У этого термина существуют и другие значения, см. Месяц (значения).
Убывающий месяц
Ме́сяц, лунный се́рп — видимая светлая часть Луны, освещённая солнечными лучами. Когда свет Солнца падает прямо на Луну, с земли виден полный круг (полнолуние). А когда свет Солнца падает на Луну косо, видимая часть Луны уменьшается до узкого серпа, называемого словом месяц.
Направление «рогов» месяца («вершин», углов, образованных дугами) традиционно связывается с двумя различными фазами:
«растущей» («молодой», «полнеющей») Луной. Выпуклость серпа направлена вправо в Северном полушарии Земли, рога — влево.
«уменьшающейся» («старой», «худеющей», «ущербной»). Выпуклость серпа направлена влево в Северном полушарии Земли, рога — вправо.
В русской традиции существует простое мнемоническое правило для определения фазы Луны: «Если луна в виде буквы С, значит луна „стареющая“, а если в виде дужки от буквы Р — „растущая“». При наблюдении из Южного полушария Земли фазы луна выглядят зеркально отображенными, направления изменяются на противоположные. Ближе к тропикам месяц лежит горизонтально, направленный рогами вверх.
...ежели желаешь знать, на молоду ль месяц или на ущербе, то надобно правую руку протянуть к месяцу, так, будто бы ты его хотел в руку взять, и за который бок тебе бы взять надобно было, ежели тот не будет полон, то месяц прибавляется, а ежели другая сторона неполна, то месяц убывает.[1]
...когда месяц приходит в полное свое совершенство, тогда отламывают от него некоторые части, и из тех обломков делаются звёзды.[2]
— Денис Фонвизин, «Утки и тюлень» (перевод басни Хольберга с немецкого), 1765
...светит месяц на осинов пень: около того пня ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый. Месяц, месяц, золотые рожки! расплавь пули, притупи ножи...[3]
В синей высоте прорезался из-за дымчатого облачка бледно-золотистый серп месяца и слегка заискрил своим блеском длинный столб вдоль водного пространства.[4]
И будто в руках у меня серп, и не простой серп, а самый как есть месяц, вот когда он на серп похож бывает. И этим самым месяцем должна я эту самую рожь сжать дочиста.[6]
Тяжелым, мрачным покровом смотрело небо, и тучи поминутно заслоняли молодой серп месяца, который как бы перескакивал из одной тучки в другую, точно стараясь убежать от какого-то невидимого врага.[8]
...когда оседлала серп своими горячими, белыми ножками и вверх метнувшиеся шелка с длинным, как змей, шушукавшим, черным ее мантийным хвостом, ― длинные ризы извивались вправо и влево; когда месяц вправо и влево взрезал своим выпуклым лезвием прохлады иссиня-синих воздухов и, мча ее, ― ниспадал, ниспадал...[10]
Первый свет: луны сейчас не может быть, я ее видел вечером, тонкая, как проволока, сейчас рождение месяца; это не луна, это первое начало дня, день лунеет. Залунело.[11]
Я оглянулся на месяц: месяц прыгнул и потом сделал вид, будто он обыкновенный. А собака стояла: впереди собака, сзади такой месяц. Еще раз я быстро обернулся, месяц мелькнул и стал на свое место.[12]
Об этой ночи словами не расскажешь! Наглый, колдовской месяц, сводник влюбленных, друг мертвецов, покровитель лунатиков, одуряющие запахи ночной фиалки и её безумно жаждущего тела, зеленые и красные огни в её зрачках…[13]:457
Дерева, которых плод в себе косточки имеет, садят в полномесячие или когда месяц убывать уже начал. <...>
Для того, ежели желаешь знать, на молоду ль месяц или на ущербе, то надобно правую руку протянуть к месяцу, так, будто бы ты его хотел в руку взять, и за который бок тебе бы взять надобно было, ежели тот не будет полон, то месяц прибавляется, а ежели другая сторона неполна, то месяц убывает.[1]
Обращаясь вокруг Земли, Луна занимает различные положения относительно Солнца. А поскольку сама по себе она темная и светит только благодаря отражаемым ею солнечным лучам, то при разных ее положениях мы видим только ту часть лунного диска, которая светится. Вот это и есть фаза Луны. В облачную погоду её не видно.
