Кельнер

Кельнерша с подносом (Буэнос-Айрес)

Ке́льнер (нем. Kellner) — то же, что официант (с отличиями в стиле, месте и времени употребления), работник предприятий общественного питания, обслуживающий посетителей в ресторанах, кафе и барах. В России XIX — начала XX веков трактирную обслугу чаще называли половыми. Слово кельнер в России имело узкое-ограниченное хождение, так назывались слуги, обслуживавшее посетителей в немецких ресторанах. В отличие от простого слова официант, кельнер в литературном русском имеет стилево характерный и слегка устаревший оттенок.

В сферу деятельности кельнера, как правило, входят: приём заказов от посетителей или гостей, доставка еды и напитков; получение от клиента расчёта за услуги; лёгкая уборка столов после ухода посетителей, а затем сервировка столов для новых посетителей.

Кельнер в прозе

Я спросил бутылку вина у кельнера, который встретился мне в сенях. Кельнер, улыбаясь, посмотрел на нас и, ничего не ответив, пробежал мимо. Старший кельнер, к которому я обратился с той же просьбой, серьезно выслушал меня и, оглядев с ног до головы робкую, маленькую фигуру певца, строго сказал швейцару, чтоб нас провели в залу налево. Зала налево была распивная комната для простого народа. В углу этой комнаты горбатая служанка мыла посуду, и вся мебель состояла в деревянных голых столах и лавках. Кельнер, который пришел служить нам, поглядывая на нас с кроткой насмешливой улыбкой и засунув руки в карманы, переговаривался о чем-то с горбатой судомойкой. Он, видимо, старался дать нам заметить, что, чувствуя себя по общественному положению и достоинствам неизмеримо выше певца, ему не только не обидно, но истинно забавно служить нам. — Простого вина прикажете? — сказал он с знающим видом, подмигивая мне на моего собеседника и из руки в руку перекидывая салфетку. — Шампанского, и самого лучшего, — сказал я, стараясь принять самый гордый и величественный вид. <...> — Та зала заперта,— отвечал швейцар. — Нет, — закричал я,— неправда, не заперта зала. — Так вы лучше знаете. — Знаю, знаю, что вы лжете. Швейцар повернулся плечом прочь от меня. — Э! что говорить! — проворчал он. — Нет, не «что говорить»,— закричал я, — а ведите меня сию минуту в залу. Несмотря на увещанья горбуньи и просьбы певца идти лучше по домам, я потребовал обер-кельнера и пошел в залу вместе с моим собеседником. Обер-кельнер, услыхав мой озлобленный голос и увидав мое взволнованное лицо, не стал спорить и с презрительной учтивостью сказал, что я могу идти, куда мне угодно. Я не мог доказать швейцару его лжи, потому что он скрылся еще прежде, чем я вошел в залу. Зала была действительно отперта, освещена, и на одном из столов сидели, ужиная, англичанин с дамой. Несмотря на то, что нам указывали особый стол, я с грязным певцом подсел к самому англичанину и велел сюда подать нам неоконченную бутылку. Англичане сначала удивленно, потом озлобленно посмотрели на маленького человечка, который ни жив ни мертв сидел подле меня; они что-то сказали между собой, она оттолкнула тарелку, зашумела шёлковым платьем, и оба скрылись. За стеклянными дверьми я видел, как англичанин что-то озлобленно говорил кельнеру, беспрестанно указывая рукой по нашему направлению. Кельнер высунулся в дверь и взглянул в нее. Я с радостью ожидал, что придут выводить нас и можно будет наконец вылить на них все свое негодование. Но, к счастью, хотя это тогда мне было неприятно, нас оставили в покое.

