было хорошенького мотылёчка, которого она привязала к листку: ему придётся теперь умереть с голоду, если не удастся освободиться. Но майскому жуку и горя было мало.
Он уселся с крошкой на самый большой зелёный лист, покормил её сладким цветочным соком и сказал, что она прелесть какая хорошенькая, хоть и совсем непохожа на майского жука.
— Да, — сказал я, наконец, после нескольких минут глубокого созерцания, — признаюсь вам — это престранный жук! Особенно для меня, он совершенно в новом роде. До сих пор я ничего не видал даже подобного, разве только изображение человечьего черепа, на который ваш жук так похож, как только может походить что-нибудь на череп.
— На череп?… — произнес Легран, — а, да! на бумаге действительно могло вам показаться что-нибудь вроде этого. Я понимаю. Две чёрные крапины похожи несколько на глаза, средняя изображает рот, не так ли? Да и форма его вообще овальная….
— Может быть, — отвечал я, — но со всем тем, любезный Легран, мне кажется, вы довольно плохой живописец. Я лучше подожду покуда увижу вашего жука, чтобы составить какое-нибудь понятие о его наружности.
— Хорошо-с! Не понимаю, как это случилось, — возразил Легран немного обиженным тоном. Я рисую довольно порядочно или, по крайней мере, должен бы был рисовать недурно, потому что у меня были хорошие учители и я не совершенный болван…
— Но, любезный друг, — прервал я, — вы, верно, смеётесь надо мною? Картинка ваша изображает преизрядно нарисованный череп, даже чрезвычайно правильный в отношении к остеологии, и ваш жук будет самый удивительнейший изо всего семейства жуков, если он похож на то, что вы нарисовали. Мы можем даже придать этому обстоятельству какое-нибудь суеверное начало. Так, например, вы назовёте вашего жука: scarabaeus caput hominis, или как-нибудь вроде этого.
― А ты, ― продолжал, не слушая его, Обломов, ― ты бы постыдился выговорить-то! Вот какую змею оторел на груди!
― Змея! ― произнес Захар, всплеснув руками, и так приударил плачем, как будто десятка два жуков влетели и зажужжали в комнате. ― Когда же я змею поминал? ― говорил он среди рыданий. ― Да я и во сне-то не вижу ее, поганую! Оба они перестали понимать друг друга, а наконец каждый и себя.[1]
Я сидел на низенькой скамеечке под широким кустом бузины; я любил это местечко: оттуда было видно окно Зинаидиной комнаты. Я сидел; над моей головой в потемневшей листве хлопотливо ворошилась маленькая птичка; серая кошка, вытянув спину, осторожно кралась в сад, и первые жуки тяжело гудели в воздухе, ещё прозрачном, хотя уже не светлом. Я сидел и смотрел на окно — и ждал, не отворится ли оно: точно — оно отворилось, и в нем появилась Зинаида. На ней было белое платье — и сама она, её лицо, плечи, руки были бледны до белизны.
— «Аллах видит чёрного жука на чёрном камне чёрной скалы» так, ведь, сказано в Коране? — спросил он и, назвав навозного жука по-латыни, сказал, к какому классу насекомых он принадлежит. Старший учёный не советовал мальчику брать жука с собою домой, — не стоило, у них уже имелись такие же хорошие экземпляры. Жуку такая речь показалась невежливою, он взял да и вылетел из рук учёных. Теперь крылья у него высохли, и он мог отлететь довольно далеко, долетел до самой теплицы и очень удобно проскользнул в неё, — одно окно стояло открытым. Забравшись туда, жук поспешил зарыться в свежий навоз.
— По-моему, — говорил навозный жук, — порядочное животное прежде всего должно заботиться о своём потомстве. Жизнь есть труд для будущего поколения. Тот, кто сознательно исполняет обязанности, возложенные на него природой, тот стоит на твёрдой почве: он знает своё дело, и, что бы ни случилось, он не будет в ответе. Посмотрите на меня: кто трудится больше моего? Кто целые дни без отдыха катает такой тяжёлый шар — шар, мною же столь искусно созданный из навоза, с великой целью дать возможность вырасти новым, подобным мне, навозным жукам? Но зато не думаю, чтобы кто-нибудь был так спокоен совестью и с чистым сердцем мог бы сказать: «да, я сделал всё, что мог и должен был сделать», как скажу я, когда на свет явятся новые навозные жуки. Вот что значит труд!
«Чик… чик… чик», — стучали за стеной часы. В сельской церкви на погосте зазвонил сторож. Звон был медленный, заунывный, за душу тянущий… По затылку и по спине Ваксина пробежали холодные мурашки. Ему показалось, что над его головой кто-то тяжело дышит, точно дядя вышел из рамы и склонился над племянником… Ваксину стало невыносимо жутко. Он стиснул от страха зубы и притаил дыхание. Наконец, когда в открытое окно влетел майский жук и загудел над его постелью, он не вынес и отчаянно дернул за сонетку.
