Романтизм

Не путать с романтикой.

Романти́зм (фр. romantisme) — идейное и художественное направление в европейской культуре конца XVIII — первой половины XIX века и американской конца XIX, характеризуется утверждением самоценности духовно-творческой жизни личности, изображением сильных (зачастую бунтарских) страстей и характеров, одухотворённой и целительной природы. В XVIII веке романтическим называли всё странное, живописное и существующее в книгах, а не в действительности. В начале XIX века романтизм считали противоположным классицизму и Просвещению. Сопоставляющие их цитаты см. отдельно.

Цитаты

Жгучее презрение к благоденствующей толпе, добровольная отверженность, напряжённость трагических переживаний, звучащие в лирике Байрона, сделали её воплощением романтизма — и как миропонимания, и как эстетической доктрины. Стихи передавали не только окрашенную в мрачные тона гамму чувств, но и энергию протеста, вольнолюбие, отказ от моральных компромиссов. Прежде считалось немыслимым с подобной откровенностью говорить в стихотворении о любви и ненависти, озарениях и разочарованиях, муках и радостях, скрупулёзно воссоздавая прихотливые порывы души и делая это так, что хроника сердечных смут одновременно оказывалась хроникой века. До романтиков в поэзии преобладали обобщённость и почти неизбежная условность чувства. Байрон первым превратил лирику в исповедь и дневник личности, уникальной по своему духовному опыту, но вместе с тем и типичной для своей эпохи.

— Алексей Зверев, «Джордж Байрон»

XIX век

	В одном мгновенье видеть вечность, Огромный мир — в зерне песка, В единой горсти — бесконечность И небо — в чашечке цветка. — вступительное четверостишие, которое считается одной из афористических формулировок сущности романтизма; перевод: С. Я. Маршак
	To see a World in a grain of sand, And a Heaven in a wild flower, Hold Infinity in the palm of your hand, And Eternity in an hour.
	— Уильям Блейк, «Изречения невинности» (Auguries Of Innocence), 1803

Я не побоюсь ошибиться, сказав, что Гомер, Пиндар, Софокл, Еврипид и т. д. и т. д. в своё время были в известном отношении романтиками, потому что они воспевали не египетские и халдейские деяния, а свои, греческие; так же как и Мильтон воспевал не гомеровские суеверия, а — христианскую традицию. <…> [Если бы они жили в наши дни, то различие в эпохах привело бы к изменению в содержании их произведений, а изменение содержания привело бы к изменению формы, и они] вольно или невольно, были бы поэтами-«романтиками».

— Джованни Берше, «Полусерьёзное письмо Гризостомо», 1816

	Стремление возвысить себя и человечество, повествуя об идеальном мире — пророчество (Ещё не образовавшаяся Поэзия — которой начало положил Байрон).
	— Владимир Одоевский, записная книжка, 1840-е

	Романтизм — это хладная могила Красоты.
	— Винченцо Монти

	Под заголовком романтизма может приютиться каждая художественная литературная новизна, новые приёмы, новые воззрения, протест против обычаев, узаконений, авторитета, всего того, что входило в уложение так называемого классицизма.
	— Пётр Вяземский, приписка 1876 г. к статье «О жизни и сочинениях В. А. Озерова»

	При своём рождении романтизм, подобно реализму в наши дни, стремился углубить в искусстве психологическое начало, сломать все препятствия на пути свободы художественного творчества, вырваться из парализующей художника власти традиций. Весь свой пыл романтики истратили на достижение этой цели, и уже не им, а реалистам выпало утвердить закон верности искусства действительности и соответствия поступков героев жизненным мотивам как непременного условия подлинно великой литературы.
	Romanticism then sought, as realism seeks now, to widen the bounds of sympathy, to level every barrier against aesthetic freedom, to escape from the paralysis of tradition. It exhausted itself in this impulse; and it remained for realism to assert that fidelity to experience and probability of motive are essential conditions of a great imaginative literature.
	— Уильям Хоуэллс, «Критика и проза» (II, 1886)

	Литература будущего не будет романтической в том смысле, в каком были романтичны Скотт и Гюго, потому что для этого надо было бы вновь пережить прошлое, что невозможно, и подражать образцам, что ведёт к краху.
	The fiction of the future will not be romantic in any such sense as Scott or Hugo was romantic, because to do that would be to re-live the past, which is impossible; to imitate models, which is fatal.
	— Хэмлин Гарленд, «Крушение кумиров», 1894

