На́рочный, очень редко наро́чный (русск.нарочно, нарочный, нарочен — намеренный, неслучайный, специальный) — человек, отправленный с каким-либо особым поручением, иногда — разовым, чаще — по соответствующей должности, напр. нарочный при штабе армии.
Учитывая особый, конфиденциальный характер и важность миссии, в особых случаях нарочным мог оказаться генерал, граф, принц или епископ. Нередко разовые функции нарочного мог выполнять также слуга или денщик (офицера). Среди близких к нарочному профессий можно назвать такие исторические или местные понятия как: посыльный, курьер, гонец и фельдъегерь. Отчасти, это слово имеет литературный, устаревающий оттенок, несмотря на то, что и в современных курьерских службах есть нарочные.
— Иван Долгоруков, «Повесть о рождении моём, происхождении и всей моей жизни...», 1788-1822
Купчиха Трюхина скончалась в эту самую ночь, и нарочный от ее приказчика прискакал к Адриану верхом с этим известием. Гробовщик дал ему за то гривенник на водку...[3]
Вперёд отправляется нарочный, по наряду которого собираются на станциях в назначенный час нужные лошади. <...> он бодро садится на козлы и погоняет без милосердия свою четверню или шестерню (смотря по экипажу), не заботясь о том, по ровному ли месту он скачет или под гору.[4]
...и только что успел отдохнуть после бессонной ночи, от управляющего нарочный на двор. Привез из конторы бумагу, надпись на ней «самонужнейшее». Стал читать, в глазах зарябило, ёкнуло сердце; сам управляющий пишет: часу не медля, спешно бы ехал он в город, а зачем ― ни полслова…[5]
...некто о. Анания, <...> пожертвовавший недавно на Афинский университет такую большую сумму денег, что ему, как рассказывали тогда, правительство эллинское дало, чтобы почтить его, особый, нарочный пароход для возвращения на Афон.[6]
Ценными подарками Таврического удивить было нельзя, зато нарочные то и дело скакали с поташовских заводов то в Петербург, то под Очаков с редкими плодами заводских теплиц, с солеными рыжиками, с кислой капустой, либо с подновскими огурцами в тыквах.[7]
Токмо оное камисарство ответствовало, что без указа Соленой канторы отпустить не смеет, ис которого опасно великого вреда и определенному именным е. и. в. указом воинскому действу помешания, ибо время зимнее проходит, для которого отправил нарочно в ту контору курьера с промемориею, а вашего графского сиятельства покорно прошу, чтоб определением они не укоснели, и оного курьера не удержали, дабы тот впредь после на мне не взыскался.[11]
А на другой день онаго известия получил я из Неаполя письмо от английского министра Гамильтона, что там одна женщина была, которая просила у него паспорта для проезда в Рим, что он для услуги ее и сделал, а из Рима получил от нее письмо, где она себя принцессой называет. Я ж все оные письма в оригинале, как мною получены, на рассмотрение вашему императорскому величеству при сем посылаю. А от меня нарочный того же дня послан в Рим штата моего генерал-адъютант Иван Христенек, чтоб об ней в точности наведаться и стараться познакомиться с нею при том, чтоб он обещал, что она во всем может на меня положиться, и буде уговорить, чтобы привез ее ко мне с собою.[12]
Говорят, приехал курьер из Швеции, вероятно, с хорошими вестями. На будущей неделе начнутся балы у великаго князя Александра Павловича; наш великий князь не дает балов, онъ не любит ни танцы, ни музыку, ничего, кроме шалостей. Жаль, что он такой! какое удовольствие состоять при нём? Он характера буйнаго, необыкновенно изменчиваго, никого не любит, то со всеми фамилиарен, то знать никого не хочет, ему бы надобно еще хорошаго гувернёра… Жена его прелестная женщина, но несчастная жертва. Что касается до великаго князя Александра Павловича, он прелестен: характер ангельский, учтивость, кротость и ровность в характере не изменяются ни на минуту. Я не осмелилась бы написать всё это по почте, но письмо это доставит нарочный, посылаемый мною в Михайловку…[1]
Я заплакал… Бог один, оставшись между нами в покое, ибо священник с иконами проходил сквозь все прочие, Бог видел, как сильно чувствовал я тогда крепкую его руку. Объезд мой был для службы бесполезен. Мог ли я ею заняться? Везде, казалось мне, ждет меня нарочный с последним известием о жене моей. На всех лицах, думал я, изображается пагубная для меня тайна, что нет ее более на свете.[2]
