Generation «П»

Generation «П»

Статья в Википедии

Новости в Викиновостях

«Generation „П“» — четвёртый роман Виктора Пелевина, впервые опубликованный в 1999 году. Экранизирован в 2011.

Цитаты

Мнения автора могут не совпадать с его точкой зрения. — Памяти среднего класса (предисловие)

Антирусский заговор, безусловно, существует — проблема только в том, что в нём участвует всё взрослое население России. — Поколение «П»

… [в] Америке <…> «Кока-кола» полностью, окончательно и необратимо вытеснила «Пепси-колу» с красного цветового поля, что для понимающего человека равнозначно победе при Ватерлоо. Это было связано с деятельностью религиозных правых, которые очень сильны в Соединённых Штатах. Они не признают эволюции; «Кока-кола» лучше вписывается в их картину мира, потому что пьющая её обезьяна так и остаётся обезьяной. Впрочем, мы слишком долго говорим об обезьянах — а собирались ведь искать человека. — Поколение «П»

… заговорили о советской ментальности. Пугин признался, что в былые дни обладал ею и сам, но начисто утратил её, несколько лет проработав таксистом в Нью-Йорке. Солёные ветра Брайтон-Бич выдули из его головы затхлые советские конструкции и заразили неудержимой тягой к успеху. — В Нью-Йорке особенно остро понимаешь, — сказал он Татарскому за водочкой, <…> — что можно провести всю жизнь на какой-нибудь маленькой вонючей кухне, глядя в обосранный грязный двор и жуя дрянную котлету. Будешь вот так стоять у окна, глядеть на это говно и помойки, а жизнь незаметно пройдёт. — Интересно, — задумчиво отозвался Татарский, — а зачем для этого ехать в Нью-Йорк? Разве… — А потому что в Нью-Йорке это понимаешь, а в Москве нет, — перебил Пугин. — Правильно, здесь этих вонючих кухонь и обосранных дворов гораздо больше. Но здесь ты ни за что не поймёшь, что среди них пройдёт вся твоя жизнь. До тех пор, пока она действительно не пройдёт. И в этом, кстати, одна из главных особенностей советской ментальности. — Тихамат-2

«… смерти нет <…> потому, что ниточки исчезают, а шарик-то остаётся». — Три загадки Иштар

… Татарский пришёл к выводу, что раб в душе советского человека не сконцентрирован в какой-то одной её области, а, скорее, окрашивает всё происходящее на её мглистых просторах в цвета вялотекущего психического перитонита, отчего не существует никакой возможности выдавить этого раба по каплям, не повредив ценных душевных свойств. — Три загадки Иштар

И он, и другие участники изнурительного рекламного бизнеса вторгались в визуально-информационную среду и пытались так изменить её, чтобы чужая душа рассталась с деньгами. Цель была проста — заработать крошечную часть этих денег. С другой стороны, деньги были нужны, чтобы попытаться приблизиться к объектам этой панорамы самому.

Татарский окончательно понял, что в душу заползла депрессия. Её можно было убрать двумя методами — выпить граммов сто водки или срочно что-нибудь купить, потратив долларов пятьдесят (некоторое время назад Татарский с удивлением понял, что эти два действия вызывают сходное состояние легкой эйфории, длящейся час—полтора).

Практическая сторона выглядит так. Ты набираешь полный рот лимонада. После этого наливаешь в стакан водки и подносишь его ко рту. Потом глотаешь лимонад, и, пока рецепторы сообщают высшему контрольному центру, что ты пьёшь лимонад, ты быстро проглатываешь водку. Тело просто не успевает среагировать, потому что ум у него довольно медлительный. Но здесь есть один нюанс. Если ты перед водкой глотаешь не лимонад, а кока-колу, то сблюёшь с вероятностью пятьдесят процентов. А если глотаешь пепси-колу, то сблюёшь обязательно.

— Это, — продолжал Ханин, — человек с очень важной экономической функцией. Можно сказать, ключевое звено либеральной модели в странах с низкой среднегодовой температурой. Ты в рыночной экономике понимаешь немного? — Децул, — ответил Татарский и свел два пальца, оставив между ними миллиметровый зазор. — Тогда ты должен знать, что на абсолютно свободном рынке в силу такого определения должны быть представлены услуги ограничителей абсолютной свободы. Вовчик — как раз такой ограничитель. Короче, наша крыша…

— Есть четкая дефиниция, — сказал Морковин назидательно. — Альтернативная музыка — это такая музыка, коммерческой эссенцией которой является её предельно антикоммерческая направленность. Так сказать, антипопсовость. Поэтому, чтобы правильно просечь фишку, альтернативный музыкант должен прежде всего быть очень хорошим поп-коммерсантом, а хорошие коммерсанты в музыкальный бизнес идут редко.

… когда приходится тесно общаться с обезьянами, лучше просто не думать о подобных вещах [равноправие], потому что равноправие и неравноправие будут одинаково тяжелы для души

«Когда исчезает субъект вечности, то исчезают и все её объекты, — а единственным субъектом вечности является тот, кто хоть изредка про неё вспоминает».

По телевизору между тем показывали те же самые хари, от которых всех тошнило последние двадцать лет. Теперь они говорили точь-в-точь то самое, за что раньше сажали других, только были гораздо смелее, тверже и радикальнее.

— Это, конечно, ненадолго, — сказал Морковин. — Пройдёт год или два, и всё будет выглядеть иначе. Вместо всякой пузатой мелочи, которая кредитуется по пустякам, люди будут брать миллионы баксов. Вместо джипов, которые бьют о фонари, будут замки во Франции и острова в Тихом океане. Вместо вольных стрелков будут серьезные конторы. Но суть происходящего в этой стране всегда будет той же самой. Поэтому и принцип нашей работы не изменится никогда.

… он понял, что в бизнесе никогда не следует проявлять поспешности, иначе сильно сбавляешь цену, а это глупо: продавать самое святое и высокое надо как можно дороже, потому что потом торговать будет уже нечем. Впрочем, Татарский знал, что это правило распространяется не на всех. По-настоящему виртуозные мастера жанра, которых он видел иногда по телевизору, ухитрялись продавать самое высокое ежедневно, но таким образом, что не было никаких формальных поводов сказать, будто они что-то продали, и на следующий день они могли смело начинать всё заново. Как это достигалось, Татарский не мог даже представить.

