Цитаты о творчестве Джорджа Байрона

Здесь приведены цитаты других людей о Джордже Байроне (1789—1824) как о литераторе, его творчестве в целом и отдельных аспектах. См. отдельно цитаты о его личности и биографии.

Цитаты

Жгучее презрение к благоденствующей толпе, добровольная отверженность, напряжённость трагических переживаний, звучащие в лирике Байрона, сделали её воплощением романтизма — и как миропонимания, и как эстетической доктрины. Стихи передавали не только окрашенную в мрачные тона гамму чувств, но и энергию протеста, вольнолюбие, отказ от моральных компромиссов. Прежде считалось немыслимым с подобной откровенностью говорить в стихотворении о любви и ненависти, озарениях и разочарованиях, муках и радостях, скрупулёзно воссоздавая прихотливые порывы души и делая это так, что хроника сердечных смут одновременно оказывалась хроникой века. До романтиков в поэзии преобладали обобщённость и почти неизбежная условность чувства. Байрон первым превратил лирику в исповедь и дневник личности, уникальной по своему духовному опыту, но вместе с тем и типичной для своей эпохи.

— Алексей Зверев, «Джордж Байрон»

XIX век

Мне кажется, что Байрон [прикидывался]. Он слишком жарок, слишком много говорит о любви и почти всегда с исступлением. Это что-то подозрительно. Сильная продолжительная любовь проста, как голубица, то есть выражается просто, без всяких определительных и живописных прилагательных, она не выражает, но видно, что хочет что-то выразить, чего, однако ж, нельзя выразить и этим говорит сильнее всех пламенных красноречивых тирад.

— Николай Гоголь, письмо А. С. Данилевскому 20 декабря 1832

	Его поэзия часто может показаться подражанием, и однако ж в ней нет нисколько подражания, и однако ж она вся вышла из его собственного духа. Как океан есть общий резервуар, в который сливаются реки всех стран, так точно запас духовного богатства, скопленный веками, есть общее достояние, которым всякий может пользоваться, из которого всякий может черпать и усваивать себе всё, что ему нужно.
	— Карл Фарнхаген фон Энзе, «Сочинения А. Пушкина», октябрь 1838

	Стремление возвысить себя и человечество, повествуя об идеальном мире — пророчество (Ещё не образовавшаяся Поэзия — которой начало положил Байрон).
	— Владимир Одоевский, заметка 1840-х

Байрон — дух высокий, могучий, но дух отрицания, гордости и презрения. Его гений имеет прелесть Мильтонова сатаны, столь поражающего своим помрачённым величием: но у Мильтона эта прелесть не иное что, как поэтический образ, только увеселяющий воображение; а в Байроне она есть сила, стремительно влекущая нас в бездну сатанинского падения. Но Байрон, сколь ни тревожит ум, ни повергает в безнадёжность сердце, ни волнует чувственность, его гений всё имеет высокость необычайную (может быть, оттого ещё и губительнее сила его поэзии): мы чувствуем, что рука судьбы опрокинула создание благородное и что он прямодушен в своей всеобъемлющей ненависти, — перед нами титан Прометей, прикованный к скале Кавказа и гордо клянущий Зевеса, которого коршун рвёт его внутренность.

— Василий Жуковский, письмо Н. В. Гоголю 29 января 1848

Разочарование — слово битое, пошлое, дымка, под которой скрывается лень сердца, эгоизм, придающий себе вид любви, звучная пустота самолюбия <…>. а вряд ли нет чего-либо истинного, особенно принадлежащего нашему времени, на дне этих страшных психических болей <…>. Поэт, нашедший слово и голос для этой боли, был слишком горд, чтоб притворяться, чтоб страдать для рукоплесканий напротив, он часто горькую мысль свою высказывал с таким юмором, что добрые люди помирали со смеха. Разочарование Байрона больше, нежели каприз, больше, нежели личное настроение. Байрон сломился оттого, что его жизнь обманула. А жизнь обманула не потому, что требования его были ложны, а потому, что Англия и Байрон были двух розных возрастов, двух розных воспитаний, и встретились именно в ту эпоху, в которую туман рассеялся. Разрыв этот существовал и прежде, но в наш век он пришёл к сознанию, в наш век больше и больше обличается невозможность посредства каких-нибудь верований.