	Жизнь движется быстрее Реализма, однако Романтизм всегда остаётся впереди Жизни.
	— Оскар Уайльд

1820-е

В диких и разнообразных красотах природы <…> нет связного плана, но есть гармония, это взаимное согласие и соответственность разнородных предметов. По одному случаю в жизни, по одному подвигу можно ли сделать полное очертание характера? — Без сомнения, нет. Сердце человека неизмеримо, и внезапные движения его непредвидимы, как порыв бури в океане. <…> Предполагаемые последствия от душевных ощущений часто бывают обманчивы, и так называемый романтический поэт, так сказать, уловляет, подслушивает природу в её действии, но не вовлекает её в сети искусства. Он не заботится об очертании полного характера, но изображает отличительные черты, из которых читателю предоставляется составить целое в своём понятии и воображении. <…> Итак, в поэзии, называемой ныне романтическою (которую я назову природною), должно искать, по моему мнению, не плана, но общей гармонии или согласия в целом; не полного очертания характеров, но душевных движений, знаменующих характер. <…> я уподоблю романтическую поэзию новой тактике французских генералов. Старые полководцы, привыкшие воевать по правилам, точно так, как играть в шахматы, вопили противу стратегической ереси и всегда почти были разбиваемы.

— Фаддей Булгарин, примечание к статье В. Н. Олина «Критический взгляд на „Бахчисарайский фонтан“», апрель 1824

… в настоящее время есть только одна литература, как есть только одно общество, предшествующие литературы, оставив, правда, бессмертные памятники, неизбежно должны были исчезнуть и исчезли вместе с поколениями, чьи общественные нравы и политические устремления они выражали. <…> А между тем [новая] литература, как и всё, порождённое человечеством, в самом единстве своём являет нам и свою мрачную и свою утешительную стороны. В недрах её образовались две школы, представляющие два умонастроения, свойственных нам после пережитых нами политических бедствий, — покорность судьбе и отчаяние. Обе они признают то, что отрицала насмешливая философия прошлого, — предвечное существование Бога, бессмертие души <…>. Но одна признаёт и благословляет, другая признаёт — и проклинает. Одна смотрит на мир из глубины небесной, другая — из недр ада. Первая видит ангела, который бдит над колыбелью человека и которого человек найдёт и у своего смертного ложа; вторая окружает человека на всех путях его демонскими призраками, зловещими образами. <…> Обе эти школы — близнецы, возникшие на единой основе, <…> представлены, как нам кажется, в европейской литературе двумя прославленными гениями — Шатобрианом и Байроном.

— Виктор Гюго, «О лорде Байроне, по поводу его смерти», 15 июня 1824

Поэзию романтическую можно иначе назвать романическою, потому что все обстоятельства, все положения, приличествующие роману, приличны также и поэме романтической. Заметьте, мимоходом, что слово romantique, взятое из английского языка (romantic), вступило очень недавно в гражданство слов языка французского; и если бы этот род поэзии усилился в Европе в 18 столетии, то, без сомнения, Французская Академия назвала бы оный le genre romanesque, и поэзия романтическая называлась бы: la poésie romanesque, а не romantique. — слово romantique существовало во французском языке в XVIII веке, но под ним понималось всё фантастическое, необычное, живописное, книжное; значение, приближающееся к обозначению нового литературного направления, появилось в конце века

— Валериан Олин, «Ответ г-ну Булгарину на сделанные им замечания к статье «Критический взгляд на „Бахчисарайский фонтан“», 1825

	Романтизм уже скатился в бездну; невозможно представить себе что-нибудь отвратительнее его новейших продукций.
	— Иоганн Гёте, «Максимы и рефлексии»

Как ни делайте, а если хотите говорить языком понятным и уместным, то вы от букв и правописания этого языка не отделаетесь: соображения их будут разные, но средства для возбуждение разнообразных понятий и впечатлений одни. Вот, может быть, одна из характеристических примет романтизма: освобождаясь от некоторых условных правил, он покоряется потребностям. В нём должно быть однообразие, но это однообразие природы, которое завсегда ново и заманчиво. <…> Истинное должно быть однообразно: в верном выражении чувства, в сличении видимого с желаемым, в отголоске ощущений и понятий, построенных событиями, должен быть у возвышенных полей одного времени один общий диапазон, как в инструментах различных, но одинаковой доброты и в руках художников разного искусства: звук, не сливающийся в общую гармонию, звук фальшивый.

