Сами боги

Сами боги (англ. The Gods Themselves) — научно-фантастический роман Айзека Азимова, впервые изданный в 1972 году. Заглавия трёх частей романа вместе составляют перевод известного высказывания Фридриха Шиллера из драмы «Орлеанская дева» (1801): «Против глупости сами боги бороться бессильны». («Mit der Dummheit kämpfen Götter selbst vergebens».) в вопросительной форме.

Цитаты

	Посвящается Человечеству в надежде, что война с безрассудством всё-таки будет выиграна.
	To Mankind And the hope that the war against folly may someday be won, after all.
	— эпиграф

Против глупости… (Against stupidity…)

	Этот прославленный дурак доктор Фредерик Хэллем <…> попросту не понимает того, что я ему говорю. Его тупая физиономия багровеет ещё больше, глаза вылезают на лоб, а уши глохнут. Я бы сказал, что его рассудок перестает функционировать, но у меня нет никаких оснований предполагать, что он вообще функционирует. — 6
	It means that fool-hero, Dr. Frederick Hallam <…> when I talk to him he doesn’t understand. His idiot face gets redder and his eyes bulge and his ears block. I’d say his mind stops functioning, but I lack the proof of any other state from which it might stop.”
	— Ламонт

	… я верил, что он — великий человек, Великий человек… Да он величайший злодей в истории науки! Он ведь переписал историю Насоса — вот тут переписал (Ламонт постучал себя по лбу). Он уверовал в собственный вымысел и отстаивает его с упорством маньяка. Это карлик, у которого есть только один талант — уменье внушать другим, будто он великан. — 6
	I thought he was a great man. A great man. He’s the greatest villain in the history of science. He’s rewritten the history of the Pump, you know, rewritten it here—” Lamont tapped his temple. “He believes his own fantasy and fights for it with a diseased fury. He’s a pygmy with only one talent, the ability to convince others he’s a giant.”
	— Ламонт о Хэллеме

Едва выйдя от Хэллема, Ламонт решил поговорить с Броновским о проблеме, которая ему самому представлялась совершенно очевидной, хотя Хэллем и пришел в бешенство при одном намёке на неё. Ламонт считал необходимым нанести ответный удар, потому что был прав, потому что именно его правота навлекла на него начальственный гнев — а для этого в первую очередь следовало доказать справедливость той идеи, которая этот гнев вызвала. Конечно, паралюди более высоко развиты! <…> Он должен доказать, что прав — вбить эти доказательства в глотку Хэллема, и по возможности боком, чтобы труднее было проглотить. Благоговение перед великим ученым уже успело угаснуть настолько, что Ламонт с наслаждением смаковал такую перспективу. — 4

Within an hour of the conclusion of that interview, Lamont determined to see Bronowski. The issue at hand was the very one that had seemed so obvious to himself and that had so offended Hallam. Because it brought down censure on him, Lamont felt bound to strike back—and in connection with the point of censure specifically. The para-men were more intelligent than man. <…> It must be proved and the fact of it forced down the throat of Hallam; sideways, if possible, and with all the sharp corners exposed. Already Lamont found himself so far removed from his so-recent hero worship that he relished the prospect.

Ректор сказал: «Поистине, это великолепное перо в шляпу нашего университета, что в его стенах будет трудиться прославленный переводчик айтасканских надписей! Для нас это большая честь». Конечно, никто даже не намекнул ректору на его малапропизм, и Броновский продолжал сиять улыбкой, правда теперь несколько вымученной. После завтрака заведующий кафедрой древней истории сказал в извинение ректора, что он родом из Миннесоты и большой патриот своего штата, который знает много лучше античности, а поскольку озеро Айтаска является истоком великой Миссисипи, такая оговорка вполне естественна. — 4

The president had said, “It will be quite a feather in our cap to have the renowned translator of the Itascan Inscriptions at the university. We are honored.” The malapropism had gone uncorrected, of course, and Bronowski’s smile, though strained, did not actually waver. Afterward, the head of the Department of Ancient History explained the president to be more of a Minnesotan than a classical scholar and since Lake Itasca was the point of origin of the mighty Mississippi, the slip of the tongue was a natural one.

