Империал (транспорт)
.jpg)
Империа́л (от лат. imperialis — императорский, имперский) — второй пассажирский ярус на крыше вагона общественного транспорта: дилижанса, конки, омнибуса, трамвая, троллейбуса или автобуса. Чаще всего империал представлял собой длинную двойную скамью, на которой пассажиры сидели спиной друг к другу, а лицами — к двум противоположным сторонам улицы. По бортикам крыши шли лёгкие перила, к которым зачастую прикреплялись жестяные вывески с рекламными объявлениями. Поднимались на империал по узкой, часто винтовой лестнице. Первое время женщины на империал не допускались, так как считалось, что при подъёме на крышу вагона будут видны нижние юбки.
В разных версиях и в разном климате империал мог быть снабжён лёгкой крышей или оставаться открытым. В XX веке такой способ размещения пассажиров привёл к созданию полноценного двухэтажного транспорта: поезда, трамвая, автобуса и троллейбуса.
Империал в определениях и коротких цитатах[править]
| — Дмитрий Григорович, Корабль «Ретвизан», 1863 |
| — Дмитрий Григорович, Корабль «Ретвизан», 1863 |
| — Афанасий Фет, «Мои воспоминания» (часть I), 1889 |
Он вернулся обратно, перешел Неву Дворцовым мостом и сел в вагон конки. Он поместился на империале и смотрел оттуда вниз на движущуюся толпу.[3] | |
| — Игнатий Потапенко, «Не герой», 1891 |
| — Александр Эртель, «Карьера Струкова», 1895 |
Значительно запоздав к обеду, мы возвращались уже на конках. Непременно наверху, на империале, ― так он любил. В сумерках Москва зажигалась огнями; с нашей вышки интересно было наблюдать кипучий город в эти часы особенного движения и торопливости обывателей.[5] | |
| — Илья Репин, «Далёкое близкое», 1917 |
| — Владимир Гиляровский, «Москва и москвичи» (глава «На моих глазах»), 1926 |
На империал вела узкая винтовая лестница. Женщин туда не пускали. Возбуждался в думской комиссии вопрос о допущении женщин на империал. Один из либералов даже доказывал, что это лишение прав женщины.[6] | |
| — Владимир Гиляровский, «Москва и москвичи» (глава «На моих глазах»), 1926 |
| — Владимир Гиляровский, «Москва и москвичи» (глава «Драматурги из собачьего зала»), 1926 |
| — Владимир Набоков, «Дар», 1937 |
| — Илья Ильф, Евгений Петров, «Одноэтажная Америка», 1936 |
Если же я ехал с папой, то мы взбирались с ним на империал и тут открывались довольно интересные виды. Особенно я любил переезд через Фонтанку, с видом на Инженерный Замок...[9] | |
| — Александр Бенуа, «Жизнь художника», 1954 |
Одноэтажный вагон везла одна лошадь и, надо сказать, на подъемах мостов ― с большим напряжением, а двухэтажный вагон с высоким империалом везли две лошади. Спереди и сзади вагонов были открытые площадки, а в двухэтажных вагонах с этих площадок наверх, на империал, вели винтовые металлические лестницы. Империал был открытый, проезд там стоил дешевле ― две копейки за станцию вместо трех и даже пяти копеек внизу.[10] | |
| — Дмитрий Засосов, Владимир Пызин. «Из жизни Петербурга 1890-1910-х годов», 1976 |
Работа кондуктора была также трудна; ему приходилась без счёту подниматься на империал, чтобы продать там билеты тем, кто их не взял при проходе мимо него по нижней площадке.[10] | |
| — Дмитрий Засосов, Владимир Пызин, «Из жизни Петербурга 1890-1910-х годов», 1976 |
На этой конке я любил ездить со своей нянькой, забравшись на империал. Какой волшебный вид на город открывался с империала![11] | |
| — Дмитрий Лихачёв, Воспоминания, 1995 |
| — Дмитрий Лихачёв, Воспоминания, 1995 |
Империал в публицистике и документальной прозе[править]
Был такой с основания конки начальник станции у Страстной площади, Михаил Львович, записной нюхарь. У него всегда большой запас табаку, причем приятель-заводчик из Ярославля ящиками в подарок присылал. При остановке к нему кучера бегут: кто с берестяной табакеркой, кто с жестянкой из-под ваксы. <...> | |