— Пётр Вяземский, «Сонеты Мицкевича», 1827

	… вера в непогрешительность романтизма обнаруживается в наше время со всею силою партий и решительно осуждает на невежество всякого, кто осмелился бы возвысить голос свой не в лад с общею хвалебною гармонией какому-нибудь романтическому кумиру.
	— Михаил Дмитриев, рецензия на «Евгения Онегина», 1828

	— Да каковы в вашем здоровье?.. — Плохо! всё стражду от ревматизма… — А не от романтизма! — Упаси господи!.. Душевные ревматизмы опаснее телесных: от них не излечишься и водами!
	— Николай Надеждин, рецензия на «Ивана Выжигина», май 1829

• см. Николай Надеждин, «О происхождении, природе и судьбах поэзии, называемой романтической», конец 1829

1830-е

В наше время теория драматической поэзии рассмотрена, объяснена, исследована до высокой степени совершенства. <…> Не странно ли, однако ж, что теория, столь хорошо объяснённая, согласная с умом и требованиями всех, одним словом: истинная теория нашей драмы, не имеет никаких практических доказательств ни у нас, ни у французов? <…> Новая теория не произвела ни одного великого создания именно потому, что она ещё слишком нова. Где изложена сия теория? В полемических статьях, где оспоривали прежнюю классическую теорию, где разрушали ветхое здание чопорной драмы многих подражателей древним. Но когда время разрушения было временем создания? И могут ли с творческим спокойствием приняться за создание нового те руки, которые на поле спора били врагов? Оканчивались ли в одно, в два, даже в три поколения всемирные перевороты? Мы только разрушители в драме. Без внутреннего сознания наши драматические писатели находятся под влиянием классической драмы ещё более, нежели они воображают себе. <…> Разрубив путы условных законов, поэты наши подверглись законам гораздо более и совсем иначе тяжёлым. От них прежде всего требуют вдохновения истинного.

— Ксенофонт Полевой, рецензия на трагедию «Ермак» А. С. Хомякова, 1832

Мы живём в веке романтизма. Есть люди, есть куча людей, которые воображают, что романтизм в отношении к читателям мода, в отношении к сочинителям причуда, а вовсе не потребность века, не жажда ума народного, не зов души человеческой. По их мнению, он износится и забудется <…>. Другие простирают староверство до неверия, до безусловного отрицания бытия романтизма. <…> Может ли сомнение в истине уничтожить самую истину, и неужели романтизм, заключённый в природе человека и столь резко проявленный на самом деле, перестанет быть, оттого что его читают, не понимая или пишут о нём не думая? <…> под именем романтизма разумею я стремление бесконечного духа человеческого выразиться в конечных формах. А потому я считаю его ровесником душе человеческой…

— Александр Бестужев, «Клятва при Гробе Господнем» Н. Полевого, 1833

	В литературе всей Европы распространился беспокойный, волнующийся вкус. Являлись опрометчивые, бессвязные, младенческие творения, но часто восторженные, пламенные — следствие политических волнений той страны, где рождались. Странная, мятежная как комета, неорганизованная как она, эта литература волновала Европу, быстро облетела все углы читающего мира.
	— Николай Гоголь, «О движении журнальной литературы, в 1834 и 1835 году», февраль 1836