	— Тогда вам нужно представить чёткие и неопровержимые доказательства своей правоты. — Лучшим доказательством, — сказал Ламонт сухо, — был бы взрыв Солнца. Но, вероятно, вы не хотите, чтобы я зашёл так далеко? — Не вижу в этом необходимости. — 7
	“In that case, you will need hard and fast proof that you are right.” “The best proof,” said Lamont, stiffly, “is to have the Sun explode. I suppose you don’t want me to go that far.” “Not necessary, perhaps.”
	— Ламонт и сенатор Бэрт

… сами боги … (… the gods themselves…)

	Ун сразу показался ей удивительно интересным: от одного его присутствия её очертания теряли чёткость и начинали мерцать. — 1а
	Odeen had been exciting at first; just his presence had made her outlines shimmer and fade.
	— Дуа

	… <Дуа> начала гулять вместе с другими эмоционалями. Они все одинаково жаловались на своих братьев. Все одинаково болтали о будущем вступлении в триаду. Все расстилались на солнце и ели. И с каждым днем сходство между ними росло, и каждый день они говорили одно и то же. Они ей опротивели, и она начала искать одиночества, а они в отместку прозвали её «олевелая эм». — 1а
	<Dua> flocked with the other Emotionals. They all had the same complaints about their brothers. They all talked of coming triads. They all spread in the Sun and fed. They all grew more and more the same and every day the same things were said.

	Ун однажды сказал, что Солнце остывает. Пищи становится меньше, сказал он, а потому сокращается и число людей. Тритт этому не поверил. Солнце ни чуточки не остыло с того времени, как он был крошкой. Просто людей перестала заботить судьба триад. Слишком много развелось поглощенных своим учением рационалов и глупых эмоционалей. — 1c
	Odeen had once told him the Sun was cooling off. There was less food, he said, so there were less people. Tritt didn’t believe it. The Sun felt no cooler than it had when he was a baby. It was just that people weren’t worrying about the triads any more. Too many absorbed Rationals; too many silly Emotionals.

	А Тритт умеет поставить на своём. Заупрямившись, он подчиняет себе триаду. Уцепится за какую-нибудь примитивную идею и будет требовать и требовать, пока Ун и Дуа не уступят. Но на этот раз она не уступит, не уступит. — 2а
	And when Tritt wanted a melting, he got it. Tritt dominated the triad when he grew stubborn. He would hold on to some simple idea and never let go and in the end Odeen and Dua would have to give in. Yet now she wouldn’t give in; she wouldn’t.

	Ун смутился. Он с утра до ночи только и делает, что смущается. — 2а
	Odeen had looked embarrassed. He spent half his life being embarrassed.

… она иногда почти разделяла блаженную радость остальных эмоционалей, улавливая то удовольствие, которое они получали, выгибаясь и растягиваясь под солнечными лучами, томно утолщаясь и сжимаясь, чтобы стать как можно более плотными и эффективнее поглощать теплоту. Но для Дуа вполне достаточно было незначительной доли того, что поглощали другие, словно были не в силах насытиться. Они как-то по-особому жадно подергивались, а Дуа этого не умела, и ей становилось невыносимо наблюдать такое чудовищное обжорство. — 2а

… sometimes she almost caught the pleasure the others got out of it—in slithering and maneuvering for exposure to Sunlight; in the luxurious contraction and condensation to absorb the warmth through greater thickness with greater efficiency. Yet for Dua a little of that went quite a way and the others never seemed to have enough. There was a kind of gluttonous wiggle about them that Dua could not duplicate and that, at length, she could not endure.

	… Тритт злится, когда она спускается к ним по-прежнему прозрачная, а не матово клубясь от пресыщения. Но почему, собственно, они должны быть недовольны? Разреженность, которую Дуа сохраняет, только придаёт синтезу особую прелесть. Другие триады, должно быть, захлёбываются энергией, просто чавкают, но ведь и в лёгкости и воздушности, конечно, тоже есть свое неповторимое очарование. — 2а
	… Tritt annoyance when she would come down without that swirling opacity that meant a good gorging. Yet why should they complain? The thinness she retained meant a defter melting. Not as sloppy and glutinous as the other triads managed, perhaps, but it was the ethereality that counted, she felt sure. And the little-left and little-right came eventually, didn’t they?