| — Владимир Гиляровский, «Москва и москвичи» (глава «На моих глазах»), 1926 |
― В шестнадцатый раз подняться на «Импайр», ― бормотал мистер Адамс, ― это очень, очень интересно, сэры! | |
| — Илья Ильф, Евгений Петров, «Одноэтажная Америка», 1936 |
Конки, точнее, конно-железные дороги были очень распространенным видом перевозки людей. К началу XX века в столице насчитывалось около тридцати линий конок, три проходили по центру ― они шли по Невскому, по Садовой и от Адмиралтейской площади до Николаевского моста. Все они принадлежали городу, а остальные ― Обществу конно-железных дорог. До окраин, однако, и те не доходили. Вагоны были двух типов: одноэтажные и двухэтажные. Одноэтажный вагон везла одна лошадь и, надо сказать, на подъемах мостов ― с большим напряжением, а двухэтажный вагон с высоким империалом везли две лошади. Спереди и сзади вагонов были открытые площадки, а в двухэтажных вагонах с этих площадок наверх, на империал, вели винтовые металлические лестницы. Империал был открытый, проезд там стоил дешевле ― две копейки за станцию вместо трех и даже пяти копеек внизу.[10] | |
| — Дмитрий Засосов, Владимир Пызин. «Из жизни Петербурга 1890-1910-х годов», 1976 |
На крутых подъёмах к мостам, например к плашкоутному мосту у Зимнего дворца, прицеплялись дополнительно две лошади со своим кучером. Вожатые свистели и орали на лошадей, стегая их кнутами. Публика, стоящая на площадке вагона, тоже принимала участие в этом понукании. При спуске с моста в торможении участвовал и кондуктор на задней площадке. После спуска вагон останавливали, отцепляли дополнительных лошадей, которые оставались ждать встречную конку. Работа кондуктора была также трудна; ему приходилась без счёту подниматься на империал, чтобы продать там билеты тем, кто их не взял при проходе мимо него по нижней площадке. Вечером внутри вагона зажигался керосиновый фонарь, тускло освещавший внутренность вагона. На крыше передней площадки зажигался фонарь побольше, но толку от него было мало ― свет едва освещал крупы лошадей. Рельсовый путь для конок был весьма несовершенен, рельсы были без желобков для реборд колес. Междупутье было замощено булыжником вровень с головкой рельса, и реборды колес часто катились прямо по булыжникам, весь вагон содрогался и дребезжал всеми своими расхлябанными частями. Разговаривать внутри вагона было совершенно невозможно от этого ужасного грохотания. На конках ездил преимущественно народ скромный: мелкие чиновники, служащие, рабочие, прислуга. Солдатам позволялось ездить только на открытых площадках.[10] | |
| — Дмитрий Засосов, Владимир Пызин. «Из жизни Петербурга 1890-1910-х годов», 1976 |
Империал в мемуарах, письмах и дневниковой прозе[править]
Дилижанс только что выкатывали из сарая и устанавливали. Экипаж принадлежал к разряду тех старых, давно заброшенных coucou, которые так любит Поль де Кок; древность дилижанса придавала ему историческую занимательность; он был, вероятно, не только свидетелем многих переворотов, но, очевидно, принимал в них даже личное участие; облупленная желтая краска наружных стен его, искалеченная, заржавленная оковка ― ясно говорили, что ему не раз приводилось лежать поперек улицы и служить подкреплением баррикады; уцелевший coucou попал тогда в руки промышленности, которая совершенно изменила его наружность: к передним двум местам прилепился сзади огромный ящик для укладки почты; над верхом ящика воздвиглась кожаная арка, долженствовавшая вмещать пассажирские чемоданы; впереди, перед сидением кучера и входом под кожаную арку, открылись еще два места, получившие название: place de l'imperiale. Места эти нам очень понравились; оттуда