— Александр Герцен, «Былое и думы» (часть 5), 1855

	Байрон в истории человечества лицо едва ли не более важное, нежели Наполеон, а влияние Байрона на развитие человечества ещё далеко не так важно, как влияние многих других писателей…
	— Николай Чернышевский, «Очерки гоголевского периода русской литературы» (статья первая), ноябрь 1855

	Восток Декана не более вымышлен, чем Восток лорда Байрона. Ещё никто не превзошёл этих двоих в истинности — ни кистью, ни пером.
	Decamps <…> Orient n'est pas plus imaginaire que celui de lord Byron. Ni par la brosse, ni par la plume, personne encore n'a dépassé ces deux-là comme vérité.
	— Гюстав Флобер, письмо, Э. Шено июня или июля 1868

1810-е

	Отозвалась гармония Твоя, чей блеск сияет, разгоняя Мрак горести слепящей красотой. Так облако, затмившее луну, По краю озаряется свеченьем; Так прячет чёрный мрамор белизну Прожилок с их причудливым сплетеньем. Пой песню, лебедь — пой всегда одну, Пленяющую скорбным утешеньем. — перевод: С. Л. Сухарев
	O'ershadowing sorrow doth not make thee less Delightful: thou thy griefs dost dress With a bright halo, shining beamily, As when a cloud the golden moon doth veil, Its sides are ting'd with a resplendent glow, Through the dark robe oft amber rays prevail, And like fair veins in sable marble flow; Still warble, dying swan! still tell the tale, The enchanting tale, the tale of pleasing woe.
	— Джон Китс, «Байрону» (To Byron), декабрь 1814

Замечательная <…> особенность поэзии Байрона заключается в том, что хотя его манера часто изменяется, хотя он и умеет усваивать, смотря по обстоятельствам, характерный стих и стиль различных современных поэтов, но всё-таки его произведения всегда отличаются сильным отпечатком оригинальности. При этом во многих важных подробностях, а особенно — в характере его героев, каждая поэма так близко похожа на другую, что у поэта менее сильного эта манера вызывала бы впечатление утомительного однообразия. Все, или почти все, его герои лосят на себе приметы Чайльд-Гарольда: все, или почти все, отличаются настроением, по-видимому, противоречащим их состоянию, повышенным и резким ощущением скорби и удовольствия, тонким пониманием всего честного и благородного и чувствительной восприимчивостью ко всякой несправедливости и обиде, под маской стоического равнодушия и презрения к человечеству. Сила рано пробудившейся страсти и пыл юношеского чувства изображаются обыкновенно охлаждёнными и подавленными вследствие какой-нибудь неосторожности, совершенной в раннем возрасте, или какой-нибудь тёмной вины, и чувство радости помрачается от слишком близкого знакомства с суетностью человеческих желаний. Эти мрачные черты являются качествами, общими всем байроновским героям, от Чайльд-Гарольда до ренегата Альпа. Он постоянно выводил на сцену всё один и тот же характер, изменявшийся только благодаря усилиям могучего гения, который, расследуя скрытые пружины страсти и чувства в самых затаённых извилинах сердца, умел своеобразно комбинировать их действия, так что вызываемый ими интерес постоянно обновлялся и никогда не ослабевал, несмотря на то, что важнейшие действующие лица этой драмы являлись всё под одними и теми же чертами. В течение четырёх лет, несмотря на значительное количество выдающихся поэтических талантов, которыми мы можем гордиться, только один писатель, и притом — писавший с беззаботностью и небрежным спокойствием знатного человека, выбирая для своих произведений сюжеты и лица, очень сходные друг с другом, несмотря на все эти обстоятельства, несмотря на неприятные свойства, которыми он обычно наделял своих героев и на всем известное непостоянство публики, сумел поддерживать к ним тот же интерес, какой возбуждён был его первым зрелым произведением. Этот факт когда-нибудь будет признан одним из замечательнейших литературных явлений нашего века, тем более, что верность его не подлежит сомнению.

— Вальтер Скотт, рецензия на III песнь «Чайльд-Гарольда» и другие поэмы, октябрь 1816

	О, дух властительный, в чьей бездне, присмирев, Трепещет этот век, тростник в дыханье бури, — Зачем ты не смиришь пророческий свой гнев? — перевод: К. Д. Бальмонт, 1903
	O mighty mind, in whose deep stream this age Shakes like a reed in the unheeding storm, Why dost thou curb not thine own sacred rage?
	— Перси Шелли, «Байрону» (To Byron), 1818

