Ярь-медя́нка, часто просто медя́нка или кратко ярь: ацетат меди-II (CH3COO)2Cu) — сложное химическое соединение, меднаясольуксусной кислоты, представляет собой тёмно-сине-зелёные моноклинные кристаллы, растворимые в воде, спиртах и эфире. Ацетат меди не горит, но окрашивает пламя в нежно-салатовый цвет. Такой же красивый цвет имеют и водные растворы медянки.
Ярь-медянка издавна используется как фунгицид, пигмент для керамики, реагент для обнаружения углеводов и селективно — глюкозы, катализатор полимеризации и стабилизатор искусственных волокон. На основе медянки также готовится так называемая парижская зелень, смешанный ацетат-арсенит меди (II), распространённый в сельском хозяйстве ядохимикат.
Сама, дурочка, всему виновата. Пожалела серебряную черпальницу, да взяла медную; в сумраке не видала, что в ней ярь запеклась, ― и черпнула питья. Немного б еще, говорил лекарь, и глаза мои закрылись бы навеки.[3]
...доктор расспросил нас, что мы ели в тот день, он велел принести посуду, в которой варилось кушанье, и тотчас узнал причину нашей болезни, увидев ярь в кастрюле, образовавшуюся от действия на медь красного вина и пряностей. Я не догадался, что в кастрюле не было никакой полуды![4]
Вот, дворовый петух стоит на заборе. Он будет почище флюгерного! Тот хоть и высоко сидит, а даже и скрипеть не может, не то, что петь! Нет у него ни кур, ни цыплят, он занят только самим собою и потеет ярь-медянкой![5]
...по горам живет чистое и доброе племя, ― племя бедное, но не несчастное, с малыми потребностями, привычное к жизни самобытной и независимой. Накипь цивилизации, её ярь-медянка не осела на этих людях...[6]
Из медных солей только медянка (уксуснокислая медь) даёт повод к отравлению рабочих, особенно при выделке красок, содержащих медь, затем в красильном искусстве и на набойных фабриках.[7]
Наичаще встречается отравление рабочих мышьяковистой кислотой, употребляемой для производства различных красок, из которых самая известная швейнфуртская зелень. Эта краска, состоящая в чистом виде из нейтральной уксуснокислой окиси меди <ярь-медянки> и мышьяковистокислой меди, образует пыль воспринимаемую рабочими через дыхательные органы...[7]
...козла даже сам владелец протопоп не признал бы за своего, ― так животное было неузнаваемо искалечено. Оставшаяся у Чебурыкина от покраски ярь-медянка, которой козел был выкрашен, и зелёный след, ведущий со двора цирюльника, выдали виновника «искажения козлиной видимости»...[11]
Спит у Черного моря, раскинувшись, великан, и это его медная кираса. Давным-давно спит, сто лет его поливали дожди, и во впадинах меди залегла густыми пятнами ярь.[12]
Иногда диву даешься, как может художник <...> писать освещенный солнцем куст зелени такой ярь-медянкой, которая годится только для травли тараканов.[13]
— Борис Иогансон, «Заметки художника. О некоторых произведениях Художественной выставки 1950 года», 1950
Ярь такову силу имеет, что сушит и огнь из очей выводит, но слезное течение от того родится...[14]
— Павел Лукьянов, «Первые химические лаборатории в России», 1966
Ярь-медянка в научно-популярной литературе и публицистике
Тяжестью она <медь> против воды в 9 крат больше. Находится как самородная при медных жилах, так и рудою зеленого, голубого и других цветов, равным образом и в родниках распустившись. Употребление ее в древности было обширнее, нежели ныне; ибо не ведав ни чугуна, ни железа, ни стали, делали из нее все, что мы теперь ни делаем из оных. По причине, что она во всех жидкостях распускается и придает им вредную едкость, хранители своего здоровья ныне медной посуды под кушанья не употребляют, разве только луженую. Сверх того делают из её ярь, лазурь, употребляемые в краски.[1]
— Василий Зуев, из учебника «Начертание естественной истории», 1785
Металлическая медь не оказывает вредного влияния на здоровье рабочих ни при добывании ее в рудниках, ни на горных заводах, ни при обработке ее медниками или в проволочном производстве. Из медных солей только медянка (уксуснокислая медь) даёт повод к отравлению рабочих, особенно при выделке красок, содержащих медь, затем в красильном искусстве и на набойных фабриках. Заболевания, однако, встречаются редко и ограничиваются болезненными желудочными катарами.[7]
И когда видишь, что у некоторых художников стремление к идейности начинает зарастать сорной травой, то хочется сказать им об этом, предостеречь их. Никто из нас никогда не будет спорить о том, что, кроме темы, еще существует мастерство, существует живопись, которая в гармоническом сочетании с идейностью только и в состоянии выразить величие нашего времени. Иногда диву даешься, как может художник изображать синеющий вдали лес, имеющий такой сложный и тонкий оттенок, чистой сине-голубой краской, или писать освещенный солнцем куст зелени такой ярь-медянкой, которая годится только для травли тараканов. Эти недостатки присущи еще некоторым произведениям В. Одинцова. Помню его прекрасные картины, например, «Девушки, отправляющиеся на фронт», сталинградскую серию. Но на последней выставке у него опять вылезла «анилинность», в частности, в этюдах башен Кремля. Живопись должна быть правдивой ― такой, чтобы зритель ее не видел, а чувствовал. Когда же «живопись» прет с холста и режет глаз, тогда начинаешь задумываться ― живопись ли это? Живопись ― тонкое искусство и держится буквально на «чуть-чуть»: чуть-чуть перебрал ― и она «орет». Это как звук голоса певца, который неумело его форсирует, и голос переходит в крик.[13]