1850-е

	Когда писатель называет своё сочинение Романтическим, едва ли нужно говорить, что он тем самым оставляет себе известную свободу в выборе манеры, как и материала, — свободу, на которую он не стал бы претендовать, если бы заявлял, что пишет Роман. Считается, что этот последний род произведения стремится быть до мельчайших подробностей верным не просто возможному, но наиболее вероятному и обычному из области человеческого опыта. Первый же род — строго подчиняясь в качестве произведения искусства известным законам и ни в коем случае не отступая от правды человеческих чувств — имеет, однако, право представить эту правду при обстоятельствах, в большой степени выбранных писателем или созданных его воображением. Писатель может также, если сочтёт нужным, так распорядиться атмосферой произведения, чтобы усилить или, напротив, смягчить свет и углубить тени на картине.
	When a writer calls his work a Romance, it need hardly be observed that he wishes to claim a certain latitude, both as to its fashion and material, which he would not have felt himself entitled to assume had he professed to be writing a Novel. The latter form of composition is presumed to aim at a very minute fidelity, not merely to the possible, but to the probable and ordinary course of man's experience. The former—while, as a work of art, it must rigidly subject itself to laws, and while it sins unpardonably so far as it may swerve aside from the truth of the human heart—has fairly a right to present that truth under circumstances, to a great extent, of the writer's own choosing or creation.
	— Натаниэль Готорн, «Дом о семи фронтонах» (предисловие), 1851

	Короче, простёртые к деревьям руки и дифирамбические сожаления об утраченной юности выходят, по-моему, из одного источника. Она будет растрогана, она захочет (так она скажет себе) спасти меня, поднять, для неё это будет делом чести. Женщины с благородными намерениями попадаются на эти софизмы, а им лгут, лгут со слезами на глазах. Наконец, как сноп фейерверка, ослепительный образ разгула, демоны огня (понимай, девки) и т. д. и т. д.
	Bref, les bras tendus aux arbres et les regrets dithyrambiques de sa jeunesse perdue me semblent partir du même sac. Elle sera émue, elle voudra (se dira-t-elle) me sauver, me relever, elle y mettra son orgueil. Les jeunesses à prétentions justes se laissent prendre à ces sophismes, et l'on blague, l'on blague les larmes aux yeux. Enfin, comme bouquet du feu d'artifice, éblouissement de la débauche, les démons de feu (pour dire les garces), etc., etc.
	— Гюстав Флобер, письмо Луизе Коле 26—27 июня 1852

Критика гоголевского периода <…> восставала на романтизм как на выражение натянутых, экзальтированных, лживых понятий о жизни, как на извращение умственных и нравственных сил человека, ведущее к фантазёрству и пошлости, самообольщениям и кичливости. <…> сущность псевдо-романтизма заключается не в нарушении эстетических условий; а в искажённом понятии об условиях человеческой жизни <…>. Все были тогда экзальтированы или старались прикинуться экзальтированными, — разочарованность была только особенным и едва ли не самым натянутым родом экзальтации <…>. Потому-то и недовольство романтизмом [до того] возбуждалось более формальными недостатками его произведений, нежели фальшивостью основного его взгляда на жизнь.

— Николай Чернышевский, «Очерки гоголевского периода русской литературы» (статья пятая), июнь 1856

• см. Аполлон Григорьев, «Романтизм. — Отношение критического сознания к романтизму. — Гегелизм (1834—1840)», 1859

	Романтические повести и поэзия, плющ, лишайники и желтофиоли нуждаются в руинах, на которых они могли бы расти.
	Romance and poetry, ivy, lichens, and wallflowers, need ruin to make them grow.
	— Натаниэль Готорн, предисловие к «Мраморному фавну», 15 декабря 1859

Виссарион Белинский

Было время, когда теория искусства представлялась с математической точностию <…>. Всё было решено и определено: наука не могла идти далее. <…> И вдруг нахлынул поток новых мнений. Лёгкая молодость, всегда жадная к новости, ниспровергла прежних идолов искусства, разрушила их капища и наругалась над жертвоприношением. <…> А! романтизм!.. <…> Вы смеялись над стариками: посмотрим, не смешны ли вы сами, молодой человек с растрёпанными чувствами и измятою наружностию… <…> Смотреть на внешность мимо её значения значит впасть в случайность. Возвышенную простоту греков, их поэтический язык, выходивший из пластического лиризма их жизни, французы думали заменить натянутою декламациею и реторическою шумихою. <…> Но так называемые романтики ушли не дальше их и только впали в другую крайность: отвергнув псевдоклассическую форму и чопорность, они полагали романтизм в бесформенности и диком неистовстве. Дикость и мрачность они провозгласили отличительным характером поэзии Шекспира, смешав с ними его глубокость и бесконечность и не поняв, что формы Шекспировых драм совсем не случайности, но условливаются идеею, которая в них воплотилась. <…> Отвергнуть устарелые и случайные формы искусства ещё не значит постигнуть сущность искусства.