удобнее было рассматривать виды, и вообще было там свободнее. Но места были заняты; пока мы объяснялись с кондуктором, в контору вошли два пассажира. ― Обратитесь к этим двум господам, ― сказал кондуктор, ― я уверен, они не сделают никаких препятствий; им, без сомнения, приятнее будет сидеть в coupe. Два господина тотчас же согласились. Мы поспешили взобраться наверх; но, к удивлению нашему, там сидел уже какой-то молодой человек. Оказалось, что в империале было не два места, как мы предполагали, а целых три. Спутник наш, к счастью, не был толст, и мы кое-как уладились.[1] | |
| — Дмитрий Григорович, Корабль «Ретвизан», 1863 |
Откинувшись в сторону, мы увидели солдата с заспанным лицом и дыбом всклоченными волосами. ― Нет, еще не проехали, ― отвечали ему кондуктор и кучер, ― мы вам скажем, когда придет время. Успокоив таким образом солдата, который снова нырнул под арку и улегся, кучер сообщил нам, что пассажир этот не кто другой, как контрабандный товар; не имея чем заплатить за дорогу, солдат этот спрятался на империале, когда дилижанс стоял еще в сарае; кучер и кондуктор пожалели его и обещали даже довезти до места назначения.[1] | |
| — Дмитрий Григорович, Корабль «Ретвизан», 1863 |
В Лионе я взял свей чемодан и тотчас поехал в другую контору дилижансов, вскарабкался на империал и через пять минут скакал уже по женевской дороге. В последнем большом городе, на площадке перед полицейским домом, сидел комиссар полиции с писарем, около стояли жандармы, тут свидетельствовали предварительно пассы. Приметы не совсем шли ко мне, а потому, слезая с империала, я сказал жандарму: | |
| — Александр Герцен, «Былое и думы» (часть пятая «Париж-Италия-Париж»), 1866 |
Бич хлопнул по запыленной, но доброй белой лошади, запряженной на выносе перед парой караковых дышловых, и дилижанс покатился со скоростью 10 верст в час. На империале ожидало меня новое удобство: рядом со мною поместились какие-то мальчишки, оспаривавшие друг у друга места не без того, чтобы встреча двух отталкивающихся тел не отзывалась и на моих боках. К этому сидящий рядом со мною прибавлял огромного бумажного змея, который всю дорогу танцевал перед моим носом, заслоняя неживописную местность, вроде той, с которой я познакомился на Страсбургской железной дороге. За мной и подо мной, рядом с почтарем, сидели синие блузы. На половине дороги, около трактира или, лучше, шинка, слезли неугомонные мальчишки и унесли неукротимого змея. Я вздохнул свободнее. Дорога пошла лесами.[2] | |
| — Афанасий Фет, «Мои воспоминания» (часть I), 1889 |
Значительно запоздав к обеду, мы возвращались уже на конках. Непременно наверху, на империале, ― так он любил. В сумерках Москва зажигалась огнями; с нашей вышки интересно было наблюдать кипучий город в эти часы особенного движения и торопливости обывателей. Кишел муравейник и тонул в темневшей глубине улиц, во мраке. Но я мысленно был далек от этой обыденности, меня глодала совесть. ― Знаете, на что похоже ваше искусство и ваше пристрастие к нему? ― сказал Лев Николаевич. ― Пахарю надо взорвать поле плугом глубоко, а ему тут кто-то заступает дорогу, показывает копошащихся в земле червяков и говорит: «Да пощадите же вы этих так хорошо устроившихся червячков, ― ведь это варварство!»[5] | |
| — Илья Репин, «Далёкое близкое», 1917 |
Разговор этот происходил на империале вагона конки, тащившей нас из Петровского парка к Страстному монастырю. Сосед мой, в свеженькой коломянковой паре, шляпе калабрийского разбойника и шотландском шарфике, завязанном «неглиже с отвагой, а ля чёрт меня побери», был человек с легкой проседью на висках и с бритым актёрским лицом. Когда я на станции поднялся по винтовой лестнице на империал, он назвал меня по фамилии и, подвинувшись, предложил место рядом. Он курил огромную дешевую сигару. Первые слова его были: | |