Главное — вовремя обзавестись хорошими мозгами!

… история парламентаризма в России увенчивается тем простым фактом, что слово «парламентаризм» может понадобиться разве что для рекламы сигарет «Парламент» — да и там, если честно, можно обойтись без всякого парламентаризма.

— Только я подозреваю, что каждый раз, когда мы ложимся спать, мы точно так же умираем. И солнце уходит навсегда, и заканчивается вся история. А потом небытие надоедает само себе, и мы просыпаемся. И мир возникает снова. — Как это небытие может надоесть само себе? — Когда ты просыпаешься, ты каждый раз заново появляешься из ниоткуда. И всё остальное точно так же. А смерть — это замена знакомого утреннего пробуждения чем-то другим, о чем совершенно невозможно думать. У нас нет для этого инструмента, потому что наш ум и мир — одно и то же.

… заметил, что думать стало сложно и даже опасно, потому что его мысли обрели такую свободу и силу, что он больше не мог их контролировать.

Давно известно, — написал Татарский через двадцать минут после того, как это стало ему известно, — что существует два основных показателя эффективности рекламной кампании — внедрение и вовлечение. «Внедрение» означает процент людей, которые запомнили рекламу. «Вовлечение» — процент вовлеченных в потребление с помощью рекламы. Проблема, однако, состоит в том, что яркая скандальная реклама, способная обеспечить высокое внедрение, вовсе не гарантирует высокого вовлечения. Аналогично умно раскрывающая свойства товара кампания, способная обеспечить высокое вовлечение, не гарантирует высокого внедрения.

… первый по-настоящему удавшийся любовный или наркотический опыт определяет пристрастия на всю жизнь.

Каждый раз Татарский спрашивал себя, зачем он и другие платят такие деньги, чтобы вновь подвергнуть себя унизительной и негигиеничной процедуре, в которой нет ни одной реальной секунды удовольствия, а только мгновенно возникающий и постепенно рассасывающийся отходняк. Единственное объяснение, которое приходило ему в голову, было следующим: люди нюхали не кокаин, а деньги, и свёрнутая стодолларовая купюра, которой требовал неписаный ритуал, была даже важнее самого порошка. Если бы кокаин продавался в аптеках по двадцать копеек за грамм как средство для полоскания при зубной боли, подумал он, его нюхали бы только панки — как это, собственно, и было в начале века. А вот если бы клей «Момент» стоил тысячу долларов за флакон, его охотно нюхала бы вся московская золотая молодёжь и на презентациях и фуршетах считалось бы изысканным распространять вокруг себя летучий химический запах, жаловаться на отмирание нейронов головного мозга и надолго уединяться в туалете. Кислотные журналы посвящали бы пронзительные cover stories эстетике пластикового пакета, надеваемого на голову при этой процедуре, <…> и тихонько подвёрстывали бы в эти материалы рекламу каких-нибудь часиков, трусиков и одеколончиков…

В конце концов, всё в этом мире — вопрос интерпретации, и квазинаучное описание спиритического сеанса так же верно, как и все остальные. Да и потом, любой просветлённый дух согласится с тем, что он не существует.

«А что такое буржуазная мысль? — подумал он. — Чёрт его знает. Наверно, о деньгах. О чём же ещё».

… все аналитические таблоиды, в которых Малюта встречал описание мира, соглашались, что антисемитизм — непременная черта патриотического имиджа.

… так ли уж тупы эти малобюджетные боевики, если они ухитряются трансформировать реальность в свое подобие.

И потом, рекламодатель зачем у нас рекламу даёт?.. Теперь клиент хочет показать большим мужчинам, которые внимательно следят за происходящим на экране и в жизни, что он может взять и кинуть миллион долларов в мусорное ведро. Поэтому чем хуже его реклама, тем лучше.

Но ведь не могут за бабками стоять просто бабки, верно? Потому что тогда чисто непонятно — почему одни впереди, а другие сзади?

… уничтожили даже малейшую возможность сострадания — ведь за ним, в сущности, всегда стоит короткий миг отождествления, а здесь оно было невозможно, потому что на него не решались ни ум, ни душа.

«Вот, взять хотя бы „мерседес“, — вяло подумал он. — Машина, конечно, классная, ничего не скажешь. Но почему-то наша жизнь так устроена, что проехать на нём можно только из одного говна в другое…»

… самое большое чудо — это человек, не видящий вокруг себя чудесного.

Но каждый человек, который всё схватывает на лету… должен быть готов к тому, что когда-нибудь на лету схватят его самого.

Драфт Подиум

Как только вечность исчезла, Татарский оказался в настоящем.

СССР, который начали обновлять и улучшать примерно тогда же, когда Татарский решил сменить профессию, улучшился настолько, что перестал существовать (если государство способно попасть в нирвану, это был как раз такой случай).

Оказалось, что вечность существовала только до тех пор, пока Татарский искренне в неё верил, и нигде за пределами этой веры её, в сущности, не было. Для того чтобы искренне верить в вечность, надо было, чтобы эту веру разделяли другие, — потому что вера, которую не разделяет никто, называется шизофренией.

Татарский часто представлял себе Германию сорок шестого года, где доктор Геббельс истерически орёт парадно о пропасти, в которую фашизм увлёк нацию, бывший комендант Освенцима возглавляет комиссию по отлову нацистских преступников, генералы СС просто и доходчиво говорят о либеральных ценностях, а возглавляет всю лавочку прозревший наконец гауляйтер Восточной Пруссии. Татарский, конечно, ненавидел советскую власть в большинстве её проявлений, но всё же ему было непонятно — стоило ли менять империю зла на банановую республику зла, которая импортирует бананы из Финляндии.