— «Горе от ума. Второе издание», январь 1840

	Характер чисто романтической поэзии всегда более или менее односторонний и исключительный.
	— «Русская литература в 1841 году», декабрь

	Не понимаем ни слова — а хорошо, прочтёшь раз — хочется прочесть ещё! Но в том-то и сущность романтизма, что он пленяет без помощи смысла, который должен быть принадлежностью одной прозы…
	— рецензия на «Повесть Ангелина», декабрь 1841

Добрый и невинный романтизм! как боялись тебя классические парики, каким буйным и неистовым почитали они тебя, сколько зла пророчили они от тебя, — тебя, бывшего в их глазах страшнее чумы, опаснее огня! А ты, добрый и невинный романтизм, ты был просто — резвое, шаловливое дитя, проказливый школьник, который сметил, что его «классический» учитель ужасно глуп, да и давай над ним потешаться, сдергивая колпак с его дремлющей лысой головы и нацепляя бумажки на задние пуговицы его старомодного кафтана… И что же такое сделал, если рассмотреть хорошенько, ты, так гордившийся и величавшийся своими заслугами? <…> романтизм хлопотал из форм, не понимая сущности дела, — и для формы он действительно много сделал: он развязал руки таланту, спеленатому ложными правилами предания. <…> кто привык к формам, нередко диким, чудовищным и нелепым «романтиков», <…> тому легко будет понять потом Шекспира…

— «Русская литература в 1842 году», декабрь

В основе всякого романтизма непременно лежит мистицизм, более или менее мрачный. Это объясняется тем, что преобладающий элемент романтизма есть вечное и неопределённое стремление, не уничтожаемое никаким удовлетворением. Источник романтизма <…> есть таинственная внутренность груди, мистическая сущность бьющегося кровью сердца. <…> Неестественная попытка воскресить романтизм средних веков давно уже сделалась анахронизмом во всей Европе. Это была какая-то странная вспышка, на которой опалили себе крылья замечательные таланты и которая много повредила самим гениям. <…> романтизм средних веков, мрачное царство подземных демонских сил, от которых нет защиты самой невинности и добродетели! Греческий романтизм никогда не доходил до таких нелепостей, унижающих человеческое достоинство.

— «Сочинения Александра Пушкина», статья вторая, 1843

	… всё неточное, неопределённое, сбивчивое, неясное, бедное положительным смыслом при богатстве кажущегося смысла, — всё такое должно называться романтическим…
	— «Сочинения Александра Пушкина», статья седьмая, 1844

Осип Сенковский

	… теперь, большею частию, приходят к нам Цыганы, воры, игроки, черти, колдуны, ведьмы, каторжные и непотребные женщины. О времена! О словесность!.. И вся эта сволочь так и садится на первые места, рассуждает, кричит, поёт застольные песни, ругает свет и нас, старые книги, называет башлыками!..
	— «Незнакомка», 1832

Я родился поэтом, романтиком, и душа моя непременно требовала сильных ощущений. Бледные, томные, спазмодические, слегка нарумяненные и гладко причёсанные красоты классицизма проходили по ней, как тени по полотну, не оставляя ни малейшего впечатления. Я жадно прочитывал творения новой поэтической школы, мечтал днём и ночью о страшном, мрачном, отвратительном, ужасном и был в отчаянии, что ни на Невском проспекте, ни на Чёрной Речке не находил ничего подобного. Чтобы согреть душу новыми, неизвестными ей чувствами, чтобы произвести корчь в сердце, сведение в жилах, судороги в мозгу и упоиться выспреннею, недоступною для обыкновенных умов сладостью, я желал впасть в чахотку и начать харкать кровью; я воображал себе роскошь быть посаженным на кол; иногда мне хотелось скитаться по свету с отсеченным языком и руками и сочинять стихи в этом положении — или видеть себя заживо запертым в гробу и съеденным червями — или снизу до пояса замёрзнуть в Неве, а сверху от пояса до головы возгореться любовью и пылать пожаром страсти в виду всей Английской набережной — или, затворясь в больнице неизлечимых, быть схваченным вихрем кашля, стона, колик, горбов, ран, гноя, паралича, падучей болезни и антонова огня и кружиться до смерти в омуте человеческих страданий — или провалиться внутрь кладбища и лежать среди бесчисленных остовов на груде перебитых черепов и ребр, тогда как по мне плясали бы мертвецы, черти, ведьмы, вампиры, змеи, ящерицы, жабы и все, что составляет прелесть жизни, прекрасное и высокое в природе; не то из коллежских секретарей прямо попасть в коллежские советники — не то хоть быть поглощённым огнедышащею горою — не то, наконец, хоть самому проглотить огнедышащую гору!.. Тогда, по крайней мере, ощутил бы я что-нибудь сверхъестественное, был бы глубоко тронут, приятно измучен, растерзан и счастлив. — пародия на романтическое настроение