	Дуа никогда не думает о важном. Она любит смотреть на Солнце. А сама рассеивается до того, что свет и пища проходят сквозь неё. И объясняет, что так красивее. Но ведь это неважно. Важно есть досыта. И при чём тут красота? Да и вообще — что такое красота? — 2c
	She never thought about the important thing. She would look at the Sun. But then she would thin out so that the light and food would just pass through her. Then she would say it was beautiful. That was not the important thing. The important thing was to eat. What was beautiful about eating? What was beautiful?
	— Тритт

	Поразмыслив, она пошла к своему пестуну и спросила: «Я олевелая эм, папочка?» Он сказал: «А кто тебя так назвал, Дуа? Не надо повторять нехорошие слова». — 3а
	After some thought, she went to her Parental and said, “Am I a Left-Em, Daddy?” And he had said, “Who called you that, Dua? You must not repeat such words.”

	Ун не стал отрицать, что другим рационалам нравятся дурочки, а просто заметил: «Я никогда над этим не размышлял, и, на мой взгляд, это не стоит размышлений. Просто я горжусь тобой и я горд своей гордостью». — 3а
	Odeen did not deny that the other Rationals liked empty-heads. He just said, “I’ve never figured it out and I don’t think it’s important that I do. I’m pleased with you and I’m pleased that I’m pleased.”

Эстуолд — вот кого она ненавидит! Олицетворение эгоизма и жестокости. Он изобрел Позитронный Насос и готов спокойно уничтожить целый мир, населенный, быть может, тысячами, а то и десятками тысяч разумных существ. <…> Ну, а она вступит с ним в борьбу. Она принудит его остановиться! <…> Удивительно, как ясны её мысли. Поразительно. И какое жгучее наслаждение — использовать мысль, чтобы взять верх над безжалостными служителями мысли! — 5а

It was Estwald whom she hated. He was the personification of all that was selfish and hard. He had devised the Positron Pump and would destroy a whole world of perhaps tens of thousands without conscience. <…> She would stop him. <…> It was remarkable how clearly she could think. Remarkable. There was fierce enjoyment in this, that she would use reason to overcome the cruel reasoners.

«И хотя умирают они редко, детей у них нет, и их число очень медленно, но сокращается. И у них нет молодёжи, которая создавала бы новое, порождала бы новые мысли, а потому старые, живущие долго-долго Жесткие томятся от скуки. И что же они, по-твоему, делают, Ун?» «Что?» — невольно спросил Ун с ужасом, к которому примешивался виноватый интерес. «Они конструируют механических детей, которых можно учить. Ты же сам сказал, что тебе ничего не надо — только учить и учиться самому и, может быть, ещё синтезироваться. Рационалы созданы по образу сознания Жестких. Жесткие не синтезируются, учиться самим им очень трудно, потому что они и так уже знают невероятно много. Так какое же удовольствие им остается? Только учить. И рационалы создаются лишь для одной цели — чтобы их можно было учить. Эмоционали и пестуны создаются как необходимые части самовозобновляющихся машин, которые изготовляют новых рационалов. А новые рационалы требуются постоянно, потому что старые становятся ненужными, едва их научат всему, чему можно научить. Когда старые рационалы вбирают в себя всё, что могут, они уничтожаются, но их позаботились заранее утешить сказочкой о том, будто они „переходят“. И с ними, разумеется, переходят эмоционали и пестуны. Ведь после того, как они способствовали появлению материала для новой триады, от них больше нет никакой пользы». «Дуа, это невероятно», — с трудом выговорил Ун. У него не было доводов, чтобы опровергнуть её бредовую систему, но он был неколебимо убежден, что она ошибается. Однако где-то глубоко внутри он ощутил щемящее сомнение: а вдруг это убеждение просто привито ему? Нет, не может быть. Ведь тогда бы и Дуа носила в себе такое же убеждение… Или она потому и отличается от других эмоционалей, что её изготовили небрежно?.. О чем он думает! Нет, он такой же сумасшедший, как она. — 5b