— Человек берёт кредит. На этот кредит он снимает офис, покупает джип «Чероки» и восемь ящиков «Смирновской». Когда «Смирновская» кончается, выясняется, что джип разбит, офис заблёван, а кредит надо отдавать. Тогда берётся второй кредит — в три раза больше первого. Из него гасится первый кредит, покупается джип «Гранд Чероки» и шестнадцать ящиков «Абсолюта». Когда «Абсолют»…

— А ты не знаешь случайно, откуда это слово взялось — «лэвэ»? Мои чечены говорят, что его и на Аравийском полуострове понимают. Даже в английском что-то похожее есть… — Случайно знаю, — ответил Морковин. — Это от латинских букв «L» и «V». Аббревиатура liberal values.

Продавать самое святое и высокое надо как можно дороже, потому что потом торговать будет уже нечем. Впрочем, <…> по-настоящему виртуозные мастера жанра, которых он видел иногда по телевизору, ухитрялись продавать самое высокое ежедневно, но таким образом, что не было никаких формальных поводов сказать, будто они что-то продали, и на следующий день они могли смело начинать всё заново.

Покурив однажды очень хорошей травы, он случайно открыл основной экономический закон постсоциалистической формации: первоначальное накопление капитала является в ней также и окончательным.

Бедные люди

Татарский <…> уважал Дэвида Огилви; в глубине души он полагал, что это тот самый персонаж «1984» Джорджа Оруэлла, который возник на секунду в воображении главного героя, совершил виртуальный подвиг и исчез в океане небытия. То, что Товарищ Огилви, несмотря на свою удвоенную нереальность, всё-таки выплыл на бережок, закурил трубочку, надел твидовый пиджак и стал всемирно признанным асом рекламы, наполняло Татарского мистическим восхищением перед своей профессией.

— Вот, — сказал он, — тут написано… Королевство Бутан. Единственная в мире страна, где запрещено телевидение. Понимаешь? Совсем запрещено. Тут написано, что недалеко от столицы у них есть целая колония, где живут бывшие телемагнаты. Если ты всю жизнь работал на телевидении, то самое крутое, что ты можешь сделать, когда уходишь от дел, — это уехать в Бутан. — Тебе для этого пятьсот тысяч нужно? — Нет. Это мне здесь заплатить, чтоб в Бутане потом не искали. Ты можешь себе представить? Запрещено! Ни одного телевизора, только в контрразведке! И в посольствах! <…> если кто-то хранит у себя телевизор и про это узнают власти, к нему приходит полиция, понимаешь? Берут этого пидараса и ведут в тюрьму. А может, вообще расстреливают.

— Я недавно «Розу Мира» перечитывал, то место, где о народной душе. Андреев писал, что она женщина и зовут её Навна. Так мне потом видение было — лежит она как бы во сне, на белом таком камне, и склонился над ней такой чёрный, смутно видимый, с короткими крыльями, лица не разобрать, и, значит, её… Григорий притянул руками к животу невидимый штурвал. — Хочешь знать, что вы всё употребляете? — прошептал он, приближая к Татарскому искажённое лицо. — Вот именно. То, чем он себе посыпает. И в тот момент, когда он всовывает, вы колете и нюхаете. А когда он вынимает, вы бегаете и ищете, где бы взять… А он всё всовывает и вынимает, всовывает и вынимает… <…> Жить надо чисто. — Да? А как это? — спросил Татарский, вытирая рот салфеткой. — Только ЛСД. Только на кишку, и только с молитвой.

Путь к себе

— Пойдёшь ко мне в штат? Татарский ещё раз посмотрел на плакат с тремя пальмами и англоязычным обещанием вечных метаморфоз. — Кем? — спросил он. — Криэйтором. — Это творцом? — переспросил Татарский. — Если перевести? Ханин мягко улыбнулся. — Творцы нам тут нахуй не нужны, — сказал он. — Криэйтором, Вава, криэйтором.

Инфляция счастья, — торопливо застрочил он, — надо платить за те же его объёмы больше денег. Использовать при рекламе недвижимости: Дамы и Господа! За этими стенами вас никогда не коснётся когнитивный диссонанс! Поэтому вам совершенно незачем знать, что это такое.

Над прилавком висела чёрная майка с портретом Че Гевары и подписью «Rage Against the Machine». Под майкой была табличка «Бестселлер месяца!». Это было неудивительно — <…> в области радикальной молодёжной культуры ничто не продаётся так хорошо, как грамотно расфасованный и политически корректный бунт против мира, где царит политкорректность и всё расфасовано для продажи.

Homo Zapiens

Сейчас слова Будды доступны всем, а спасение находит не многих. Это, без сомнения, связано с новой культурной ситуацией, которую древние тексты всех религий называли грядущим «тёмным веком». <…> Этот тёмный век уже наступил. И связано это прежде всего с той ролью, которую в жизни человека стали играть так называемые визуально-психические генераторы, или объекты второго рода.

Объекту номер два, то есть включенному телевизору, соответствует субъект номер два, то есть виртуальный зритель, который управлял бы своим вниманием так же, как это делает монтажно-режиссёрская группа. Чувства и мысли, выделение адреналина и других гормонов в организме зрителя диктуются внешним оператором и обусловлены чужим расчётом. И конечно, субъект номер один не замечает момента, когда он вытесняется субъектом номер два, так как после вытеснения это уже некому заметить — субъект номер два нереален. Но он не просто нереален (это слово, в сущности, приложимо ко всему в человеческом мире). Нет слов, чтобы описать степень его нереальности. Это нагромождение одного несуществования на другое, воздушный замок, фундаментом которого служит пропасть. Может возникнуть вопрос — зачем барахтаться в этих несуществованиях, измеряя степень их нереальности? Но эта разница между субъектами первого и второго рода очень важна. Субъект номер один верит, что реальность — это материальный мир. А субъект номер два верит, что реальность — это материальный мир, который показывают по телевизору. Будучи продуктом ложного субъектно-объектного деления, субъект номер один иллюзорен. Но у хаотического движения его мыслей и настроений, во всяком случае, есть зритель — метафорически можно сказать, что субъект номер один постоянно смотрит телепередачу про самого себя, постепенно забывая, что он зритель, и отождествляясь с передачей. С этой точки зрения субъект номер два — нечто совершенно невероятное и неописуемое. Это телепередача, которая смотрит другую телепередачу. В этом процессе участвуют эмоции и мысли, но начисто отсутствует тот, в чьём сознании они возникают.