Лунный месяц делят на 4 фазы ― Новолуние (3 дня), Растущая Луна (11-12 дней), Полнолуние (3 дня) и Убывающая Луна (11-12 дней). Новолунием считается день перед датой Новолуния, сама эта дата и следующий за нею день.[16]
Правда, усадьба наша вся труп, и чуть только тлеет искорка жизни у озера и у нас в комнатах, засыпанных умирающими мухами. А может быть, это и я такой: мои заметочки в эту книжку ― последние признаки жизни. Но все кажется, пока не кончился, что еще увидишь жизнь. Так дерево на берегу озера наверно скоро осыплется, а перед концом зацветет золотом осени. Тут взял я хорошую уручину. Заповедь: признай самого себя. Первый свет: луны сейчас не может быть, я ее видел вечером, тонкая, как проволока, сейчас рождение месяца; это не луна, это первое начало дня, день лунеет. Залунело. Побежали облака. Стало светлеть.[11]
Наконец, расстояние было такое, что если бы это был даже лев, и то бы я положил его на месте, но это не был лев, даже не медведь, даже не волк, это была обыкновенная собака, но оттого, что она была неподвижна, она была страшнее и медведя, и льва: это было что-то в образе собаки, и у страха раскрылись огромные глаза. Я оглянулся на месяц: месяц прыгнул и потом сделал вид, будто он обыкновенный. А собака стояла: впереди собака, сзади такой месяц. Еще раз я быстро обернулся, месяц мелькнул и стал на свое место.[12]
У выпуклого бока молодого трехдневного месяца сверкала большая чистая звезда. С каждой ночью, по мере того как месяц рос и округлялся, звезда стремительно отдалялась от него. Она как будто хотела сохранить свою отдельность. Но вот она отошла так далеко, что потерялась среди других звёзд.[17]
Странное чувство раздвоенности испытываешь. С одной стороны, кажется, что видишь фильм, с другой ― убеждаешь себя, что это реальная действительность. Все здесь не так, как дома. Даже месяц в ночном небе «висит» совсем непривычно: концами серпа вверх…[14]
― Мы видим, ― говорили они, ― что ты великий астроном. Потом предложили они ему другой вопрос, то есть ― для чего месяц прибывает и убывает? Тюлень, приметя, что с такими дурами не надлежит говорить важно, ответствовал так:
― Это оттого, что, когда месяц приходит в полное свое совершенство, тогда отламывают от него некоторые части, и из тех обломков делаются звёзды. Утки, услышав сие, почли его ответ за весьма справедливый и благодарили за доброе наставление.[2]
— Денис Фонвизин, «Утки и тюлень» (перевод басни Хольберга с немецкого), 1765
Старик Ермолай трижды обошел тихо вокруг пня и при каждом обходе бормотал вполголоса такой заговор: «На море Океане на острове Буяне, на полой поляне, светит месяц на осинов пень: около того пня ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый. Месяц, месяц, золотые рожки! расплавь пули, притупи ножи, измочаль дубины, напусти страх на зверя и на человека, чтоб они серого волка не брали и теплой бы с него шкуры не драли». Ночь была так тиха, что Артем ясно слышал каждое слово.[3]
В то время, когда живописец трудился над этою картиною и писал ее на большой деревянной доске, чёрт всеми силами старался мешать ему: толкал невидимо под руку, подымал из горнила в кузнице золу и обсыпал ею картину; но, несмотря на все, работа была кончена, доска внесена в церковь и вделана в стену притвора, и с той поры черт поклялся мстить кузнецу. Одна только ночь оставалась ему шататься на белом свете; но и в эту ночь он выискивал чем-нибудь выместить на кузнеце свою злобу. И для этого решился украсть месяц, в той надежде, что старый Чуб ленив и не легок на подъём, к дьяку же от избы не так близко: дорога шла по-за селом, мимо мельниц, мимо кладбища, огибала овраг. Еще при месячной ночи варенуха и водка, настоенная на шафране, могла бы заманить Чуба; но в такую темноту вряд ли бы удалось кому стащить его с печки и вызвать из хаты. А кузнец, который был издавна не в ладах с ним, при нем ни за что не отважится идти к дочке, несмотря на свою силу. Таким-то образом, как только черт спрятал в карман свой месяц, вдруг по всему миру сделалось так темно, что не всякой бы нашел дорогу к шинку, не только к дьяку.