| — Владимир Гиляровский, «Москва и москвичи» (глава «Драматурги из собачьего зала»), 1926 |
Павел Павлович не имел лошадей, его способом передвижения была преимущественно конка, и он помещался на империале ее, не обращая внимания ни на какую погоду. Было замечено, что он, выходя из дома, торговался с первым попавшимся извозчиком, давая ему значительно ниже, чем тот просил с него, шел пешком до Елохова, где опять торговался с извозчиком, подавая уже на 5 копеек дешевле, считая, что он прошел пешком на эту сумму и, дойдя до Разгуляя, а даже до Земляного вала, все понижал свою ставку, садился на конку и доезжал за 3 копейки до Ильинских ворот, вполне довольный своей экономией. Павел Павлович был умным и хорошо образованным человеком, несомненно, все его странности можно приписать каким-то идеям, создавшимся в голове у него, он жил ими и по-своему наслаждался. Невольно задаешь себе вопрос: не делалось ли все это им из-за меркантильного тщеславия ― знать и чувствовать возможность иметь все материальные блага жизни, но ими не пользоваться, а наслаждаться лишь только сознанием возможности удовлетворения своего тщеславия от зависти к нему лиц, желающих иметь то, чем он владеет, а не могущих получить его. Не доставляло ли Малютину громадного наслаждения смотреть на знакомых, проносящихся на рысаках мимо его, сидящего на империале конки, и приветствующих его низким поклоном? Несомненно, Малютин испытывал большое наслаждение от уничижения своей личности по своей воле и желанию.[13] | |
| — Николай Варенцов, «Слышанное. Виденное. Передуманное. Пережитое», 1935 |
У манежа я дождался «конки», шедшей на Лубянскую площадь, и поднялся на империал ― на верхнее сидение без крыши. Мы проезжали вдоль стены Китай-города, когда раздался оглушительный треск и гул. Я был настолько озабочен тем, чтобы благополучно довезти и разгрузить свои медные богатства, что даже не задумался о том, что бы это могло быть. Мне и в голову не пришло, что то был взрыв бомбы, которую у здания судебных установлений в Кремле бросил Каляев в карету великого князя Сергея.[14] | |
| — Марк Вишняк, «Дань прошлому», 1953 |
Последний путь был уже потому приятнее, что новые, только что из Германии полученные вагоны на этом маршруте были чистенькие и даже отличались известным изяществом ― так, над каждым окном было вставлено по живописной картинке, и разглядывание этих пейзажиков и натюрмортиков развлекало меня во время пути, длившегося около получаса. Если же я ехал с папой, то мы взбирались с ним на империал и тут открывались довольно интересные виды. Особенно я любил переезд через Фонтанку, с видом на Инженерный Замок, а также проезд мимо церкви св. Симеония и тот вид, который открывался на «готическую» Евангелическую больницу и на возвышавшуюся над прудом «круглую» Греческую церковь. А затем было так занятно очутиться под стеной Смольного монастыря, миновать его курьезные башенки и за последним поворотом увидать Неву.[9] | |
| — Александр Бенуа, «Жизнь художника», 1954 |
Осенью 1914 года я поступил в школу — в гимназию Человеколюбивого общества, ту самую, в которой одно время учился А. Н. Бенуа. Она находилась на Крюковом канале против колокольни Чевакинского, недалеко от дома Бенуа — того самого, от которого отходила конка в Коломну. На этой конке я любил ездить со своей нянькой, забравшись на империал. Какой волшебный вид на город открывался с империала! <...> | |
| — Дмитрий Лихачёв, Воспоминания, 1995 |
Империал в беллетристике и художественной прозе[править]