Экономикой называется псевдонаука, рассматривающая иллюзорные отношения субъектов первого и второго рода в связи с галлюцинаторным процессом их воображаемого обогащения. С точки зрения этой дисциплины каждый человек является клеткой организма, который экономисты древности называли маммоной. В учебных материалах фронта полного и окончательного освобождения его называют просто ORANUS (по-русски — «ротожопа»). Это больше отвечает его реальной природе и оставляет меньше места для мистических спекуляций. Каждая из этих клеток, то есть человек, взятый в своем экономическом качестве, обладает своеобразной социально-психической мембраной, позволяющей пропускать деньги (играющие в организме орануса роль крови или лимфы) внутрь и наружу. С точки зрения экономики задача каждой из клеток маммоны — пропустить как можно больше денег внутрь мембраны и выпустить как можно меньше наружу.

… многие миллионеры ходят в рванье и ездят на дешёвых машинах — но, чтобы позволить себе это, надо быть миллионером. Нищий в такой ситуации невыразимо страдал бы от когнитивного диссонанса, поэтому многие бедные люди стремятся дорого и хорошо одеться на последние деньги.

Вытесняющий импульс подавляет и вытесняет из сознания человека все психические процессы, которые могут помешать полному отождествлению с клеткой орануса. <…> Вот как описал свои видения один брокер с Лондонской биржи недвижимости: «Мир — это место, где бизнес встречает деньги».

Identity — это фальшивое эго, и этим всё сказано. Буржуазная мысль, анализирующая положение современного человека, считает, что прорваться через identity назад к своему эго — огромный духовный подвиг. Возможно, так оно и есть, потому что эго не существует относительно, а identity — абсолютно. Беда только в том, что это невозможно, поскольку прорываться неоткуда, некуда и некому. Несмотря на это, мы можем допустить, что лозунги «Назад к эго!» или «Вперёд к эго!» приобретают в этой ситуации если не смысл, то эстетическую оправданность. Наложение трёх вау-импульсов на более тонкие процессы, происходящие в человеческой психике, рождает всё посредственное многообразие современной культуры. Особую роль здесь играет вытесняющий импульс. Он подобен грохоту отбойного молотка, который глушит все звуки. Все внешние раздражители, кроме вау-орального и вау-анального, отфильтровываются, и человек теряет интерес ко всему, в чём отсутствует оральная или анальная составляющая. <…> секс всё чаще оказывается привлекательным только потому, что символизирует жизненную энергию, которая может быть трансформирована в деньги — а не наоборот. <…> В конечном счёте современный человек испытывает глубокое недоверие практически ко всему, что не связано с поглощением или испусканием денег. <…> жизнь становится всё скучнее и скучнее, а люди — всё расчётливее и суше.

Человек человеку уже давно не волк. Человек человеку даже не имиджмейкер, не дилер, не киллер и не эксклюзивный дистрибьютор, как предполагают современные социологи. Всё гораздо страшнее и проще. Человек человеку вау — и не человеку, а такому же точно вау.

… подобно тому как телезритель, не желая смотреть рекламный блок, переключает телевизор, мгновенные и непредсказуемые техномодификации изображения переключают самого телезрителя. Переходя в состояние Homo Zapiens, он сам становится телепередачей, которой управляют дистанционно. И в этом состоянии он проводит значительную часть своей жизни.

И действительно, всё упирается в деньги — потому что деньги давно упёрлись сами в себя, а остальное запрещено.

Поэтому конец света, о котором так долго говорили христиане и к которому неизбежно ведёт вауеризация сознания, будет абсолютно безопасен во всех смыслах — ибо исчезает тот, кому опасность могла бы угрожать. Конец света будет просто телепередачей. И это, соратники, наполняет нас всех невыразимым блаженством.

Тихая гавань

… основным содержанием геополитики является неразрешимый конфликт правого полушария с левым, который бывает у некоторых людей от рождения.

— То есть деньги и есть четвёртое измерение?

«Мы, копирайтеры, так поворачиваем реальность перед глазами target people, что свободу начинают символизировать то утюг, то прокладка с крылышками, то лимонад. За это нам и платят. Мы впариваем им это с экрана, а они потом впаривают это друг другу и нам, авторам, это, как радиоактивное заражение, когда уже не важно, кто взорвал бомбу».

«У всякого брэнда своя легенда. <…> у каждого Абрама — своя программа».

— Агитпроп бессмертен. Меняются только слова.

Вавилонская марка

— Человек является человеком потому, что ничего, кроме этого мира, не видит.

— Человек думает, что потребляет он, а на самом деле огонь потребления сжигает его, давая ему скромные радости. Это как безопасный секс, которому вы неустанно предаётесь даже в одиночестве. Экологически чистая технология сжигания мусора. Но ты всё равно не поймёшь.

— Господи, к Тебе воззвах, — сказал он тихо. — Я так виноват перед Тобой. Я плохо и неправильно живу, я знаю. Но я в душе не хочу ничего мерзкого, честное слово. <…> Я просто хочу быть счастливым, а у меня никак не получается. Может, так мне и надо. Я ведь ничего больше не умею, кроме как писать плохие слоганы. Но Тебе, Господи, я напишу хороший — честное слово. Они ведь Тебя совершенно неправильно позиционируют. Они вообще не въезжают. Вот хотя бы этот последний клип, где собирают деньги на эту церковь. Там стоит такая бабуля с ящиком, и в него сначала кладут рубль из «запорожца», а потом сто баксов из «мерседеса». Мысль понятная, но как позиционирование это совершенно не катит. Ведь тому, кто в «мерседесе», западло после «запорожца». Коню ясно. А как target group нам нужны именно те, кто в «мерседесах», потому что по отдаче один в «мерседесе» — это как тысяча в «запорожцах». Надо не так. Сейчас… Кое-как встав с коленей, Татарский добрёл до стола, взял ручку и прыгающим паучьим почерком записал: Плакат (сюжет клипа): длинный белый лимузин на фоне Храма Христа Спасителя. Его задняя дверца открыта, и из неё бьёт свет. Из света высовывается сандалия, почти касающаяся асфальта, и рука, лежащая на ручке двери. Лика не видим. Только свет, машина, рука и нога. Слоган: ХРИСТОС СПАСИТЕЛЬ СОЛИДНЫЙ ГОСПОДЬ ДЛЯ СОЛИДНЫХ ГОСПОД. <…> Бросив ручку, Татарский поднял заплаканные глаза в потолок. — Господи, Тебе нравится? — тихо спросил он.