— Иван Долгоруков, «Повесть о рождении моем, происхождении и всей моей жизни...», 1788-1822
Эти станции служат для них только сборным местом на случай приезда путешественника, который (если он едет в своём экипаже) должен иметь и свою сбрую и своего кучера ― и этот кучер один служит ему на всё его путешествие. Вперёд отправляется нарочный, по наряду которого собираются на станциях в назначенный час нужные лошади. Эти лошади крестьянские, не привыкшие к большим экипажам и неизвестные тому, кто должен ими править. Несмотря на то, он бодро садится на козлы и погоняет без милосердия свою четверню или шестерню (смотря по экипажу), не заботясь о том, по ровному ли месту он скачет или под гору. Иногда, при начале спуска, не знаешь, что под горою: овраг или река, есть ли мост, нет ли встречного; лошади скачут, кучер погоняет, и говорят, что здесь не слыхано, чтобы кто-нибудь был опрокинут.[4]
Безутешный Генрих возвратился в Фонтенбло и, выбрав из среды придворных Рокелора, Белльгарда, Фервака, Кастельно и Бассомпьера, всех прочих послал в Париж для отдания покойной последнего долга. За верным Сюлли в Париж был послан нарочный курьер. Друг короля встретил посланного с нескромной радостью, угостил его на славу, а прибежав к жене и самодовольно потирая руки, сказал ей:
— Хорошая новость, друг мой! Теперь ты уже не будешь присутствовать при туалетах герцогини ― струна лопнула! Но, ― прибавил он, ― так как Бог ее прибрал, то и желаю ей всяких благ!..[13]
— Пётр Каратыгин, «Временщики и фаворитки 16, 17 и 18 столетий», 1871
Особенно отличается этими чувствами некто о. Анания, ватопедский инок, лукавый, настойчивый, сам лично очень богатый; патриот эллинский, пожертвовавший недавно на Афинский университет такую большую сумму денег, что ему, как рассказывали тогда, правительство эллинское дало, чтобы почтить его, особый, нарочный пароход для возвращения на Афон. Люди, подобные Ананию, нашли средство, как подействовать издали и лукаво на иноков совершенно иных убеждений и жизни…[6]
С лишком неделю в сельце Гнездиловке, усадьбе помещика Степана Степановича Рышкина, с нетерпением ожидали привоза почты из соседнего уездного города, куда отправился за получением ее нарочный. Промедления почты вообще тогда были очень часты, так как по почтовому управлению порядки велись очень плохо, а на этот раз, за наступившею распутицею, почта опоздала более обыкновенного. Между тем для Степана Степановича минуты ожидания были страшно томительны.[14]
На улице все еще бушевала метель. Часов в одиннадцать нарочный с почты принес нам первую настораживающую телеграмму: «Сергей болен еду Ленинград Наседкин». Сергей болен. Что могло случиться за пять дней, в течение которых мы не видели его? Стало тревожно, но успокаивало то, что теперь рядом с ним Василий Федорович, свой человек. Через три часа к нам снова пришел нарочный с почты и на этот раз принес нам еще две телеграммы: одну из Москвы от Анны Абрамовны Берзинь, которая писала: «Случилось несчастье приезжайте ко мне», и вторую от Василия Федоровича из Ленинграда с сообщением о смерти Сергея. Дом наш наполнился плачем и суматохой. Нужно было немедленно выезжать, хотя поезд уходил с нашей станции поздно вечером, но наступали уже сумерки, а за последние дни на дороги намело горы снега, через которые нужно было пробираться до станции.[15]
— Александра Есенина, «Родное и близкое, 1979
И вот однажды я участвовал в какой-то московской телевизионной программе, которая попалась на глаза Леониду Ильичу. Он, увидев, что я в Москве, возмутился. У меня было освобождение от армии ― белый билет. Но на следующий день после передачи у меня появился нарочный с повесткой, подписанной главвоенкомом Москвы, чтобы я срочно явился на переосвидетельствование. Притом не то чтобы явился тогда-то, а должен был одеться и немедленно ехать вместе с этим военным. И меня повезли куда-то за пределы города.[16]
Если ― поначалу ― всего только ревность, то самое, слышанное мною от Галича: «Булат может, а я не могу?» И вот ― ночью, в «Красной стреле», следующей в Питер, на день рождения Юрия Германа, рождается песня, первая из настоящих, сразу ― шедевр: «Леночка». А утром мчится нарочный ЦК КПСС В мотоциклетке марочной ЦК КПСС. Он машет Лене шляпою, Спешит наперерез ― Пожалте, Л. Потапова, В ЦК КПСС!