Рачееву захотелось узнать это поскорее, до того казалось ему это важным и до такой степени еще и теперь было сильно впечатление недавней сцены, что он готов был сегодня вторично пойти к Баклановым и завести об этом речь. Он вернулся обратно, перешел Неву Дворцовым мостом и сел в вагон конки. Он поместился на империале и смотрел оттуда вниз на движущуюся толпу. Был четвертый час; на Невском было много солнца; петербуржцы гуляли. Когда вагон дошел до Литейного, Рачееву показалось, что какая-то знакомая фигура, размахивая палкой, переходит через Невский по направлению к вокзалу, лавируя среди массы столпившихся здесь извозчичьих экипажей. Присмотревшись, он узнал Бакланова. «Куда это он? Уж не ко мне ли?» ― мелькнуло у него в голове. Он торопливо сошел вниз и догнал Николая Алексеевича.[3] | |
| — Игнатий Потапенко, «Не герой», 1891 |
Они нарочно не брали с собой плана и не намечали цели своих путешествий, а условились раз навсегда, что соверен будет означать «направо», а полкроны ― «налево», ― монеты, сберегаемые Наташей на память об Англии, ― и, обыкновенно, выходя из отеля, Наташа с серьезнейшим видом спрашивала: «Золото или серебро?» Струков, посмеиваясь, указывал на ту или другую ее руку с зажатой в кулак монетой, потом они останавливали омнибус, влезали на верхушку, укрывались кожаным фартуком и весело пускались в путь. Несмотря на пасмурное небо, а иногда и на сетку упорного мелкого дождя, с империала было так хорошо видно…[4] | |
| — Александр Эртель, «Карьера Струкова», 1895 |
С изогнутой лестницы подошедшего автобуса спустилась пара очаровательных шёлковых ног: мы знаем, что это в конец затаскано усилием тысячи пишущих мужчин, но всё-таки они сошли, эти ноги ― и обманули: личико было гнусное. Федор Константинович взобрался, кондуктор, замешкав на империале, сверху бахнул ладонью по железу борта, тем давая знать шофёру, что можно трогаться дальше. По этому борту, по рекламе зубной пасты на нем, зашуршали концы мягких ветвей клёнов, ― и было бы приятно смотреть с высоты на скользящую, перспективой облагороженную улицу, если бы не всегдашняя, холодненькая мысль: вот он, особенный, редкий, еще не описанный и не названный вариант человека, занимается Бог знает чем, мчится с урока на урок, тратит юность на скучное и пустое дело, на скверное преподавание чужих языков, ― когда у него свой, из которого он может сделать всё, что угодно ― и мошку, и мамонта, и тысячу разных туч.[7] | |
| — Владимир Набоков, «Дар», 1937 |
Империал в поэзии[править]
Сыро, блещет иней тонкий, | |
| — Анна Присманова]], «Конка» (из сборника «Вера»), 1952 |
Источники[править]
- ↑ 1 2 3 4 Д. В. Григорович. Сочинения в трёх томах. Том 3. — М.: «Художественная литература», 1988 г.
- ↑ 1 2 Фет А. А. Воспоминания (сост. и прим. А. Тархова). — М.: Правда, 1983 г.
- ↑ 1 2 «Спутники Чехова». Под ред. В. Б. Катаева. — Москва: Изд-во Московского ун-та, 1982 г.
- ↑ 1 2 Эртель А. И. «Волхонская барышня». Повести. — М.: Современник, 1984 г.
- ↑ 1 2 Илья Репин. «Далёкое близкое». Воспоминания. М.: Захаров, 2002 г.
- ↑ 1 2 3 4 5 Гиляровский В. А. Москва и москвичи. — М.: Правда, 1979 г.
- ↑ 1 2 Набоков В.В. Собрание сочинений, том 6, Анн Арбор: Ардис Пресс, 1988 г.
- ↑ 1 2 И. Ильф, Е. Петров. Одноэтажная Америка. — М.: Гослитиздат, 1937.
- ↑ 1 2 Александр Бенуа. Жизнь художника. Воспоминания. Т. II. — Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1955 г.
- ↑ 1 2 3 4 Д. А. Засосов, В. И. Пызин. «Из жизни Петербурга 1890-1910-х годов (записки очевидцев)». — Лениздат, 1991 г.
- ↑ 1 2 3 Лихачев Д. С., Воспоминания. — СПб. : Logos, 1995 г.
- ↑ А.И. Герцен, «Былое и думы» (часть пятая). Вольная русская типография и журнал «Колокол» (1866)
- ↑ Николай Варенцов. «Слышанное. Виденное. Передуманное. Пережитое». — М.: Новое Литературное Обозрение, 2011 г.
- ↑ М. В. Вишняк Дань прошлому. — Нью-Йорк, Издательство имени Чехова. 1954 г.