Вовчик Малой

— … всегда рекламируются не вещи, а простое человеческое счастье. Всегда показывают одинаково счастливых людей, только в разных случаях это счастье вызвано разными приобретениями. Поэтому человек идёт в магазин не за вещами, а за этим счастьем, а его там не продают. А потом лама критиковал теорию какого-то Че Гевары. Он сказал, что Че Гевара не вполне буддист и поэтому для буддиста не вполне авторитет. И вообще, он не дал миру ничего, кроме очереди из автомата и своей торговой марки. Правда, мир ему тоже ничего не дал…

— Надо, чтобы была чёткая и простая русская идея, чтобы можно было любой суке из любого Гарварда просто объяснить: тыр-пыр-восемь-дыр, и нефига так глядеть. Да и сами мы знать должны, откуда родом. <…> Чтоб они не думали, что мы тут в России просто денег украли и стальную дверь поставили. Чтобы такую духовность чувствовали, бляди, как в сорок пятом под Сталинградом, понял?

Институт пчеловодства

Часто бывает: выходишь летним утром на улицу, видишь перед собой огромный, прекрасный, спешащий куда-то мир, полный невнятных обещаний и растворённого в небе счастья, и вдруг мелькает в душе пронзительное чувство, спрессованное в долю секунды, что вот лежит перед тобой жизнь, и можно пойти по ней вперёд без оглядки, поставить на карту самого себя и выиграть, и промчаться на белом катере по её морям, и пролететь на белом «мерседесе» по её дорогам. И сами собой сжимаются кулаки, и выступают желваки на скулах, и даёшь себе слово, что ещё вырвешь зубами много-много денег у этой враждебной пустоты, и сметёшь с пути, если надо, любого, и никто не посмеет назвать тебя американским словом loser. Так действует в наших душах оральный вау-фактор.

… ничто так не выдаёт принадлежность человека к низшим классам общества, как способность разбираться в дорогих часах и автомобилях.

— … все, кто отчётливо знает, что такое «коллективное бессознательное», давно торгуют сигаретами у метро. В той или иной форме, я хочу сказать.

— … мне нравится, когда у жизни большие сиськи. Но во мне не вызывает ни малейшего волнения так называемая кантовская сиська в себе, сколько бы молока в ней ни плескалось. И в этом моё отличие от бескорыстных идеалистов вроде Гайдара…

Облако в штанах

Сценарий для «Гуччи» <…>: В кадре — дверь деревенского сортира. Жужжат мухи. Дверь медленно открывается, и мы видим сидящего над дырой худенького мужичка с похмельным лицом, украшенным усиками подковой. На экране титр: «Литературный обозреватель Павел Бисинский». Мужичок поднимает взгляд в камеру и, как бы продолжая давно начатую беседу, говорит: — Спор о том, является ли Россия частью Европы, очень стар. В принципе настоящий профессионал без труда может сказать, что думал по этому поводу Пушкин в любой период своей жизни, с точностью до нескольких месяцев. <…> В этот момент раздаётся громкий треск, доски под мужичком подламываются, и он обрушивается в яму. Слышен громкий всплеск. Камера наезжает на яму, одновременно поднимаясь (модель движения камеры — облёт «Титаника»), и показывает сверху поверхность тёмной жижи. Из неё выныривает голова обозревателя, которая поднимает глаза и продолжает прерванную погружением фразу: — Возможно, истоки надо искать в разделе церквей. Крылов не зря говорил Чаадаеву: «Посмотришь иногда по сторонам, и кажется, что живёшь не в Европе, а просто в каком-то…» Что-то сильно дёргает обозревателя вниз, и он с бульканьем уходит на дно. Наступает тишина, нарушаемая только гудением мух. Голос за кадром: GUCCI FOR MEN БУДЬ ЕВРОПЕЙЦЕМ. ПАХНИ ЛУЧШЕ

— По своей природе любой политик — это просто телепередача. Ну, посадим мы перед камерой живого человека. Всё равно ему речи будет писать команда спичрайтеров, пиджаки выбирать — группа стилистов, а решения принимать — Межбанковский комитет. А если его кондрашка вдруг хватит — что, опять всю бодягу затевать по новой?

Исламский фактор

Часто бывает — проезжаешь в белом «мерседесе» мимо автобусной остановки, видишь людей, бог знает сколько времени остервенело ждущих своего автобуса, и вдруг замечаешь, что кто-то из них мутно и вроде бы даже с завистью глядит на тебя. <…> И волна горячей дрожи проходит по телу; гордо отворачиваешь лицо от стоящих на остановке и решаешь в своем сердце, что не зря прошел через известно что и жизнь удалась. Так действует в наших душах анальный вау-фактор.

«Ребята! Спасибо вам огромное, что иногда позволяете жить параллельной жизнью. Без этого настоящая была бы настолько мерзка!»

Критические дни

Скоро, скоро со стапелей в городе Мурманске сойдёт ракетно-ядерный крейсер «Идиот», заложенный по случаю 150-летия со дня рождения Фёдора Михайловича Достоевского. В настоящий момент неизвестно, удастся ли правительству вернуть деньги, полученные в залог судна, поэтому всё громче раздаются голоса, предлагающие заложить другой крейсер такого типа, «Богоносец Потёмкин», который так огромен, что моряки называют его плавучей деревней.

— … если ты уж смотришь телевизор, то надо глядеть куда-нибудь в угол экрана, но ни в коем случае не в глаза диктору, иначе или гастрит начнётся, или шизофрения.

Часто бывает — говоришь с человеком и вроде нравятся чем-то его слова и кажется, что есть в них какая-то доля правды, а потом вдруг замечаешь, что майка на нём старая, тапки стоптанные, штаны заштопаны на колене, а мебель в его комнате потёртая и дешёвая. <…> и понимаешь, что всё сделанное и передуманное собеседником в жизни не привело его к той единственной победе, которую так хотелось одержать тем далёким майским утром, когда, сжав зубы, давал себе слово не проиграть, хотя и не очень ещё ясно было, с кем играешь и на что. И хоть с тех пор это вовсе не стало яснее, сразу теряешь интерес к его словам <…>. Так действует в наших душах вытесняющий вау-фактор.