Сама косноязычная аббревиатура, подобная заиканию, с изяществом, «как бы резвяся и играя», преображена в озорной рефрен… «Косноязычная» ― это сказалось не зря. Чудо Александра Галича ― в том, что он сделал поэзией само косноязычие нашей речи. Нашего сознания. Существования нашего.[17]
— Станислав Рассадин, «Книга прощаний». Воспоминания о друзьях и не только о них, 2008
Из всех соседей монастырская деревня нас всех меньше обижала. При всякой от крестьян наглости отец мой посылал к нему полдюжины бутылок обыкновенного лекарства, после чего виноватые немедленно и нещадно наказаны бывали. В один день после обеда посланный к нам из Москвы нарочный привез известие, что внучатный мой дядя, после которого отец мой был один наследник, волею божиею скончался. Сие было его первое и последнее нам одолжение в течение шестидесятилетней его жизни.[18]
— Денис Фонвизин, «Повествование мнимого глухого и немого», 1783
Если и тебе, пан Харитон, предложение наше не противно, то ударим по рукам и назовем один другого добрыми сватами. Нарочный гонец сегодня же поскачет к сыновьям нашим; завтра они будут здесь, а послезавтра ― ты будешь иметь двух новых сыновей, а мы столько же дочерей. Пан Харитон сидел в великой задумчивости, и на лице его видно было некоторое неудовольствие и досада. Однако ж он скоро оправился и, взглянув на соседов с добросердечием, сказал: ― Истинно жалею, что такое предложение слышу от вас уже поздно и исполнить требование ваше совершенно не в силах.[19]
На дворе было еще темно, как Адриана разбудили. Купчиха Трюхина скончалась в эту самую ночь, и нарочный от ее приказчика прискакал к Адриану верхом с этим известием. Гробовщик дал ему за то гривенник на водку, оделся наскоро, взял извозчика и поехал на Разгуляй. У ворот покойницы уже стояла полиция и расхаживали купцы, как вороны, почуя мертвое тело.[3]
Один был, не смею имени его наименовать, такс супругой еще всегда изволили по губернии ездить, а те, с позволения сказать, по женской своей слабости, к собачкам пристрастие имели. Про собачек этих особый экипаж шел, а для охранения их нарочный исправник ехал, да как-то по нечаянности одну собачку и потерял, так ее превосходительство губернаторша, невзирая на свой великий сан, по щеке его ударила при всей публике да из службы еще за то выгнали, времена какие были-с.
― Хорошие были времена, простые! ― заметил я.[20]
На Нефедов день Михайлу Васильичу вдвойне посчастливилось: за ночь столько перепелов наловил, что сроду не помнил такой удачи; и только что успел отдохнуть после бессонной ночи, от управляющего нарочный на двор. Привез из конторы бумагу, надпись на ней «самонужнейшее». Стал читать, в глазах зарябило, екнуло сердце; сам управляющий пишет: часу не медля, спешно бы ехал он в город, а зачем ― ни полслова… <...>
Девицы, а с ними и Аграфена Петровна пили чай в горницах Фленушки. Не успели выпить матери по первой чашке, как приехал тот нарочный. Вошел он в келью, отдал письмо в руки самой Манефы, ― так было ему приказано, ― получил от нее сколько-то денег и пошел на конный двор обедать. Манефа ушла в боковушу и там наедине прочитала письмо.[5]
В то же самое утро граф Остерман, сидя за письменным столом в обыкновенном своем домашнем наряде ― суконном красном шлафроке, подбитом лисьим мехом, ― внимательно переписывал составленную им ночью депешу к саксонскому двору о графе Линаре и предназначенную к отправке в Дрезден в тот же самый день с нарочным курьером.[21]
Ценными подарками Таврического удивить было нельзя, зато нарочные то и дело скакали с поташовских заводов то в Петербург, то под Очаков с редкими плодами заводских теплиц, с солеными рыжиками, с кислой капустой, либо с подновскими огурцами в тыквах. Старики рассказывают, что однажды Потёмкин зимой в Москве проживал; подошел Григорий Богослов, 16-го ― его именины; как раз к концу обеда прискакал от Поташова нарочный с такими плодами, каких ни в Москве, ни в Петербурге никто и не видывал. При них записка Андреевой руки: «Сии ананасы тамо родятся, где дров в изобилии; а у меня лесу не занимать, потому и сей дряни довольно». ― Уважил![7]