— Лев Толстой, «Люцерн : Из записок князя Д. Нехлюдова», 1857

На водах — да, кажется, и во всей Европе — управляющие отелями и обер-кельнеры при отведении квартир посетителям руководствуются не столько требованиями и желаниями их, сколько собственным личным своим на них взглядом; и, надо заметить, редко ошибаются. Но бабушке, уж неизвестно почему, отвели такое богатое помещение, что даже пересолили: четыре великолепно убранные комнаты, с ванной, помещениями для прислуги, особой комнатой для камеристки и прочее, и прочее. Действительно, в этих комнатах неделю тому назад останавливалась какая-то grande duchesse, о чем, конечно, тотчас же и объявлялось новым посетителям, для придания еще большей цены квартире. Бабушку пронесли, или лучше сказать, прокатили по всем комнатам, и она внимательно и строго оглядывала их. Обер-кельнер, уже пожилой человек, с плешивой головой, почтительно сопровождал ее при этом первом осмотре. <...> При осмотре бабушка вдруг иногда приказывала останавливать кресла, указывала на какую-нибудь вещь в меблировке и обращалась с неожиданными вопросами к почтительно улыбавшемуся, но уже начинавшему трусить обер-кельнеру. Бабушка предлагала вопросы на французском языке, на котором говорила, впрочем, довольно плохо, так что я обыкновенно переводил. Ответы обер-кельнера большею частию ей не нравились и казались неудовлетворительными. Да и она-то спрашивала всё как будто не об деле, а бог знает о чем. Вдруг, например, остановилась пред картиною — довольно слабой копией с какого-то известного оригинала с мифологическим сюжетом. — Чей портрет? Обер-кельнер объявил, что, вероятно, какой-нибудь графини. — Как же ты не знаешь? Здесь живешь, а не знаешь. Почему он здесь? Зачем глаза косые? На все эти вопросы обер-кельнер удовлетворительно отвечать не мог и даже потерялся. — Вот болван-то! — отозвалась бабушка по-русски. Ее понесли далее. Та же история повторилась с одной саксонской статуэткой, которую бабушка долго рассматривала и потом велела вынесть, неизвестно за что. Наконец пристала к обер-кельнеру: что стоили ковры в спальне и где их ткут? Обер-кельнер обещал справиться. — Вот ослы-то! — ворчала бабушка и обратила всё свое внимание на кровать.

— Фёдор Достоевский, «Игрок», 1866

Полозов привёл Санина в одну из лучших гостиниц Франкфурта, в которой занимал уже, конечно, лучший номер. На столах и стульях громоздились картоны, ящики, свёртки… «Все, брат, покупки для Марьи Николаевны!» (так звали жену Ипполита Сидорыча). Полозов опустился в кресло, простонал: «Эка жара!» — и развязал галстук. Потом позвонил обер-кельнера и тщательно заказал ему обильнейший завтрак. «А в час чтобы карета была готова! Слышите, ровно в час!» Обер-кельнер подобострастно наклонился и рабски исчез. <...> — Ты мою Алексеевку знаешь? — спросил Санин, тоже садясь за стол. — Знаю, как же. — Полозов запихал себе в рот кусок яичницы с трюфелями. — У Марьи Николаевны — жены моей — по соседству есть имение… Откупорьте эту бутылку, кельнер! Земля порядочная — только мужики у тебя лес вырубили. Ты зачем же продаёшь? — Деньги нужны, брат. Я бы дёшево продал. Вот бы тебе купить… Кстати. Полозов проглотил стакан вина, упёрся салфеткой и опять принялся жевать — медленно и шумно. — Н-да, — проговорил он наконец… — Я имений не покупаю: капиталов нет. Пододвинь-ка масло. Разве вот жена купит. Ты с ней поговори. Коли дорого не запросишь — она этим не брезгает… Экие, однако, эти немцы — ослы! Не умеют рыбу сварить. Чего, кажется, проще? А ещё толкуют: фатерланд, мол, объединить следует. Кельнер, примите эту мерзость! — Неужели же твоя жена сама распоряжается… по хозяйству? — спросил Санин. — Сама. Вот котлеты — хороши. Рекомендую. Я сказал тебе, Дмитрий Павлович, что ни в какие женины дела я не вхожу, и теперь тебе то же повторяю Полозов продолжал чавкать. — Гм… Но как я с ней переговорить могу. Ипполит Сидорыч? — А очень просто, Дмитрий Павлович. Отправляйся в Висбаден. Отсюда недалече. Кельнер, нет ли у вас английской горчицы? Нет? Скоты! Только времени не теряй. Мы послезавтра уезжаем. Позволь, я тебе налью рюмку: с букетом вино — не кислятина. Лицо Полозова оживилось и покраснело; оно и оживлялось только тогда, когда он ел… или пил.