― Ну именно что ― уж этого тебе никто, милый друг, объяснить не может, что именно, а только что-нибудь да будет.
― Месяц все во сне видела, а потом этот кот, ― продолжала Катерина Львовна.
― Месяц это младенец. Катерина Львовна покраснела.
― Не спослать ли сюда к твоей милости Сергея? ― попытала ее напрашивающаяся в наперсницы Аксинья.
― Ну что ж, ― отвечала Катерина Львовна, ― и то правда, поди пошли его: я его чаем тут напою.[18]
В воздухе не чуть было ни малейшего ветерка, так что вымпела висели без малейшего движения, а гул городской езды вместе с топотом копыт о дощатую настилку мостов отчетливо разносился по глади широкой реки. В синей высоте прорезался из-за дымчатого облачка бледно-золотистый серп месяца и слегка заискрил своим блеском длинный столб вдоль водного пространства.[4]
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечернее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров.
― Вижу я, будто стою я в поле, а кругом рожь, такая высокая, спелая, как золотая! И будто со мной собачка рыженькая, злющая-презлющая ― всё укусить меня хочет. И будто в руках у меня серп, и не простой серп, а самый как есть месяц, вот когда он на серп похож бывает. И этим самым месяцем должна я эту самую рожь сжать дочиста. Только очень меня от жары растомило, и месяц меня слепит, и лень на меня нашла; а кругом васильки растут, да такие крупные! И все ко мне головками повернулись.[6]
К счастью для молодого Эскулапа, тётя Мариня питала к нему чувства, не похожие на чувства Николая. В один прекрасный вечер, когда месяц заливал своими лучами залу, когда запах жасмина долетал в открытые окна с садовых клумб, а тётя Мариня распевала при фортепиано «Io questa notte sogno», — доктор Стась приблизился к ней и дрожащим голосом спросил, думает ли она, что он может прожить без неё?
Месяц бледным серпом выплыл из-за горы, и от него потянулись во все стороны длинные серебряные нити; теперь вершины леса обрисовались резкими контурами, и стрелки елей кажутся воздушными башенками скрытого в земле готического здания.[7]
По временам порыв ветра низменно пролетал по полям. Тяжелым, мрачным покровом смотрело небо, и тучи поминутно заслоняли молодой серп месяца, который как бы перескакивал из одной тучки в другую, точно стараясь убежать от какого-то невидимого врага. При свете его, беспокойном и нерешительном, через дорогу, казалось, поминутно проскакивали то белые маленькие зайчики, то быстро пробегали длинные волнистые тени; видимые обычные предметы принимали фантастические образы, вытягивались, вырастали и вдруг исчезали. Это была какая-то борьба между светом и тенью.[8]
Холоднело. Все спало крепким сном ― и люди, и дороги, и межи, и росистые хлеба. С отдаленного хутора чуть слышно донесся крик петуха. Серп месяца, мутно-красный и поникший на сторону, показался на краю неба. Он почти не светил. Только небо около него приняло зеленоватый оттенок, почернела степь от горизонта, да на горизонте выступило что-то темное. Эти были курганы.[9]
Когда стремительно она низринулась, как упругий, в стремнину брошенный, черный дротик, как завизжавший стриж, разметнувший упругие крылья, ― мимо оболока, мимо ― к звездам, к обтаявшим лазурью рогам щербатого месяца; когда оседлала серп своими горячими, белыми ножками и вверх метнувшиеся шелка с длинным, как змей, шушукавшим, черным ее мантийным хвостом, ― длинные ризы извивались вправо и влево; когда месяц вправо и влево взрезал своим выпуклым лезвием прохлады иссиня-синих воздухов и, мча ее, ― ниспадал, ниспадал; когда грудкой склонилась она к нежно-белому, насмешливо дребезжащему рогу и он вспарывал грудку терпким, диким, давно запевавшим восторгом: ― тогда все в ней взывало в гробных лазурях, все ― и она, и звезды, взиравшие на нее долгими взорами, как и встарь, и лобызавшая ее синь дорогими, воздушными, где-то уж процелованными устами...[10]
— Эй, вставай, — крикнул он над ухом Ваньчка и потянул его за обвеянный холодом рукав.