— «Поэтическое путешествие по белу-свету», 1833

XX век

	Единственной общей особенностью романтического изображения, которая, по-моему, характерна для всех случаев, является характер связанного с данным изображением опыта; это опыт, так сказать, освобожденный; опыт обособленный, отрезанный, отключенный, оторванный от условий, которые обычно, как нам известно, с ним соединяются и, если можно так выразиться, тянутся за ним; опыт, проявляющий себя в среде, где специально устранено неудобство его соединения с относящимся к нему состоянием, открытым для анализа, доступным для всех наших вульгарных общих мнений.
	The only general attribute of projected romance that I can see, the only one that fits all its cases, is the fact of the kind of experience with which it deals—experience liberated, so to speak; experience disengaged, disembroiled, disencumbered, exempt from the conditions that we usually know to attach to it and, if we wish so to put the matter, drag upon it, and operating in a medium which relieves it, in a particular interest, of the inconvenience of a related, a measurable state, a state subject to all our vulgar communities.
	— Генри Джеймс, предисловие к «Американцу», 1908

	Романтики <…> тоже были идеологами буржуазии и нередко смотрели на народ, как на «толпу», годную лишь для того, чтобы служить подножием для отдельных выдающихся личностей.
	— Георгий Плеханов, «Сын доктора Стокмана», 1908

	В отличие от эстетики эпохи Просвещения, ограничивавшей сферу музыки выражением чувств и эмоций, романтики видят в музыке прежде всего — своеобразный и притом в высокой степени адекватный способ познания мира.
	— Валентин Фердинандович Асмус, «Музыкальная эстетика философского романтизма», 1934

	Развитие романтизма — с его очарованностью природой, ностальгическим интересом к прошлому, с его способностью изумляться переменам, его восторгами по поводу изобилия и разнообразия жизни — уже заставило исследователей во всех областях науки мыслить категориями эволюции.
	The romantic movement with its wonder at nature, its nostalgic curiosity about origins, its fascination with change, its exultation in plenitude and diversity had caused students in every field to think in terms of evolution.
	— Уильям Ирвин, «Обезьяны, ангелы и викторианцы», 1955

Романтики были первыми людьми XIX века, выступившими с критикой новых, капиталистических отношений, сложившихся после французской революции, потому что им первым суждено было выразить всеобщее недовольство и разочарование реальными результатами этой революции, которая обманула великие ожидания демократических масс, развеяв как дым все благородные, но утопические обещания просветителей XVIII века <…>. В буржуазном обществе под покровом внешнего порядка и благополучия романтики открыли стихию действительно запутанных, по видимости бессмысленных, загадочных отношений, которые превратились в их идеалистическом сознании в игру слепых, неотвратимых мистических сил, властвующих над человеком. Фантастическое, фетишистски-превратное толкование реальных вещей и отношений у романтиков явилось отражением смятенной психологии мелкого буржуа, который оказался вышибленным историей из относительно равновесного сословного общества, но в водовороте новых отношений не нашёл, да и не мот найти для себя прочного места и превратился в игрушку чуждых ему сил.