	И ты, Байрон, паришь, презревши жалкий мир: Зло — зрелище твоё, отчаянье — твой пир. Твой взор, твой смертный взор, измерил злоключенья; В душе твоей не Бог, по демон искушенья: Как он, ты движешь все, ты — мрака властелин, Надежды кроткий луч отвергнул ты один; Вопль смертных для тебя — приятная отрада; Неистовый, как ад, поёшь ты в славу ада. — Но что против судеб могущий гений твой! — Всевышнего устав не рушится тобой;.. — перевод: А. И. Полежаев, 1832
	Les cris du désespoir sont tes plus doux concerts; Le mal est ton spectacle, et l’homme est ta victime! Ton oeil, comme Satan, a mesuré l’abîme, Et ton âme, y plongeant loin du jour et de Dieu, A dit à l’espérance, un éternel adieu ! Comme lui, maintenant, régnant dans les ténèbres, Ton génie invincible éclate en chants funèbres; Il triomphe, et ta voix, sur un mode infernal, Chante l’hymne de gloire au sombre dieu du mal. Mais que sert de lutter contre sa destinée ? Que peut contre le sort la raison mutinée ?
	— Альфонс де Ламартин, «Человек» (L’homme), 1819

1820-е

	Он затронул струну, на которую отозвался миллион сердец, и вульгарные звуки, извлекаемые им из его лиры, чтобы нравиться, были ступенями к тому совершенству, к какому он приблизился ныне.
	He touched a chord to which a million hearts responded, and the coarse music which he produced to please them, disciplined him to the perfection to which he now approaches.
	— Перси Шелли, письмо Дж. Гисборну 18 июня 1822

	Появление лорда Байрона в европейской литературе является одним из тех событий, влияние которых чувствуют все народы и поколения. Вопреки предположениям некоторых легкомысленных критиков, лорд Байрон не был создателем нового вида поэзии; не пристало человеку создавать что-либо подобное, и тем более поэтический язык, то есть язык вкуса и гения <…>. Свидетель обновления цивилизации, лорд Байрон был самым вдохновенным толкователем всех чувств, всех страстей, <…> всех безумств, что пробуждаются в бурное время, в котором сливаются испытания зарождающееся общества и судороги общества погибающего.
	L'apparition de lord Byron dans la littérature européenne, est un de ces événemens dont l'influence se fait ressentir à tous les peuples et à toutes les générations ; non que lord Byron soit, comme l'ont avancé quelques critiques irréfléchis, le créateur d'un nouveau genre de poésie ; il n'appartient pas à l'homme de rien créer, et moins encore la langue poétique, c'est-à-dire, celle du goût et du génie <…>. Témoin du renouvellement d'une civilisation, lord Byron a été l'interprète le plus puissamment inspiré de tous les sentimens, de toutes les passions, <…> de toutes les frénésies qui s'éveillent dans l'intervalle orageux où se confondent les essais d'une société naissante, et les convulsions d'une société qui tombe.
	— Шарль Нодье, предисловие к 4-му изданию французского прозаического перевода сочинений Байрона

	Долгая беседа <с Медвином> о лорде Байроне. <…> Если настроен писать, усаживается за стол в любое время суток, а если он в это время не один, пишет, не прерывая разговора…
	Long talk about Lord Byron <…> — when in writing mood writes at any time — if persons are present he often writes and talks…
	— Вашингтон Ирвинг, дневник, 1 февраля 1824

	В изображениях британца удивляешься величию характеров, но характеры его ужасны и только по отделке принадлежат миру красоты. Они почти все граждане одного мира.
	— Матвей Карниолин-Пинский, «Бахчисарайский фонтан», 16 марта 1824

	Теперь не время спрашивать, в чём были ошибки лорда Байрона, <…> — вопрос заключается в том, как заполнить пробел, возникший в британской литературе. Опасаемся, что для этого не хватит одного нынешнего поколения: оно произвело многих высокоодарённых людей; но среди них всё же нет никого, кто приближался бы к Байрону по оригинальности <…>. Всего тридцать семь лет от роду, и уже столько сделано для бессмертия! Так много времени было у него впереди, казалось нам, близоруким смертным, чтобы поддержать и умножить свою славу, а также искупить ошибки в поведении и легковесность в творчестве <…>. Лорд Байрон не ведал унизительного проклятия, тяготеющего над литературным миром. Мы имеем в виду ревность и зависть. Но его удивительный гений был от природы склонен презирать всякое ограничение, даже там, где оно необходимо. <…> В разнообразии тем подобный самому Шекспиру, <…> он охватывал все стороны человеческой жизни, заставлял звучать струны божественной арфы, извлекал из неё и нежнейшие звуки и мощные, потрясающие сердца аккорды. Едва ли найдётся такая страсть или такая ситуация, которая ускользнула бы от его пера <…>. Гений его был столь же плодовитым, сколь и многосторонним. Величайшая творческая расточительность не истощала его сил, а скорее оживляла их.
	It is not now the question, what were Byron’s faults; <…> but how is the blank which he has left in British literature to be filled up? Not, we fear, in one generation, which, among many highly gifted persons, has produced none who approached Byron in originality <…>. Only thirty-seven years old—so much already done for immortality—so much time remaining, as it seemed to us shortsighted mortals, to maintain and to extend his fame, and to atone for errors in conduct and levities in composition <…>. Lord Byron was totally free from the curse and degradation of literature—its jealousies, we mean, and its envy. But his wonderful genius was of a nature which disdained restraint, even when restraint was most wholesome. <…> As various in composition as Shakespeare himself <…> he has embraced every topic of human life, and sounded every string on the divine harp, and from its slightest to its most powerful and heart-astounding tones. There is scarce a passion or a situation which has escaped his pen <…>. His genius seemed as prolific as various. The most prodigal use did not exhaust his powers, nay, seemed rather to increase their vigour.
	— Вальтер Скотт, «Смерть лорда Байрона», 19 мая 1824