— Борис Иогансон, «Заметки художника. О некоторых произведениях Художественной выставки 1950 года», 1950
В XVII в. при аптеках, принадлежавших казне, существовали так называемые «алхимические казенки» ― своеобразные мастерские, где помощники аптекарей, «алхимисты» изготовляли лекарства и химикалии, служившие сырьем для лекарств (азотная кислота, квасцы, серная кислота, очищенная селитра). Там же изготовлялись некоторые краски, которые в то время применялись в качестве лекарств. Например, приехавший в 1602 г. в Россию «оптекарь» Френшам имел в своей мастерской желтый и красный сандал, крокус, ляпис-лазурь и другие краски. Некоторые лекари применяли и краску ― ярь-медянку (уксуснокислую медь), про которую современник писал: «Ярь такову силу имеет, что сушит и огнь из очей выводит, но слезное течение от того родится… И язвы огные заживляет и от опухоли охраняет».[14]
— Павел Лукьянов, «Первые химические лаборатории в России», 1966
После ужина, в полночь, все мы жестоко заболели. По счастью, доктор поспел вовремя и открыл все следы отравления. Зная из шведских газет о происходившем в то время в Испании, некоторые из нас подумали, что мы отравлены жителями, и велели сохранить для исследования все припасы, купленные нами в городе. Но когда доктор расспросил нас, что мы ели в тот день, он велел принести посуду, в которой варилось кушанье, и тотчас узнал причину нашей болезни, увидев ярь в кастрюле, образовавшуюся от действия на медь красного вина и пряностей. Я не догадался, что в кастрюле не было никакой полуды! Нам поданы были всевозможные пособия и, по счастью, вовремя, а если бы мы не нашли скоро доктора, то к утру все б отправились на лоно Авраамле.[4]
Не знаю, желал ли бы я навсегда остаться в Швейцарии; нашему брату, жителю долин и лугов, горы через некоторое время мешают, они слишком громадны, близки, теснят, ограничивают, но иной раз хорошо пожить под их тенью. К тому же по горам живет чистое и доброе племя, ― племя бедное, но не несчастное, с малыми потребностями, привычное к жизни самобытной и независимой. Накипь цивилизации, ее ярь-медянка не осела на этих людях; исторические перемены, словно облака, ходят под ними, мало задевая их.[6]
Вон на той полочке стоит моя любимая чашка. Я пью из нее кофе с наслаждением. Ее вместимость три четверти стакана. Ровно столько, сколько требует мой желудок в десять часов утра. Кроме того, меня радует мягкая яйцеобразная форма чашки и расцветка фарфора. Удивительные тона! Я вижу блягиль, медянку, ярь и бокан виницейский. Мне приятно держать эту чашку в руках, касаться губами ее позолоченных краев.[15]
Появился как-то метавшийся по городу зеленый козёл с красными рогами и, если бы не его голос, козла даже сам владелец протопоп не признал бы за своего, ― так животное было неузнаваемо искалечено. Оставшаяся у Чебурыкина от покраски ярь-медянка, которой козел был выкрашен, и зеленый след, ведущий со двора цирюльника, выдали виновника «искажения козлиной видимости» (так названо было у мирового это дело). Вот к такому человеку в руки попал Ерошка для изучения колдовского ремесла. Издевался Чебурыкин над мальчиком, вероятно, не меньше месяца, покуда не дал ему последнее предписание: в голом виде и без креста обежать три раза вокруг собора.[11]
«Бродячая Собака» была не единственным местом, где футуристы встречались со своими литературными противниками. К числу таких мест нужно прежде всего отнести нейтральные «салоны», вроде собраний у Чудовских. Жена Валерьяна Чудовского, художница Зельманова, женщина редкой красоты, прорывавшейся даже сквозь ее беспомощные, писанные ярь-медянкой автопортреты, была прирожденной хозяйкой салона, умевшей и вызвать разговор и искусно изменять его направление.[16]
Это была Пречистая Дева с младенцем на руках: «Что за картина! что за чудная живопись! — рассуждал он, — вот, кажется, говорит! кажется, живая! а Дитя Святое! и ручки прижало! и усмехается, бедное! а краски! Боже ты мой, какие краски! тут вохры, я думаю, и на копейку не пошло, все ярь да бакан <кармин>. А голубая так и горит! важная работа! должно быть, грунт наведен был блейвасом. Сколь однако ж ни удивительны сии малевания, но эта медная ручка, — продолжал он, подходя к двери и щупая замок, — еще большего достойна удивления. Эк какая чистая выделка! это все, я думаю, немецкие кузнецы, за самые дорогие цены делали…»[2]
― О, теперь готов побрататься с ним. Что ж? скажи, не утаи от меня, чем ты захворала, моя ластовица? Не зелье ли уж?..