— Израиль Миримский, «Эрнст Теодор Амадей Гофман», 1962

	Романтики сочли предрассудком науку и пытались расшатать её с помощью волшебства. Но волшебство это не было уже предметом всеобщей веры и не располагало неограниченной властью — ведь рядом с ним стояла наука.
	— Юлий Кагарлицкий, «Что такое фантастика?», 1973

	В те далёкие времена демоны могли пролететь сотни миль лишь для того, чтобы найти подходящее местечко, где без помех можно произнести монолог, а на пустынном итальянском нагорье, где дул пронизывающий ветер и слышался лай шакалов, это было особенно приятным занятием.
	Demons at this time thought nothing of traveling hundreds of miles to find a really good object to soliloquize over. It was an especially pleasant exercise on a desolate Italian upland "with a thrusting wind and the distant bark of jackals.
	— Роджер Желязны, Роберт Шекли, «Принеси мне голову Прекрасного принца», 1991

Романтическая драма

… отныне драматический поэт, прежде всего, схватит широкою рукою много времени и заставит в нём двигаться целые бытия. Он создаст в драме человека не как вид, но как самобытное существо: единое средство возбудить участие к Человечеству! Он оставит свои создания жить собственною их жизнью и только бросит в сердца их семена страстей, коими приготовляются великие события. Потом, когда придет сам собою час судеб — и только тогда, так, чтобы не чувствовали руки поэта, оный ускоряющей, — он покажет, как судьба обвивает свои жертвы узлами, столь же широкими, столь же многочисленными, столь же нерасторгаемыми, как те, коими обвиты ломающиеся кости Лаокоона и детей его! Тогда, далёкий от жалоб, что лица его слишком малы для пространства, он будет стенать, жаловаться, что им мало воздуха для дыхания и места для действия. Искусство уподобится жизни, а в жизни главное действие влечет окрест себя вихрь частных событий, необходимых и бесчисленных. Тогда творец найдёт в своих созданиях довольно голов, чтобы развить в них все свои идеи, довольно сердец, чтобы заставить их биться всеми своими чувствами. <…> Обращаясь к драматическому искусству, я полагаю, что в будущее время оно сделается у нас гораздо труднее прежнего и нынешнего, именно потому, что освободится от тяжких уз.

— Альфред де Виньи, «Письмо к лорду *** о вечере 24 октября 1829 г. и о драматической системе»

Надобно согласиться, что новая драма ещё не произвела ничего векового (исключаем из сего немногие опыты германской драмы века Гётева). Бесспорно, <…> ибо она ещё слишком нова. Но главные затруднения едва ли не состоят в том, что, 1-е, мы слишком много умничаем, не можем отстать от авторитетов и не столько творим, сколько сочиняем, с излишнею чопорностью глядя на поэзию; 2-е, что мы увлекаемся крайностями и впадаем в односторонность.

— Николай Полевой, «Борис Годунов». Сочинение Александра Пушкина, январь 1833

Романтизм в национальных литературах

Американский

Многие люди сегодня сочиняют просто сентиментализм, а называют это и заставляют называть романтикой; <…> очень легко создать впечатление, что Романтика должна быть делом плащей и кинжалов или лунного света и золотистых волос. Но <…> настоящая Романтика — дело более серьёзное. Это не просто шкатулка фокусника, полная неубедительного шарлатанства, мишуры и шуток, предназначенная только для развлечения и полагающаяся на обман, чтобы достичь даже этого. <…> Разве мы не можем увидеть в ней инструмент, острый, тонко закалённый, безупречный — инструмент, с помощью которого мы проникаем сквозь одежды, кожный покров и мышцы в самую глубь, в живое, кровоточащее сердце вещей? <…> Романтизм в моём понимании — это такая проза, которая обращается к отклонениям от типа нормальной жизни. Реализм — это такая проза, которая ограничивает себя типом нормальной жизни.

— Фрэнк Норрис, «В защиту романтической прозы», 1902

… особенность позиции американских романтиков — в отличие от европейских: они не имеют моральной опоры в идеализируемых элементах феодального прошлого. Вместе с тем, в силу связанности буржуазной идеологией и ограниченности социально-философского кругозора, характерной для американского общества, они оказываются неспособны воспринять идею относительности, исторической преходящести буржуазного строя. Потому неприятие бесчеловечных сторон капиталистического прогресса у американских романтиков лишено всякой социальной перспективы, прорыва в грядущее и нередко перерастает в универсальный пессимизм и отрицание окружающей жизни в целом. <…> В меру своих возможностей и в доступной им форме американские романтики утверждали, что американская жизнь чревата бедой. Подобная идея не только шла вразрез с официальным мировоззрением молодой буржуазной республики и доктринами буржуазного либерализма, но и входила в противоречие с оптимизмом широких слоёв американского общества…