Все произведения Бейрона носят отпечаток одной глубокой мысли — мысли о человеке в отношении к окружающей его природе, в борьбе с самим собою, с предрассудками, врезавшимися в его сердце, в противоречии с своими чувствами. Говорят: в его поэмах мало действия. Правда — его цель не рассказ; характер его героев не связь описаний; он описывает предметы не для предметов самих, не для того, чтобы представить ряд картин, но с намерением выразить впечатления их на лицо, выставленное им на сцену.

— Дмитрий Веневитинов, «Разбор статьи о „Евгении Онегине“, помещённой в 5-м № „Московского телеграфа“», апрель 1825

	Дым, пепел, фантасмагории, чертовщину находят в поэзии Байрона журнальные критики, пытающиеся посредством множества слов выразить тёмные для них самих представления. Наступило время, чтобы они уступили место более основательным наблюдениям.
	— Адам Мицкевич, письмо А. Э. Одынцу 18 октября 1826

	Лира Байрона должна была отозваться в своём веке, быв сама голосом своего века. <…> Вообще, видимый беспорядок изложения есть неотменная принадлежность байроновского рода; но этот беспорядок есть только мнимый, и нестройное представление предметов отражается в душе стройным переходом ощущений.
	— Иван Киреевский, «Нечто о характере поэзии Пушкина», февраль 1828

	В безыскусственной правдивости и величии, но дико и необузданно развивался талант лорда Байрона; поэтому с ним едва ли кто может сравниться.
	— Иоганн Гёте, «Максимы и рефлексии»

	В пору жизни в Швейцарии он приходил в ужас от разговоров о том, что он позволяет себе плагиаты, или долго выискивает свои идеи и пишет с трудом. Он отдал Шелли Эйкиново издание Британских поэтов, чтобы какой-нибудь английский ротозей не увидал этой книги у него в доме и не разболтал бы потом об этом у себя на родине; по этой же причине он всегда отмечал, когда начато и когда кончено им то или другое произведение, чтобы иметь потом возможность доказать, что оно написано в короткое время. <…> Он сочинял и исправлял в уме. <…> Ни один поступок Байрона и, может быть, ни одна строчка из всего, им написанного, не свободны от влияния его физического недостатка.
	At Switzerland time he had a great horror of its being said that he plagiarised, or that he studied for ideas, and wrote with difficulty. Thus he gave Shelley Aikins' edition of the British poets, that it might not be found in his house by some English lounger, and reported home; thus, too, he always dated when he began and when he ended a poem, to prove hereafter how quickly it was done. <…> He composed and corrected in his mind. <…> No action of Lord Byron's life—scarce a line he has written—but was influenced by his personal defect.
	— Мэри Шелли, запись на чистом листе своей копии рукописи «Преображённого урода», после 1824