Проект Зоси был встречен с большим сочувствием, особенно доктором, потому что в самом деле чего же лучше: чем бестолково толочься по курзалу, полезнее в тысячу раз получать все блага природы из первых рук. Немедленно был послан в Троицк, как на ближайший меновой двор, особенный нарочный с поручением приобрести четыре кибитки: одну для Зоси, одну для конюхов, одну для женской прислуги и одну на всякий случай, то есть для гостей. Через неделю нарочный вернулся; немедленно было выбрано место под кибитки, и блестящая затея получила свое реальное осуществление. Место, где раскинулись палатки, было восхитительно: на высоком берегу безымянной речушки, в двух шагах от тенистой берёзовой рощи; кругом волновалась густая зеленая трава, точно обрызганная миллионами пестрых лесных цветочков. Башкирское кочевье оживляло ландшафт.[22]
Князь спит! Нарочный, посланный в Шестово с известием о смерти князя Дмитрия Павловича, прибыл туда, в виду невозможной проселочной дороги только в десятом часу вечера. Князь Александр Павлович уже давно лег спать, на то указывали спущенные шторы в окнах его кабинета. Княжна Маргарита Дмитриевна нервно ходила по дорожкам старого парка, проклиная долго тянувшееся в разлуке с Гиршфельдом время. Завтра он должен был приехать. <...>
― Ваше сиятельство, ваше сиятельство, пожалуйте в дом, там нарочный из города приехал! ― раздался около нее голос лакея.
― От отца?
― Из их дома… ― уклончиво отвечал он. Княжна отправилась в дом.
― Письмо? ― обратилась она к посланному.
― Так точно, ваше сиятельство! ― подал тот ей запечатанный конверт. Адрес был написан рукою Шатова. Сердце Маргариты Дмитриевны сжалось.[23]
Владимир Игнатьевич уже третий день скучал в своем добровольном заключении ― в прекрасном доме своего имения ― и с нетерпением ждал освобождающей его телеграммы Николая Герасимовича Савина. Нарочный по несколько раз в день ездил в шарабане на станцию железной дороги справляться, не пришла ли депеша, а Неелов, обыкновенно стоя с биноклем у окна своего кабинета, пристально смотрел на видневшуюся дорогу, по которой он должен был возвратиться в усадьбу. На третий день утром он увидал, что нарочный возвращается не один, рядом с ним сидел какой-то господин, судя по костюму. Расстояние не позволяло даже в бинокль разобрать, кто это. «Уж не сам ли Савин? ― мелькнуло в голове Владимира Игнатьевича. ― Может, дружище везет радостную весточку, что неприятель выступил из Москвы вместе с пленницей… Это было бы совсем по-дружески». Шарабан сделал поворот в аллею, ведущую к дому, и скрылся из виду Неелова.[23]
Царь долго не верил, что сын бежал ― «куда ему, не посмеет»! ― но, наконец, поверил, разослал по всем городам сыщиков и дал резиденту в Вене, Авраму Веселовскому, собственноручный указ: «Надлежит тебе проведывать в Вене, в Риме, в Неаполе, Милане, Сардинии, а также в Швейцарской земле. Где проведаешь сына нашего пребывание, то, разведав о том подлинно, ехать и последовать за ним во все места, и тотчас о том, чрез нарочные стафеты и курьеров, писать к нам; а себя содержать весьма тайно».[24]
Закрытый был товарищ, гвоздями заколоченный, как гроб. Но когда рюмку первую выпил, не удержался и крякнул, и только погрузил вилку в салат столичный, как вдруг во дворе затарахтело ― прикатил на мотоцикле нарочный с протоколами и резолюциями прошедших по области районных конференций. Расписался Николай Иванович в получении и, прихлебывая солянку, стал листать доставленные бумаги. Лениво листал, заглядывая в конец, заранее зная, что там будет.[25]
Государь,
Сперва прочти вот это донесенье
Из Углича и тайное письмо,
Которое Михаило Головин,
Сторонник Шуйских, написал к Нагим;
Его прислал с нарочным Битяговский.[26]
Как пред концом, в упаде сил
С тоски взывающий к метелице,
Чтоб вихрь души не угасил,
К поре, как тьмою все застелется, Как схваченный за обшлага Хохочущею вьюгой нарочный, Ловящей кисти башлыка, Здоровающеюся в наручнях,
А иногда! ― А иногда,
Как пригнанный канатом накороть Корабль, с гуденьем, прочь к грядам
Срывающийся чудом с якоря....[27]
— Борис Пастернак, «Кремль в буран конца 1918 года» (из цикла «Болезнь»), 1919
Под колесами всех излишеств:
Стол уродов, калек, горбатых…
И засим, с колокольной крыши
Объявляю: люблю богатых! <...> За тишайшую просьбу уст их, Исполняемую как окрик. И за то, что их в рай не впустят, И за то, что в глаза не смотрят.