— Ах, если б был такой человек на свете, который никого-никогда не обманывает, я бы нашёл его.
А золотой жук, который слышал слова мальчика, сказал:
— А я знаю такого человека. Это девочка, и называется она Правда. Она живёт далеко-далеко отсюда, по той стороне моря, в изумрудном заливе, а кругом горы. Я был там, хорошо там. Золотые рыбки плавали в заливе, луна светила с неба, а на горах стояли высокие башни, а в них ходили витязи в своих стальных доспехах. Там растут кипарисы, и русалки поют песни чудной девушке с золотыми волосами, которую зовут Правда.
— Ну, вот и отлично, — сказал Чёрный принц, — я и поеду за Правдой.
— Поехать не значит ещё доехать, — сказал золотой жук. — Многие ездили, да никто ещё не попал к Правде и назад не воротился.
Внизу лес, а тут тундра, покрытая жёлто-зелёным ягелем, как залитая лунным светом поляна. Ягель ― сухое растение. Оно растёт, чтобы покрыть на несколько вершков скалы, лет десять. И вот этой маленькой берёзке, может быть, уже лет двадцать ― тридцать. Вот ползёт какой-то серый жук; вероятно, он тоже без крови, без соков, тоже не растёт.[3]
А в полях кипит не знающая устали весенняя разноголосая жизнь! Жаворонок с песнями кружится над рожью. Стрекоза, подогнув книзу вытянутое тельце, стрекочет стеклянными крылышками и покачивается на высоких кустах татарника. Ленивый жук с размаху бестолково шлёпается в песок.[4]
Раньше Горбовский был в меньшинстве, а теперь семьдесят процентов Комиссии приняли его гипотезу. «Жук в муравейнике»… Ах, как это было бы прекрасно! Как хочется верить в это! Умные дяди из чисто научного любопытства сунули в муравейник жука и с огромным прилежанием регистрируют все нюансы муравьиной психологии, все тонкости их социальной организации. А муравьи-то перепуганы, а муравьи-то суетятся, переживают, жизнь готовы отдать за родимую кучу, и невдомек им, беднягам, что жук сползет в конце концов с муравейника и убредет своей дорогой, не причинив никому никакого вреда… Представляешь, Мак? Никакого вреда! Не суетитесь, муравьи!
Уже много, очень много лет назад я познакомился с этим бедным, бедным точильщиком (чуть было не добавил «жуком»..., ах, этот мой дурной, дурной язык!) – Стыдитесь, Альфонс! <…>
– Ах, мой бедный точильщик, – часто повторял я ему, – вам давно бы уже пора перестать быть просто жуком, и как следует позаботиться о себе!.., пока – не поздно.
Однако вместо ответа бедный точильщик только молча пожимал своими тощими и вечно опущенными плечами с таким тихим видом, который, казалось, говорил:
– Заботиться о себе? Может быть, для всяких богатых людей это и неплохо – заботиться о себе! А всякий бедный точильщик должен – как добрый жук – не останавливаясь, всё время крутить свой камень и крутиться, крутиться до самой смерти.[5]:493
«Уж как ты прост, мой друг! —
Ему сказал, вблизи копаясь, жук. —
Неужли солнышку лишь только и заботы,
Чтобы смотреть, как ты растёшь,
И вянешь ты, или цветёшь?
Мир уступая молчанью и мне. Уж бледнеет окрестность,
Мало-помалу теряясь во мраке, и воздух наполнен
Весь тишиною торжественной: изредка только промчится
Жук с усыпительно-тяжким жужжаньем да рог отдаленный,
Сон наводя на стада, порою невнятно раздастся...
Лодейников прислушался. Над садом
Шел смутный шорох тысячи смертей. Природа, обернувшаяся адом,
Свои дела вершила без затей.
Жук ел траву, жука клевала птица, Хорёк пил мозг из птичьей головы,
И страхом перекошенные лица
Ночных существ смотрели из травы.
Природы вековечная давильня
Соединяла смерть и бытиё
В один клубок, но мысль была бессильна
Соединить два таинства её.
Тогда проф. Линдеман возился с вредным «жучком», которого крестьяне прозвали «кузькой». Шумахер посвятил эту шуточную эпиграмму: Поверьте, крестьянин наш русский, Без вас может всё понимать. Знаком он не только что с «кузькой», Он знает и «кузькину мать».[10]
↑Гончаров И.А. Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах, Том 4 ― «Обломов. Роман в четырех частях». Санкт-Петербург, « Наука», 1998 г.
↑Чехов А. П. Сочинения в 18 томах, Полное собрание сочинений и писем в 30 томах. — М.: Наука, 1974 год — том 4. (Рассказы. Юморески), 1885—1886. — стр.13
↑М. Пришвин. «Зелёный шум». Сборник. — М., «Правда», 1983 г.
.jpg)