1829

<Классицизм> наконец наскучил. <…> люди чувствовали, что может быть что-нибудь лучше, сильнее, занимательнее, — и ожидали. Явился гений — и сотворил новый род, или, лучше сказать, воспользовался всеми начинаниями и всеми созрелыми материями для сооружения нового рода. Байрон, чувствуя потребность своего века, заговорил языком, близким к сердцу сынов девятнадцатого столетия, и представил образцы и характеры, которых жаждала душа, принимавшая участие в ужасных переворотах, потрясших человечество в последние времена. Байрон сделался представителем духа нашего времени. Постигая совершенно потребности своих современников, он создал новый язык для выражения новых форм. Методическое, подробное описание, все предварительности, объяснения, введения, изыскания ab ovo отброшены Байроном. Он стал рассказывать с средины происшествия или с конца, не заботясь вовсе о спаянии частей. Поэмы его созданы из отрывков, блистательных выдержек из жизни человеческой. Байроновы поэмы не суть огромные картинные галереи или многочисленные книгохранилища, где утомлённый любитель должен скучать и мучиться, рассматривая посредственное и дурное, чтоб найти превосходное. Напротив того, поэмы сего современного гения суть собрание картин, избранных знатоком из творений первоклассных художников всех школ: не книгохранилище для удовлетворения страсти библиомана, но извлечение лучших мест из первоклассных писателей для угождения разборчивому вкусу, обильная пища сердцу и уму. Оттого-то люди образованные, просвещенные, люди с чувством и умом, бросились на поэмы Байрона, как алкающие в Аравийской пустыне к источнику ключевой воды; а педанты ужаснулись новости беспорядка и стали порицать то, чего постигнуть были не в состоянии. <…> У Байрона весьма много подражателей и весьма мало последователей, достойных того, чтоб их сравнивать с учителем. Некоторые из спутников сего светила озарились его светом и проникнулись его теплотою. Но до сих пор в Байроновой планетной системе солнце только одно! <…> [У него] между отрывками нет риторической связи, и они спаиваются узами общей занимательности. <…> Одна из отличительных черт сочинений Байрона есть разнообразие; напротив того, отличительная черта не только его подражателей, но и большей части последователей — единообразие. <…> Герои байроновские дышат не воздухом, а пламенем, и душа их, как адамант, несгораема среди пожара страстей; железное сердце неприкосновенно ударам рока. Любовь байроновская — или исступление или разврат; дружба его — роковая клятва самоотвержения или союз расчёта; наслаждение — истребление, гибель, опасности или совершенное бездействие. Одним словом, у Байрона во всём крайности, которые или приводят душу в ужас, или трогают её до глубины, или возбуждают неизъяснимую холодность к человечеству. Ни одной строфы Байрона нельзя прочесть без того, чтоб все способности ума и души не пришли в движение. <…> язык Байрона есть наречие, которому нет названия. Байрон всё изъяснил, всё высказал, всё описал, и те даже из его соотчичей, которым доступен высокий язык поэзии, могут только понимать Байрона, но не в силах изъясняться его языком. Надлежало как-нибудь назвать его, и поэты согласились называть его языком байроновским. <…> Байрон везде глубокомыслен, даже в предметах лёгких; он каждый предмет, даже низкий, возвышает силою своего гения.

— Фаддей Булгарин, «Разбор поэмы „Полтава“»

	«Одна из отличительных черт сочинений Байрона, — говорит автор, — есть разнообразие». <…> Многие <…> находят большое сходство между всеми его героями, видят одну оттенку во всех его чувствах, одно направление во всех мыслях и почти одну форму во всех поэмах. <…> даже в самой Англии ни один из славных поэтов не перенял у Байрона формы его поэм.
	— Иван Киреевский, «О разборе „Полтавы“ в 15 № „Сына отечества и Северн. архива“», апрель

	… британский великан <…> умел угадывать дух Эсхила, Софокла и выражать, не подражательно, но аналогически, дух романтических певцов Италии и героев Рима.
	— Ксенофонт Полевой, «„Полтава“, поэма Александра Пушкина», июнь

Пётр Вяземский

	… Байрон, который носится в облаках, спускается на землю, чтобы грянуть негодованием в притеснителей, и краски его романтизма сливаются часто с красками политическими.
	— письмо А. И. Тургеневу 25 февраля 1821

Раскрыта перед ним природы дивной книга; Воспитанник её, он чужд земного ига; Пред ним отверстый мир: он мира властелин! Чем дале от людей, тем мене он один. Везде он слышит глас, душе его знакомый: О страшных таинствах ей возвещают громы, Ей водопад ревёт, ласкается ручей, Ей шепчет ветерок и стонет соловей. Но не молчит и он: певец, в пылу свободы, Поэзию души с поэзией природы, С гармонией земли гармонию небес Сливает песнями он в звучный строй чудес, И стих его тогда, как пламень окрыленный, Взрывает юный дух, ещё не пробужденный, В нём зажигая жар возвышенных надежд; Иль, как Перуна глас, казнит слепых невежд, В которых, под ярмом презрительных желаний, Ум без грядущего и сердце без преданий.