— Старики говорят, что там место нехорошее. Хотя, с другой стороны, где под Москвой хорошее найдёшь!

— … «Страшный суд»? <…> На самом деле ничего страшного в нём нет. Кроме того, что он уже давно начался, и всё, что с нами происходит, — просто фазы следственного эксперимента. Подумай — разве Богу сложно на несколько секунд создать из ничего весь этот мир со всей его вечностью и бесконечностью, чтобы испытать одну-единственную стоящую перед ним душу?

Золотая комната

— А Пикассо этот, по-моему, вообще мудак полный. — Здесь я не вполне соглашусь, — сглотнув, сказал Татарский. — Или, точнее, соглашусь, но только начиная с посткубистического периода. — Я смотрю, ты башковитый, — сказал Азадовский. — А я вот не рублю. Да и на фига это надо? Через неделю уже французская коллекция будет. Вот и подумай — в одной разберёшься, а через неделю увезут, другую повесят — опять, что ли, разбираться? Зачем?

… матерные слова стали ругательствами только при христианстве, а раньше у них был совсем другой смысл и они обозначали невероятно древних языческих богов. И среди этих богов был такой хромой пёс Пиздец с пятью лапами. В древних грамотах его обозначали большой буквой «П» с двумя запятыми. По преданию, он спит где-то в снегах, и, пока он спит, жизнь идет более-менее нормально. А когда он просыпается, он наступает. И поэтому у нас земля не родит, Ельцин президент и так далее. Про Ельцина они, понятно, не в курсе, а так всё очень похоже. И ещё было написано, что самое близкое понятие, которое существует в современной русской культуре, — это детская идиома «Гамовер». От английского «Game Over».

— Ты, Ваван, не ищи во всём символического значения, а то ведь найдёшь. На свою голову.

— Кто этим на самом деле правит? — Мой тебе совет — не суйся, — сказал Фарсейкин. — Дольше будешь живым богом. Да я, если честно, и сам не знаю. А столько лет уже в бизнесе.

О романе

	Происходит, к сожалению, коммерциализация сознания, вот что ужасно. Это не ужасно, а смешно, если это проследить. Я сейчас пытаюсь написать на эту тему. Вообще, если ситуация будет развиваться так же, кончится тем, что Березовский приватизирует время, а Гусинский — пространство, и всё кончится всеобщим коллапсом.
	— Виктор Пелевин, виртуальная конференция, 1997

	Демонстративный отказ от позы пророка и гуру, столь неавантажно выпиравшей сквозь «Чапаева и Пустоту», пошёл пелевинской прозе только на пользу; тень должна знать своё место, и соответствие этому месту — залог того, что когда-нибудь тень обретёт спектр радуги.
	— Борис Кузьминский, «Впасть к концу, как в детство», 2000

	… Пелевинский замысел совпал с отрицательной энергией дефолта, по недоразумению предстал социальным пророчеством.
	— Александр Архангельский, «В краю непуганных покемонов»

	… Пелевин <…> загубил замысел иронического плутовского романа типа «Двенадцати стульев» натужным буддийским мистицизмом, который позволил увеличить листаж и, как автору показалось, «углубить» повествование.
	— Михаил Золотоносов, «Из пустоты в никуда»

Идёт мужик по лесу. Навстречу ему старушка. Мужик говорит: — Бабушка, что же ты делаешь в такой глуши? <…> — Я, сынок, Баба-Яга. Хожу вот по лесу, собираю мухоморы. Потом их с говном смешиваю и на спирту настаиваю. Получается целебная настойка, я её людям продаю, тем и живу. Хочешь, и тебе секрет целебной настойки расскажу? — Нет, спасибо, бабушка, — говорит мужик, — как деньги на говне с мухоморами делать, я и сам знаю. — Ну, тогда прощай, сынок. <…> Баба-Яга развернулась и пошла в свою сторону, а Пелевин в свою.

— анекдот не позже августа 2004

1999

корр.: Почему вас так интересуют новые русские? Вы считаете их новой формацией? — Если бы они не были новой формацией, не было бы такого развитого новорусского фольклора. Фигура, которая отражена в фольклоре, — это подобие полевого командира времён Гражданской. Начальник всей реальности в зоне прямой видимости. В этом смысле тачанка мало чем отличается от шестисотого «мерседеса». Меня интересует скорее этот фольклорный тип, клонирующий себя в реальной жизни, а не настоящие богачи, про которых я мало что знаю.

— Виктор Пелевин

	В конце концов «Generation П» — это производственный роман. Только, в отличие от классических производственных романов, рассказывающих о цементе-шпалах-космических станциях, темой этой книги является производство той грохочущей и пёстрой пустоты, в которой проходит наша жизнь.
	— Виктор Пелевин, интервью «Комсомольской правде»

В «Поколении П», однако, всё происходит с точностью наоборот — уж скорее время и пространство приватизируют Березовского с Гусинским. А заодно с ними — <…> и всех остальных действующих лиц политической сцены, оказывающихся всего-навсего симулякрами. <…> Похоже, что Пелевин написал современный римейк собственной повести <…>: вместо Омона и Овира — Вавилен и Легион, вместо Египта — Вавилон, вместо технологически нищего симулякра коммунистического Союза — компьютерная имитация постсоветской России? да и всего политического мира.

— Сергей Кузнецов, «Омон Ра отправляется в Вавилон»

… если в предыдущих его текстах <…> успех был связан с познанием иллюзорной природы мира и освобождением, то на этот раз успех означает «всего лишь» занятие самого высокого места в касте жрецов этой иллюзорности. Всё равно как если бы герой «Жёлтой стрелы» стал машинистом паровоза, который ведёт поезд, а не сошёл с него. <…> «Чапаев и Пустота» для модной молодежной литературы были тем же, чем было для модного молодёжного кино «Криминальное чтиво». В этом смысле «Generation П» — то же самое, что «Джеки Браун»: демонстративный отказ от того, чтобы обслуживать порождённый тобой тренд. Поступок, вызывающий уважение со всех точек зрения.