— Абель Старцев, «Новелла в американской литературе XIX и ХХ вв.», 1958, 1972

Английский

	Особенный стиль, отличающий современную английскую литературу — напряжённая и выразительная фантастичность, — если его рассматривать как силу общую, не был результатом подражания какому-нибудь отдельному писателю.
	The peculiar style of intense and comprehensive imagery which distinguishes the modern literature of England has not been, as a general power, the product of the imitation of any particular writer.
	— Перси Шелли, «Освобождённый Прометей» (предисловие), 1820

	Английская литература, которая неизменно испытывала могучий подъём при каждом большом и свободном проявлении народной воли, сейчас возрождается к новой жизни. Несмотря на низкую зависть, стремящуюся умалить достоинства современных авторов, наше время будет памятно как век высоких духовных свершений; мы живём среди мыслителей и поэтов, которые стоят несравненно выше всех, какие появлялись со времён последней всенародной борьбы за гражданские и религиозные свободы.
	The literature of England, an energetic development of which has ever preceded or accompanied a great and free development of the national will, has arisen as it were from a new birth. In spite of the low-thoughted envy which would undervalue contemporary merit, our own will be a memorable age in intellectual achievements, and we live among such philosophers and poets as surpass beyond comparison any who have appeared since the last national struggle for civil and religious liberty.
	— Перси Шелли, «Защита Поэзии», 1821

Английские романтики увлекались варварскими нравами средневековья, искажая и смягчая истинную картину той эпохи, как это делали Вальтер Скотт и писавшие в его духе; было неизбежно, что они все свои усилия тратили на то, чтобы создать ложное представление о природе, наделить персонажей утончёнными и возвышенными чувствами и выдумать несуществующую психологию соответственно своим фантазиям. — перевод на англ.: The English romanticists should treat the barbarous customs of the Middle Ages, softening and distorting them, as Walter Scott and his kind did; that they should devote themselves to falsifying nature, refining and subtilizing sentiment, and modifying psychology after their own fancy.

— Армандо Паласио Вальдес

… романтики всеми силами развивали мысль о «безвестном Шекспире», принимая его <…> за образец поэтической судьбы. Сами они шли подчас на заведомое «непризнание», добиваясь его почти так же, как славы. Это был пункт их поэтической программы, выполнявшейся ими неукоснительно во имя утверждения личности. <…> Теперь каждая строка романтиков комментируется английскими литературоведами на сотни ладов, тома исследований громоздятся друг на друга, то ли подпирая пьедестал памятника поэту, то ли наваливаясь дополнительным грузом на его могильную плиту.

— Дмитрий Урнов, «Живое пламя слов»

Немецкий

• см. Генрих Гейне, «Романтическая школа», 1833—35

	Неясные грёзы, таинственные предания, необъяснимые чудесные происшествия, тёмные призраки невидимого мира, мечты и страхи, сопровождающие детство человека, стали предметом немецких поэтов. Можно бы назвать такую поэзию шалостью школьника, если бы в ней не слышался тот младенческий лепет, которым подаёт о себе весть бессмертный дух человека, требующий себе живой пищи.
	— Николай Гоголь, «В чём же наконец существо русской поэзии и в чём её особенность» («Выбранные места из переписки с друзьями» XXXI), 1846

	У немецких романтиков элементы идеального и реального, фантастического и действительного, хотя и сосуществовали нередко в пределах одного произведения, никогда не вступали в очень тесное соприкосновение, тем более не «сплавлялись» воедино.
	— Дмитрий Затонский, «Франц Кафка и проблемы модернизма», 1972

	Один из обычаев романтической поэтики — сопрягать сказку во всей её элементарности с самыми осложнёнными и трудными темами современной жизни и современного сознания.
	— Наум Берковский, «Романтизм в Германии», 1973

	На протяжении всего XIX века Германия <…> юмор у [«высокой»] традиции был не особо в чести — он допускался туда по возможности в приличествующих метафизических одеяниях: хотя бы <…> теоретически расчисленный юмор ранних романтиков (столь солидно и всесторонне философски обоснованный, что про смех при нём уже забываешь, дай бог понять глуби́ны).
	— Альберт Карельский, «Эрнст Теодор Амадей Гофман», 1990

Русский

• см. отдельную статью

Французский

• см. отдельную статью