— «Байрон», между 1821 и 1826

… для романтической литературы ещё не было времени условиться. <…> придёт час, педантство и на её воздушную одежду положит своё свинцовое клеймо. В котором-нибудь столетии Бейрон, Томас Мур, как ныне Анакреон или Овидий, попадутся под резец испытателей, и цветы их яркой и свежей поэзии потускнеют от кабинетной пыли и закоптятся от лампадного чада комментаторов, антиквариев, схоластиков; прибавим, если только в будущих столетиях найдутся люди, живущие чужим умом…

— «Разговор между Издателем и Классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова», декабрь 1823

	… смерть Байрона в мире поэзии <…> оставила по себе бездну пустоты, которую нам завалить уже не придётся.
	— письмо В. А. Жуковскому 6 августа 1826

… гении <…> все в некотором отношении подвластны общему духу времени… <…> Байрон не изобрёл своего рода: он вовремя избран был толмачом человека с самим собою. Он положил на музыку песню поколения, он ввёл новые буквы, которые напечатлели понятия и чувства, таящиеся под спудом за недостатком знаков выразительных. Как ни делайте, а если хотите говорить языком понятным и уместным, то вы от букв и правописания этого языка не отделаетесь: соображения их будут разные, но средства для возбуждение разнообразных понятий и впечатлений одни.

— «Сонеты Мицкевича», март 1827

Александр Пушкин

	… тебе грустно по Байроне, а я так рад его смерти, как высокому предмету для поэзии. Гений Байрона бледнел с его молодостию. <…> Он весь создан был на выворот; постепенности в нём не было, он вдруг созрел и возмужал — пропел и замолчал; и первые звуки его уже ему не возвратились — после 4-ой песни Child-Harold Байрона мы не слыхали, а писал какой-то другой поэт с высоким человеческим.
	— письмо Петру Вяземскому 24-25 июня 1824

	Лорд Байрон прихотью удачной Облёк в унылый романтизм И безнадёжный эгоизм.
	— «Евгений Онегин», (гл. третья), 1824 [1827]

Байрон бросил односторонний взгляд на мир и природу человечества, потом отвратился от них и погрузился в самого себя. Он представил нам призрак себя самого. Он создал себя вторично <…>. В конце концов он постиг, создал и описал единый характер (именно свой), всё, кроме некоторых сатирических выходок, рассеянных в его творениях, отнёс он к сему мрачному, могущественному лицу, столь таинственно пленительному. Когда же он стал составлять свою трагедию, то каждому действующему лицу роздал он по одной из составных частей сего мрачного и сильного характера и таким образом раздробил величественное своё создание на несколько лиц мелких и незначительных.

— <О трагедиях Байрона>, 1827

Байрон мало заботился о планах своих произведений или даже вовсе не думал о них: несколько сцен, слабо между собою связанных, были ему достаточны для сей бездны мыслей, чувств и картин. <…> Вот почему, несмотря на великие красоты поэтические, его трагедии вообще ниже его гения, и драматическая часть в его поэмах (кроме разве одной «Паризины») не имеет никакого достоинства. — в связи с предыдущей заметкой

— <О трагедии В. Н. Олина «Корсер»>, конец 1827 — начало 1828

	После Байрона нельзя описывать человека, которому надоели люди…
	— слова в 1826—1827

	Гёте имел большое влияние на Байрона. Фауст тревожил воображение Чильд-Гарольда. Два раза Байрон пытался бороться с великаном романтической поэзии — и остался хром, как Иаков.
	— «Table-talk», 1830-е

Николай Надеждин

Бог судья покойнику Байрону! Его мрачный сплин заразил всю настоящую поэзию и преобразил её из улыбающейся Хариты в окаменяющую Медузу!! Правда, самого его винить не за что. Он был то, чем сотворила его природа и обстоятельства. Невозможно не преклонить колен пред величием его гения: но невозможно вместе и удержать горестного вздоха о том, что сия исполинская сила души, для которой рамы действительности были столь тесны, не просветлялась ясным взором на вселенную и не согревалась кроткою теплотою братской любви к своим земным спутникам. Это был одноокий колоссальный Полифем, проливающий окрест себя ужас и трепет!.. Но его мутный взор, его мрачное человеконенавидение, его враждебная апатия ко всем кротким и мирным наслаждениям, представляемым нам благою природою — принадлежали, собственно, ему самому и составляли оригинальную печать его гения. Посему Байрон есть и останется навсегда великим — хотя и зловещим — светилом на небосклоне литературного мира. То беда, что сия грозная комета, изумив появлением своим вселенную, увлекла за собой все бесчисленные атомы, вращающиеся в литературной атмосфере, и образовала из них хвост свой. Все наши доморощенные стиходеи, стяжавшие себе лубочный диплом на имя поэтов дюжиною звонких и богато обрифмованных строчек, помещенных в альманахах и расхваленных журналами, загудели а lа Byron.