— Сергей Кузнецов, «Памяти модной молодёжи»

В жизни приличного писателя этот момент наступает практически неизбежно. Добившись успеха пару раз, он переходит из разряда просто писателей в разряд авторов бестселлеров — отныне всё, что бы он ни написал, будет куплено, прочитано, обсосано, изругано, возвеличено; словом, использовано на полную катушку широкою народною массой. Это сложный момент для всякого писателя, а для русского — главный, переломный в жизни. Свой новый статус он неминуемо воспринимает как возведение на амвон и начинает проповедовать. Во-первых, на него давит традиция Русского Писательства с его учительством и всезнайством, а во-вторых, что же делать с Мегафоном оказавшимся у тебя руках, если не кричать в него. Типичный случай Человека-Бестселлера — Николай Васильевич Гоголь. Начав с рассказов, полных развеселой бесовщины, и повестей о привольном жидоедстве славных жителей Запорожской сечи, едва только достигши нового статуса, он немедля принимается бороться с Антихристом. <…> За неполные два столетия изменились времена и нравы, но схемы литературной жизни остались прежними. Человек-Бестселлер Виктор Пелевин тоже решил сделаться проповедником. И, коротко говоря, проповедником того же самого. Даже авторский манифест очень схож с гоголевским, если, конечно, принять во внимание языковые изменения: «Мой новый роман реально всё накроет и всё объяснит». <…> Из необходимости проповедовать о современности проистекает и главное достоинство текста: мир, описываемый Пелевиным, вполне узнаваем. <…> Мы без подсказки понимаем, о чём речь, когда главный герой романа представляет себе «Германию сорок шестого года, где доктор Геббельс истерически орёт <…>». Программная статья буддийствующего Че Гевары украшена изысканными неологизмами, половина из которых должна разойтись в пословицах и передовицах радикальных журналов. Основное её содержание, ежели прорваться сквозь терминологическую пургу, которую Пелевин гонит мастерски, сводится к следующему: на мир охотится существо Оранус — <…> символ общества потребления. <…> Оный Оранус стремится к тому, чтобы сделать всех людей своими клетками, поглотить без остатка.

— Александр Гаврилов, «Страшный суд как страшный сон. Виктор Пелевин написал свои “Мёртвые души”»

«Generation «П», злой памфлет, настоенный на нескрываемой обиде. (Ну почему я, нежный и удивительный, должен с этим дерьмом сосуществовать?) <…> Коктейль чистоплюйства и цинизма стар, как сама ложь. «Им» нельзя — мне можно. «Поколение» здесь не при чём, но появление «поколенческого мифа» важно. Подобно расовой и классовой идеологиям, концепт «поколения» обусловлен подростковым комплексом неполноценности, чреват нетерпимостью и предназначен для страховки от личной ответственности. («Нас» — а не меня! —«лишили выбора», принудили к «пепси» и попсе.) <…> Пелевин. Рекламщик и лидер рановозрастных инфантилов (коих всегда хватало) — и их «продукт». Отсюда всё: тяга к «красивой жизни», похмельный синдром, страх провала, любовь к стереотипам (для обличения «общество потребления» в ход идёт откровенно коммунистическая риторика, без глумления над «православием» и «русской идеей» тоже не проживёшь), завистливое восхищение «крутыми» (будь то Чапаев или новорусский бандюга) и страстное желание им уподобиться. Не до конца, конечно. Это ж так. Как бы типа по жизни. Временно. А вообще-то мне с моей тайной «духовкой» ваша лажа по барабану. Тут и не различишь, где кончается Пелевин и начинается его группа поддержки. <…> Как это «круто»: афишируя равнодушие к «официальной литературе», мягко пошантажировать букеровских судей и подготовить «версию» на случай провала. Главному мерзавцу «Generation «П» Пелевин дал фамилию председателя жюри Букера-99. Официально не объявленный состав жюри — секрет Полишенеля, а в случае чего можно изречь заветное так вышло.

— Андрей Немзер, «“Как бы типа по жизни”. Роман Виктора Пелевина “Generation “П” как зеркало отечественного инфантилизма»

… это сочинение — лучшее у Пелевина. Рассказ <…> ведётся легко и непринуждённо, почти без зауми, которой были испорчены прежние «буддийские» романы. <…> Верно выбран смысловой ракурс: точка зрения, согласно которой вся нынешняя жизнь — сплошное дерьмо, весьма популярна, читатель одобрит. Выразительно переданы наркотические состояния. <…> Полуфантастический образ реальности, постепенно превращающейся в рекламный клип, тёмный огонь которого сжигает пустоту существования, смягчен юмором. Некоторые пелевинский «слоганы» смешат до колик. И пускай он уступает другому популярному сочинителю наших дней — Игорю Иртеньеву, чьим лучшим произведением стала пародия «Тампакс. В нужное время в нужном месте», — всё равно половина пелевинских вариаций на рекламные темы войдёт в пословицу. <…> Вывод прост. Пелевин поменял литературную стратегию. До сих пор он играл на поле «серьёзной» литературы, <…> напускал такого туману, что многим казалось, что они имеют дело с настоящей метафизической прозой, а не её умелой стилизацией. <…> Пелевинская проза возвращается к своему истоку, наконец-то становится частью массовой культуры, своеобразной интеллектуальной попсой, призванной развлекать игрой в философичность, волновать кровь повзрослевшему тинейджеру мнимой причастностью к тайне.