— Иван Тургенев, «Вешние воды» (глава XXXI), 1872

Вронский с Анною три месяца уже путешествовали вместе по Европе. Они объездили Венецию, Рим, Неаполь и только что приехали в небольшой итальянский город, где хотели поселиться на некоторое время. Красавец обер-кельнер с начинавшимся от шеи пробором в густых напомаженных волосах, во фраке и с широкою белою батистовою грудью рубашки, со связкой брелок над округленным брюшком, заложив руки в карманы, презрительно прищурившись, строго отвечал что-то остановившемуся господину. Услыхав с другой стороны подъезда шаги, всходившие на лестницу, обер-кельнер обернулся и, увидав русского графа, занимавшего у них лучшие комнаты, почтительно вынул руки из карманов и, наклонившись, объяснил, что курьер был и что дело с наймом палаццо состоялось. Главный управляющий готов подписать условие. — А! Я очень рад, — сказал Вронский. — А госпожа дома или нет? — Они выходили гулять, но теперь вернулись, — отвечал кельнер. Вронский снял с своей головы мягкую с большими полями шляпу и отер платком потный лоб и отпущенные до половины ушей волосы, зачесанные назад и закрывавшие его лысину. И, взглянув рассеянно на стоявшего еще и приглядывавшегося к нему господина, он хотел пройти. — Господин этот русский и спрашивал про вас, — сказал обер-кельнер.

— Лев Толстой, «Анна Каренина», 1876

В дверь постучались. Вошёл кельнер с газетами. — Послушайте, — обратился к нему Жорж, осенённый внезапным вдохновением. — Видите вы этот золотой!? — Zwanzig Frank? O ja! Excellenz. — Прекрасно. Теперь, смотрите. Вот фотографическая карточка. Возьмите её. Если вы найдёте даму, которая изображена на этом портрете и доставите мне её адрес, вы получите пять таких золотых. Идёт? Кельнер живо замотал головой, взял карточку и юркнул в дверь. — И ты воображаешь, что из этого что-нибудь выйдет? — спросил генерал недоверчиво. — А вот, посмотрим, — спокойно отозвался Жорж с того дивана, на котором поместился в своей любимой позе, т. е. вверх ногами, с французским романом в руке. На другой день он послал за своим кельнером и с удовольствием узнал, что тот отлучился на целый день. — Вот, видите, папаша; что я вам говорил!? Эти кельнеры здесь все друг друга знают; он обойдёт отели, расспросит своих знакомых и всё разведает лучше любого сыщика. Уж если они здесь, им от него не спрятаться. — Ну, ещё погоди радоваться. Но Жорж был прав. Под вечер, часов в восемь его поверенный явился с таинственным самодовольным видом и объявил, что дама найдена, и что экипаж уже ждёт господ у подъезда, чтобы свезти их по требуемому адресу. Через полчаса они уже были у цели своего странствия. К немалому изумлению Жоржа, экипаж их остановился перед красивым зданием, украшенным гербом и флагом русского государства. — Это что за дом? — спросил Жорж у проворного кельнера, соскочившего с козел, чтобы открыть дверцы. — Дом русского посольства, Excellenz. — Как? Неужели в нашем посольстве согласились укрывать барышню, удравшую из родительского дома с бродягой? Не может быть! — сказал Жорж по-русски и затем уже по-немецки добавил, для кельнера. — Доннерветтер! — Молодая дама находится здесь, — любезно отозвался кельнер, — и супруг с нею.

— Екатерина Краснова, «Шарманщик» (сюжет заимствован), 1896

Страхов говорит в своем письме, что Достоевский был зол, и в доказательство приводит глупенький случай с кельнером, которым он будто бы «помыкал». Мой муж, из-за своей болезни, был иногда очень вспыльчив, и возможно, что он закричал на лакея, замедлившего подать ему заказанное кушанье (в чем другом могло бы выразиться «помыкание» кельнера?), но это означало не злость, а лишь нетерпеливость. И как неправдоподобен ответ слуги: «Я ведь тоже человек!» В Швейцарии простой народ так груб, что слуга, в ответ на обиду, не ограничился бы жалостными словами, а сумел и посмел бы ответить сугубою дерзостью, вполне рассчитывая на свою безнаказанность. Не могу понять, как у Страхова поднялась рука написать, что Федор Михайлович был «зол» и «нежно любил одного себя»?