— «Литературные опасения за будущий год», 1828

Ничто не может быть вернее и ужаснее очерка, набросанного Ламартином. <…> И этим сатанинским величием отливают все творения Байрона!.. Он всегда верен самому себе: и тогда, когда пытается святотатски обнажить девственные таинства неба и земли; и тогда, когда унижается до постыдного лаяния площадного памфлетиста. Везде то же мрачное всененавидение; везде те же безотрадные картины сиротствующего бытия, коего летаргическое усыпление взрывается только буйными порывами бунтующей жизни. Байроновы поэмы суть запустевшие кладбища, на которых плотоядные коршуны отбивают с остервенением у шипящих змей полуистлевшие черепы.

— «Полтава, поэма Александра Пушкина», 1829

В какую бездонную пучину ужасных мраков может низвергнуться даже великий гений, попустивший овладеть собой таковому лже-романтическому неистовству: тому поистине изумительный пример представляет знаменитый Байрон, слава коего оглашает доныне, хотя и не благовестительно, всю литературную вселенную. <…> Ныне — когда дух человеческий, отрекаясь от сыновней любви к Бесконечному, предаётся весь самому себе — он обрекает себя в добычу неумолимому эгоизму, который, изощряя жало своё на всё сущее, погребает наконец самое Я своё под развалинами подкопаннаго им бытия и гибнет в бездонной пучине мрачного ничтожества. Таковое поэтическое отступничество в наши времена породило в области подновлённого классицизма — Вольтера; в области же обмоложенного романтизма — Байрона. Сии две зловещие кометы, производившие и производящие доселе столь сильное и столь пагубное давление на век свой, несмотря на их видимое друг от друга различие, отсвечивают мрачное пламя одной и той же эстетической преисподней. <…> британский ненавистник показывает ужасный пример души, которая, закатившись в беспредельную бездну самой себя и не воздерживаясь тяготением к единому вечному средоточию жизни, обрушивается собственною своею тяжестию глубже и глубже до тех пор, пока, оглушённая беспрерывным риновением, ожесточается злобною лютостию против всего сущего и изрыгает собственное своё бытие в святотатских хулах, с неистовыми проклятиями. Таким образом он представляет судорожную агонию романтической жизни.

— «О настоящем злоупотреблении и искажении романтической поэзии», январь 1830

Виссарион Белинский

… Байрон, как новый атлант, поднял на свои мощные рамена страдания целого человечества, но не пал под этою ужасною тяжестию. Душа его была — бездонная пропасть; его притязания на жизнь были огромны, и жизнь отказала ему в его требованиях. Он опёрся на самого себя и, новый Прометей, терзаемый коршуном — ненасытимою жаждою своего беспокойного духа, вопли гордой души своей передал в чудных, художественных образах. Это был поэт гордого самим собою отчаяния. Сын XVIII века, он с презрением оттолкнул от себя его бедные радости, его нищенские наслаждения — и не узнал истинных радостей, истинных наслаждений, того богатства духа, которого ни ржа не точит, ни тать не похищает. В аравийской пустыне железного стоицизма нашёл он своё убежище от карающей его и презираемой им судьбы, и не достиг до обетованной земли благодати, где открывается вечная истина, разрешаются в гармонию диссонансы бытия и мерцает таинственным блеском заря бесконечного блаженства. Да, благородному лорду дорогою ценою обошлись его дивные песни: они были им выстраданы.

— «Краткая история Франции до Французской революции. Сочинение Мишле», май 1838

	Поэзия Байрона — это вопль страдания, это жалоба, но жалоба гордая, которая скорее даёт, чем просит, скорее снисходит, чем умоляет;..
	— «Русская литература в 1840 году», декабрь

	Демон <…> служит и людям и человечеству, как вечно движущая сила духа человеческого и исторического. <…> Гёте схватил его только за хвост в своём Мефистофеле, а в лицо только слегка заглянул ему. Зато колоссальный Байрон не трепеща смотрел ему в очи и гордо мерялся с ним силою духа и, как равный равному, подал ему руку на вечную дружбу.
	— «Стихотворения Е. Баратынского», ноябрь 1842