― Да, зелье… только не от чужой руки… Сама, дурочка, всему виновата. Пожалела серебряную черпальницу, да взяла медную; в сумраке не видала, что в ней ярь запеклась, ― и черпнула питья. Немного б еще, говорил лекарь, и глаза мои закрылись бы навеки. Видит бог, света мне не жаль, жаль тебя одного. Поплакал бы над моею могилкой и забыл бы скоро гречанку Гаиду.[3]
Только изредка луч солнца, пробираясь украдкою сквозь их ветви, обвивает ствол ранжевою лентой, кропит мох росою золотой, расстилает по кустам зыблющуюся сетку. Под этот луч то прилегла ящерица, зелёная, как ярь, то змея нежит свою леопардову спину. Всё тихо в лесу тишиною смертною.[3]
Птичий двор был отделён от другого двора деревянным забором, а на том дворе была навозная куча, и на ней рос большой огурец, сознававший, что он — растение парниковое.
«А таковым нужно родиться!» рассуждал он сам с собою. «Но не всем же родиться огурцами, надо существовать и другим живым породам. Куры, утки и всё население птичьего двора тоже, ведь, создания Божии. Вот, дворовый петух стоит на заборе. Он будет почище флюгерного! Тот хоть и высоко сидит, а даже и скрипеть не может, не то, что петь! Нет у него ни кур, ни цыплят, он занят только самим собою и потеет ярь-медянкой! Нет, дворовый петух, вот это так петух! Как выступает! Словно танцует! А запоет — что твоя музыка! Как начнёт, так узнаешь, что значит настоящий трубач! Да, приди он сюда, проглоти меня целиком — вот была бы блаженная смерть!»[5]
Гекльберри пришел в восторг от того, что Том умеет так ловко писать и так красиво выражаться. Он вытащил из отворота своей куртки булавку и хотел уже уколоть себе палец, но Том остановил его:
— Погоди! Булавка-то медная. На ней может быть ярь-медянка.
— Ярь-медянка? А это что за штука?
— Яд такой. Попробуй проглотить — увидишь.
Спит у Черного моря, раскинувшись, великан, и это его медная кираса. Давным-давно спит, сто лет его поливали дожди, и во впадинах меди залегла густыми пятнами ярь. Как-то раз, уже много лет после разлуки с Одессой, я увидел эту самую радугу из двух цветов в Провансе и едва не запел от волнения, но в вагоне были чужие. Настоящие каменные скалы помню только внизу, у самой воды или прямо в воде.[12]
Потускла ярь; костёр потух;
В пещерах смутных ловит слух
Полночных волн прибой,
Ток звёздный на земную мель, ―
И с ним поёт мой чарый хмель,
Развязанный тобой.[17]
У шумной набережной вспугнутой реки
Четвёртый день со смехом чинят лодки,
Болтают топоры. Горят бутылки водки.
На поживших бортах танцуют молотки.
Вспененная вода расплавила тюрьму.
Зашейте паруса. Пора визжать рубанку.
Облезлый нос покроем ярь-медянкой, белилам отдадим высокую корму.[8]
— Илья Зданевич, «У шумной набережной вспугнутой реки...», 1912
Здесь даже осенью зелена трава,
Словно едкая краска ярь-медянка. Ледяную росу роняет листва,
Если в лес войти спозаранку.[18]
Покоился он в сумраке пахучем,
Расписан золотом и лаками, пленен
Полдневным сном, блаженным и тягучим;
К его плечам, округлым и могучим,
Вдоль по груди всползал хамелеон:
Горел как ярь, сощурив глаз кошачий,
Дул горло желтое и плетью опустил
Эмаль хвоста, а лапы раскорячил;
Зубчатый гребень, огненно̀-горячий,
Был ярче и острее адских пил.[9]
— Иван Бунин, «Льёт без конца. В лесу туман...», 29 июня 1916
.svg){kind=logo}