За их тайны ― всегда с нарочным!
За их страсти ― всегда с рассыльным!
За навязанные им ночи,
И целуют и пьют насильно![8]
Но всё же вне традиции
набат переходил в грозу.
Как он гремел сквозь пар ночной,
сквозь рыхлый снег, который свеж,
как будто конный нарочный
с винтом и пачкою депеш!
Как бился темный колокол
про МТС где сталь и лак![28]
А голос бьёт, он проникает, колкий,
В глубь существа, как нарочный двустволки,
Он, тонкой заглушаемый стеной,
Хрипит в трубу, как валик вощаной.[29]
— Марк Тарловский, «Что смерти нет и нет последней грани...» (из цикла «Весёлый странник»), 1935
Народ шептался, колобродил… В опор, подушки вместо седел, По кованым полам зимы, Коней меняя, в лентах, в гике, С зеленым знаменем на пике, Скакало воинство Фомы.
А сам батько в кибитке прочной,
Обок денщик, в ногах нарочный
Скрипят в тенетах портупей.
Он в башлыке кавказском белом,
К ремню пристегнут парабеллум,
В подкладке восемьсот рублей.[30]
↑ 12Кн. А. Голицына. «Последніе дни царствования Екатерины II» // Русскій бытъ по воспоминаніямъ современниковъ XVIII вѣкъ Часть II Отъ Петра до Павла I. Выпускъ 1-й. Сборникъ отрывковъ изъ записокъ, воспоминаній и писемъ, составленный П. Е. Мельгуновой,
↑ 12И. М. Долгоруков, «Повесть о рождении моем, происхождении и всей моей жизни, писанная мной самим и начатая в Москве, 1788-го года в августе». В 2-х томах. Т.1. — СПб.: Наука, 2004-2005 г.
↑ 12Пушкин А.С. Полное собрание сочинений, 1837-1937: в шестнадцати томах.
↑Оболенский Г. Л. Император Павел I. Карнович Е. П. Мальтийские рыцари в России. — М.: Дрофа, 1995 г.
↑Есенина А. А. (сестра). «Родное и близкое». — М.: Советская Россия, 1979 г. — С. А. Есенин в воспоминаниях современников. В 2-х т. Т. l. ― М.: «Художественная литература», 1986 г.
↑Кио И.Э. Иллюзии без иллюзий. — М.: «Вагриус», 1999 г.
↑Рассадин С. Б. Книга прощаний. Воспоминания. — М.: Текст, 2009 г.
↑Фонвизин Д.И. Собрание сочинений в двух томах. — М. Л.: ГИХЛ, 1959 г.
↑В. Т. Нарежный, Собрание сочинений в 2 томах. Том 2. — М.: «Художественная литература», 1983 г.
↑Писемский А.Ф. Собрание сочинений в 9 т. Том 2. — М.: «Правда», 1959 г.
↑Е. П. Карнович. Придворное кружево: Романы. — М.: Современник, 1994 г.
↑Мамин-Сибиряк Д.Н. Собрание сочинений в 10 томах. Том 2. Приваловские миллионы. — М.: Правда, 1958 г.
↑ 12Гейнце Н.Э. Собрание сочинений. — Луганск: «Лугань», 1993 г.
↑Д. С. Мережковский. Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. — М.: «Правда», 1990 г.
_(14595884309).jpg)
.svg){kind=logo}