… могучий гений, на своё горе, заглянул вперёд, — и не рассмотрев, за мерцающею далью, обетованной земли будущего, он проклял настоящее и объявил ему вражду непримиримую и вечную; нося в груди своей страдания миллионов, он любил человечество, но презирал и ненавидел людей, между которыми видел себя одиноким и отверженным, с своею гордою борьбою, с своею бессмертною скорбию… Не кометою, блуждающею и безобразною, был он, а новым духом, поборавшим за человечество, в огнепернатом шлеме на голове, с пламенным мечом в руке, с эгидою будущей победы, близкого торжества…

— «Русская литература в 1842 году», декабрь

	Английская национальность доселе представляет собою зрелище самых поразительных противоположностей. <…> Читая Байрона, видишь в нём поэта глубоко лирического, глубоко субъективного, а в его поэзии — энергическое отрицание английской действительности; и в то же время в Байроне всё-таки нельзя не видеть англичанина и притом лорда, хотя, вместе с тем, и демократа.
	— <Общее значение слова литература>, 1842—44 [1862]

	В поэзии Байрона прежде всего обоймёт вашу душу ужасом удивления колоссальная личность поэта, титаническая смелость и гордость его чувств и мыслей.
	— «Сочинения Александра Пушкина», статья пятая, январь 1844

XX век

	Писатели часто плохие судьи собственных сочинений; но из всех известных литературных заблуждений этого рода ошибки Байрона едва ли не самые поразительные. Вскоре после выхода в свет «Корсара», он всё ещё считал своим лучшим произведением «Английских бардов»; написав уже все величайшие свои создания, он продолжал уверять, что перевод из Пульчи — лучше всего, что им сделано во всю жизнь, и в течение всей своей литературной деятельности упорно стоял за высокие достоинства «На тему из Горация».
	Authors are frequently bad judges of their own works, but of all the literary hallucinations upon record there are none which exceed the mistaken preferences of Lord Byron. Shortly after the appearance of The Corsair he fancied that English Bards was still his masterpiece; when all his greatest works had been produced, he contended that his translation from Pulci was his "grand performance,—the best thing he ever did in his life;" and throughout the whole of his literary career he regarded these Hints from Horace with a special and unchanging fondness.
	— Эрнест Кольридж, предисловие к «На тему из Горация»

	Можно сказать, что и все вещи Байрона должны быть исторически переоценены; но влияние его в ту эпоху было благотворно. Протест его был красив, и много душ он поддержал и удержал от компромисса, от перехода в мещанство. Он долго сиял, как красная звезда на небе, мешая поддаться разлагающему влиянию среды.
	— Анатолий Луначарский, «История западноевропейской литературы в её важнейших моментах» (11-я лекция), 1924

• см. Игорь Северянин, «Байрон», 1927

Байрон <…> был на стороне прогрессивных сил. <…> При всей его ненависти к правителям своей страны, ни одна его конкретная политическая установка не противоречила широко и дальновидно понятым интересам английского капитализма. Недаром в течение нескольких десятилетий он оставался любимым поэтом широких кругов английской либеральной буржуазии. <…> Байрон до конца оставался наполовину верующим. Он был более богоборец, чем безбожник. Но в то же время именно тот факт, что Байрон наполовину верил в богов, которых он бичевал и осмеивал, усиливал антирелигиозную действенность его поэзии для читателя, ещё не освободившегося от тисков библейской мифологии и поповской морали. <…> Байрон вырастает непосредственно из поэзии XVIII века, «преромантической» и классической. Его любимым поэтом до конца оставался король английских классицистов Поуп. Красноречие в духе XVIII века и острословие входят в самую плоть и кровь байроновского стиля.

— Дмитрий Святополк-Мирский, «Шелли», 1937

	Французская литература XVIII и начала XIX в. изобилует мятущимися, страдающими от сплина молодыми героями. Это был удобный приём, он не давал герою сидеть на месте. Байрон придал ему новое очарование, подлив в жилы <…> персонажей немного демонической крови.
	French literature of the eighteenth and early nineteenth centuries is full of restless young characters suffering from the spleen. It was a convenient device to keep one's hero on the move. Byron endowed it with a new thrill; <…> cosufferers received a transfusion of daemon blood.
	— Владимир Набоков, «„Евгений Онегин“: роман в стихах Александра Пушкина», 1964

	… при всей неистощимости интереса, какой только способна вызвать личность столь кипучая, угощает читателя своим «я» в количествах всё-таки чрезмерных. Русские поэты, переводившие Байрона, тонко чувствовали это, относились к нему в этом смысле тоже критически, сокращая его признания.
	— Дмитрий Урнов, «Живое пламя слов»

Отдельные статьи

• См. категория:Байронистика