— Анна Достоевская, Воспоминания (1911-1916)

— Зимой под периной теплее, — робко возразил чех. — Впрочем, действительно, с непривычки, может быть, неприятно… — Неприятно!.. Это даже неэстетично!! Вообразите молодую, хорошо сложенную женщину под этой горой! Каковы получаются у неё контуры? А? А как у вас подают водку в ресторане? Вы видели хоть одного кельнера, который, несмотря на все ваши мольбы, — подал бы вам водку перед обедом?! Он всегда норовит притащить водку к сладкому!! Это разве порядок?! — Это, вероятно, потому, что наш национальный напиток — пиво…

— Аркадий Аверченко, «Смерть африканского охотника», 1924

Кельнер в стихах

	Дрожу в пелерине И страстно смотрю на часы. Сорок минут до отхода! Кусаю усы И кошусь на соседа-урода ― Проклятый! Пьет пятую кружку. Шея, как пушка, Живот, как комод… О, о, о! Потерпи, ничего, ничего, Кельнер, пива! Где мой карандаш?
	— Саша Чёрный, «В ожидании ночного поезда», 1910

	Я б назвал ее мадонной, Но в пивных мадонн ведь нет… Косы желтые ― короной, А в глазах ― прозрачный свет. В грубых пальцах кружки с пивом. Деловито и лениво Чуть скрипит тугой корсет. Улыбнулась корпорантам, Псу под столиком ― и мне. Прикоснуться б только к бантам, К черным бантам на спине! Ты ― шиповник благовонный… Мы ― прохожие персоны, ― Смутный сон в твоей весне…
	— Саша Чёрный, «Кельнерша», 1920

	Между тем кельнерша очаровательным ротиком Парировала рискованные остроты. Например, когда за порцией осетрины «Алло, ― ей кричали: ― Прелеста, натрите мне хрен», Она отвечала: «Ах, что вы ― я девушка честная».
	— Илья Сельвинский, «Я пришел в восхищенье и тем самым в полную ничтожность...» (из цикла «Записки поэта»), 1925

	Эмигрант внешний: «Ага, наконец-то! Русская совесть восстала. Гип-гип. Мы предупреждали: жиды это тип. И предупреждаем теперь в das letzte. С годами тово… ну, как там по-русски? Кельнер! Огурчик и соточку «русской». Ик. Пардон. А вообще проздравляю: Не оберетесь нашего лаю».
	— Илья Сельвинский, «Пушторг» (Глава 14, окончательная), 1927

	Я признаюсь вам открыто: Мне понравилась покуда Изо всех вещей их быта Только кельнерша Гертруда…
	— Саша Чёрный, «В венском павильоне» (На декоративной выставке), 1925

	В искусстве коммерсантам нет прощенья. Для коммерсанта вкус клиента ― стимул, ну, а искусство ― дерзость совмещенья казавшегося всем несовместимым. И мастер пил, мешая пиво с водкой. «Что на закуску?» ― кельнер осторожно спросил. В ответ со злобой: «Листья свеклы!» «Что?!» ― кельнер побледнел. «И ― розу, розу».
	— Евгений Евтушенко, «Искусство составления букетов», 1969

	Призрак бродит по Каyнасу, входит в собор, выбегает наружу. Плетется по Лайсвис-аллее. Входит в «Тюльпе», садится к столу. Кельнер, глядя в упор, видит только салфетки, огни бакалеи, снег, такси на углу, просто улицу.
	— Иосиф Бродский, «Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова», 1974

См. также

• Официант
• Половой
• Коридорный
• Портье
• Камердинер
• Билетёр
• Швейцар
• Вахтёр
• Консьерж
• Дворник
• Лакей