— Александр Архангельский, «До шестнадцати и старше»

• см. 2-ю половину статьи Александра Гениса «Машина вычитания: Виктор Пелевин составил новый роман», 22 апреля

	Ни в одной прежней пелевинской книге не было такого отвращения к современности, такой духоты, такой плоской и ограниченной реальности. Пелевин адекватен эпохе как никогда. Написал роман о нашем времени и закрыл тему. Лучше бы закрыл время.
	— Дмитрий Быков

	Да, весь текст Пелевина — волапюк. Только не «серых переводов с английского», как тут же добавляет Немзер, а живого, въедливого арго. Что делать, если в очередной раз «панталоны, фрак, жилет — всех этих слов на русском нет», а вещи — просто лезут в глаза…
	— Ирина Роднянская, «Этот мир придуман не нами»

	В отличие от коллег он минималист в ненормативной лексике, «Generation П» — здесь изящная игра такого же плана, как «Скорбец» Гребенщикова.
	— Андрей Вознесенский

• см. Павел Басинский, «Синдром Пелевина: „Новый писатель“ — старый, как мир», 10 ноября

В «Generation П» нет положительных героев. Вернее будет сказать, уподобив роман книгам великого Гоголя, что единственным его положительным героем становится смех. <…> Виктор Пелевин написал совершенно потрясающий роман. Читая его, <…> буквально физически ощущаешь огромный путь, проделанный писателем от первых опытов в «Синем фонаре» до зрелого и глубокого «Generation П». Порой кажется, что это плод той тяжести, тяжести читательских ожиданий, которая легла на Пелевина; он не мог обмануть ожидания тысяч человек. Он их не обманул. <…> Мир, созданный Пелевиным и впервые появившийся на страницах «Чапаева и Пустоты», окончательно укрепляется в своих правах в «Generation П». И главная его черта — опьяняющая субъективность; это мир вокруг человека, одного и конкретного, почти ницшеанского сверх-Я; в данный момент это Вавилен Татарский, а в будущем таким станет любой — каждый, кто прочтёт эту книгу и сумеет понять её правильно. <…> И пусть филистеры пожимают плечами, листая «Generation П»; недолго им осталось усмехаться в бороды. Скоро наступят иные времена, и восторженные толпы татарских ворвутся на поля фальшивой «европейской свободы». Неважно, что поможет им порвать проволочное ограждение — виртуальные игры или настой из мухоморов — но старая реальность рухнет, и над ней воссияет хоругвь Фронта Полного и Окончательного Освобождения им. Виктора Пелевина. <…> Трудно сказать, зачем написана эта книга, составленная из обрывков чужих сюжетов, мыслей, находок; наверное, для того же, чему сейчас посвящены мысли всех — деньги и дешёвая популярность. А также для того, чтобы показать любителям настоящей Литературы, каким не должно быть Искусство.

— Антон Долин, «Виктор П-левин: новый роман»

	Возникает вопрос — зачем Пелевину было увековечивать чьи-то заведомо сиюминутные лозунги? Не затем ли чтобы публично объявить о своём авторстве? <…> через некоторое обозримое время мы обязательно увидим «нового Пелевина», и как раз «Поколение П» станет тем рубежом, на который впоследствии будут указывать маститые критики, рассуждая о «раннем» и «позднем» Пелевине.
	— Леонид Каганов, «Впечатления от книги В. Пелевина „Generation П“»

Марк Липовецкий

• см. «Голубое сало поколения, или Два мифа об одном кризисе», октябрь 1999

	У Пелевина всегда сохраняется напряжение между, допустим, анекдотами о Чапаеве и их буддистской интерпретацией — трансформация всегда иронически обнажена и подчёркнуто субъективирована героем. Только в Generation «П» эта ироническая дистанция катастрофически сокращается. И не случайно именно на долю этого романа выпал главный коммерческий успех Пелевина.
	— «ПМС (постмодернизм сегодня)»

Роман обнажил внутренние пределы поэтики Пелевина. Из глубин постмодернизма Пелевин парадоксальным образом обратился к русской классической традиции с её страстным морализаторством, направленным на создание религиозно-философского идеала, даже утопии. Если в произведениях других постмодернистов именно эта традиция была объектом жёсткой полемики, саркастической деконструкции и травестии, то Пелевин пошёл по пути сугубо постмодернистского компромисса между этой традицией и её опровержением: его проза в целом строится как развёрнутая проповедь об отсутствии универсальных истин и об истинности иллюзий, как религиозно-философская утопия пустоты, как идеальная модель обретения свободы, которую невозможно воспроизвести, так как эта модель сугубо индивидуальна. Этот компромисс был эффективен в «Чапаеве и Пустоте», где на первом плане было сознание, близкое авторскому. Однако стоило Пелевину «объективировать» эту модель, приложив её к «типическому характеру в типических обстоятельствах», как сразу же возникла претензия на универсальность, несовместимая с эстетическим кодом постмодернизма.

— «Современная русская литература» (том 2), 2003

Все три мифологические структуры — история возвышения Татарского, миф о власти рекламы и PR и мифологические проповеди Че Гевары и Сирруфа — построены вокруг пустого центра. В истории Татарского таким «пустым центром» оказывается личность самого героя, ничем, кроме своего имени, не заслужившего возвышения. В технологиях мифологической власти пустым центром оказываются фигуры властителей <…>. Запрет на вопрос о том, кто же за всей этой механикой стоит, предполагает не тайну, а отсутствие ответа — то есть именно пустой центр. <…> И всё-таки финальный видеоклип Татарского предполагает и иной вектор итеративного смещения. Ведь недаром Пелевин упоминает, что это была любимая видеозапись Татарского, что её никогда не показывали по телевидению <…>. Особенно важно то, что из романа мы так и не знаем, как закончился путь героя: уход к ярко-синему горизонту замещает сообщение о его смерти симулякром бессмертия. Всё это лишает миф о Татарском плоской завершённости, обещая (только обещая!) возможность превращения и этих клонов в личный миф, подобно тому как это удалось сделать Омону с советским мифом о покорении космоса или Петру Пустоте — с чапаевским эпосом. В сущности, уход-исчезновение героя — это коронный финал Пелевина: редкое сочинение не завершается у него именно таким исчезновением. Но [можно] увидеть принципиальную незавершённость Татарского — или, вернее, его отстранённость от собственной «идентичности». Татарский, казалось бы прошедший все ступени инициации, обладает неким избытком, который, кажется, всё же не может быть поглощён «ротожопием». Этот избыток придаёт ему значение медиатора между уровнями и оппозициями разворачиваемой мифологической структуры. Что сближает его с великолепным трикстером-медиатором, Чапаевым из романа «Чапаев и Пустота»…

— «Паралогии: Трансформации (пост)модернистского дискурса в русской культуре 1920—2000 годов», 2008

• см. там же раздел «Роман как ритуал»