— Не встану, — кричал Ваньчок и, ежась, подбирал под себя опустившиеся лыками ноги.
Ветер тропыхал корявый можжевельник и сыпал обдернутой мшаниной в потянутые изморосью промоины.
В небе туманно повис черёмуховый цвет и поблекший месяц нырял за косогором расколовшейся половинкой.
Она засмеялась от гордого счастья. Несмотря на утомление, ей хотелось плясать или бить в ладоши. На столбе висела лютня; она скрестила на полу ноги, положила лютню на колени и запела что-то задорное по-египетски, оборвала и начала другое, опять оборвала и перешла на песню, которую много пели когда-то в Филистии, но давно уже забыли: «Я твоя, милый, когда ты со мною; когда ты уйдешь на войну ― что тебе до того, чьё ложе услышит мой шопот? Я верна тебе, вечно тебе. Море в часы прилива плещет навстречу луне. Пусть, в безлунные ночи, кажется звездам, будто ради них вздымается морская грудь. Глупые звёзды! Светит ли месяц, скрылся ли месяц ― но прилив от него, для него и к нему»...[19]
Стало темнеть, выкатился огромный, без единой ущербинки, круглый, серебряный, бледный месяц. Где-то засветились и задрожали крошечные светлячки. Сад стал бледно-волшебным. Я услышал чьи-то лёгкие шаги. Это шла Агата, вся облитая бледно-зеленым светом.
— Позвольте мне присесть около вас, Максим Ильич, — сказала она дрожащим голосом.
Я посторонился.
— Пожалуйста, прошу вас. Посмотрите, какая прекрасная ночь.
— Да, прекрасная, — отозвалась она. — Прелестная. Возьмите, вот я вам букетик цветов принесла, чудно пахнут как.
Одновременно я почуял упоительный, зовущий, возбуждающий аромат и почувствовал её горячую руку на моей ноге. Пылкое, никогда не испытанное мною желание пробежало по всему моему телу, от ног до волос на голове. <...>
Нет! Об этой ночи словами не расскажешь! Наглый, колдовской месяц, сводник влюбленных, друг мертвецов, покровитель лунатиков, одуряющие запахи ночной фиалки и её безумно жаждущего тела, зеленые и красные огни в ее зрачках… Она говорила, лёжа, содрогающаяся, на моей обнаженной груди:
— Одна мечта моя за много лет была — поцеловать тебя в губы, в губы и умереть тут же на месте.[13]:457
Не успел месяц увеличиться и затем снова изогнуться серпом, как от владыки татарского в Бухару прибыл новый посол Ибн-Кефредж-Богра, отец которого был некогда эмиром на службе у отца хорезм-шаха, Текеша.[20]
Несколько минут он молча наблюдал за дорогой, убегающей под колеса машины. Закат отгорел. Небо в россыпи далеких звезд сделалось темно-синим. Из небесной скорлупы вылупился молодой зловещего вида месяц, напоминающий остро наточенный серп.
― Этим серпом да по чьим-нибудь яйцам, ― сам себе сказал Девяткин. После разговора с Тимониной он злился без видимой причины.
― Что серпом?
― По яйцам, говорю.[15]
В дымке-невидимке
Выплыл месяц вешний, Цвет садовый дышит Яблонью, черешней.
Так и льнёт, целуя
Тайно и нескромно.
И тебе не грустно?
И тебе не томно?[5]
.gif)