They live tremendously long lives, but die eventually. They no longer give birth; the Sun yields too little energy for that. And since they die very infrequently, but don’t give birth at all, their numbers are very slowly declining. And there are no young ones to provide new blood and new thoughts, so the old, long-lived Hard Ones get terribly bored. So what do you suppose they do, Odeen?” “What?” There was a kind of fascination about this. A repulsive fascination. “They manufacture mechanical children, whom they can teach. You said it yourself, Odeen. You would rather teach than do anything else but learn—and melt, of course. The Rationals are made in the mental image of the Hard Ones, and the Hard Ones don’t melt, and learning is terribly complex for them since they already know so much. What is left for them but the fun of teaching. Rationals were created for no purpose but to be taught. Emotionals and Parentals were created because they were necessary for the self-perpetuating machinery that made new Rationals. And new Rationals were needed constantly because the old ones were used up, were taught all they could be taught. And when old Rationals had absorbed what they could, they were destroyed and were taught, in advance, to call the destruction process “passing on” to spare their feelings. And of course, Emotionals and Parentals passed on with them. As long as they had helped form a new triad there was no further use for them.” “But that’s all wrong, Dua,” Odeen managed to say. He had no arguments to pose against her nightmare scheme, but he knew with a certainty past argument that she was wrong. (Or did a little pang of doubt deep inside suggest that the certainty might have been implanted in him, to begin with?—No, surely no, for then would not Dua be certain with an implanted certainty, too, that this was wrong?—Or was she an imperfect Emotional without the proper implantations and without– Oh, what was he thinking. He was as crazy as she was.)

	<Ун> завёл привычку бродить возле тех мест, где любили питаться эмоционали, и отправлялся туда снова и снова, хотя нередко замечал, что вслед за ним на поверхность выбираются пестуны и глядят на него с тупым подозрением. (По сравнению с большинством пестунов Тритт казался интеллектуальным гигантом.) — 5b
	<Odeen> began haunting the favored sunning-sites of the Emotionals in the region; doing so even though occasional Parentals emerged to watch him in stupid suspicion (Tritt was a mental giant compared to most Parentals).

… бороться бессильны? (… contend in vain?)

	Повсюду валялись его книги, печатное устройство компьютера в углу было открыто, а на большом письменном столе царил полный хаос. Окна были просто матовыми. Едва войдя, Селена скрестила руки на груди и сказала: — Бэррон, человек, живущий среди такого беспорядка, вряд ли может мыслить логично. — Уж как-нибудь! — ворчливо ответил Бэррон. — 5
	His books were on bold display, his computer-outlet was unmasked in one comer, and his large desk was in disarray. His windows were blank. Selene entered, folded her arms, and said, “If you live like a slob, Barren, how do you expect to have your thoughts neat?” “I’ll manage,” said Barron, grumpily.

	В двадцать пять лет я был ещё настолько мальчишкой, что не сумел найти себе развлечения умнее, чем дразнить дурака за то лишь, что он дурак. Но он-то вести себя умнее не мог, так что настоящим дураком в сущности был я. А в результате мои насмешки загнали его на такую высоту, куда он без них никогда бы не забрался… — 12
	“At the age of twenty-five I was still such a child that I had to amuse myself by insulting a fool for no reason other than that he was a fool. Since his folly was not his fault, I was the greater fool to do it. My insult drove him to heights he couldn’t possibly have scaled otherwise.”
	— Денисон

	Готтштейн любезно поклонился в сторону Селены. Впрочем, этот поклон в скафандре не сделал бы чести и цирковому медведю. — 14
	Gottstein attempted a bow in the direction of Selene but could accomplish only a grotesque parody of it in his spacesuit.

Перевод

И. Г. Гурова, 1976 (с незначительными уточнениями)

О романе

	… самой лучшей и эффектной вещью из всех, что я когда-либо писал, прыгнув выше головы, был <…> этот роман. <…> его вторая часть имеет дело с инопланетянами из другой Вселенной. Я рискну снова быть обвинённым в «колоссальном эго», предлагая вам своё мнение, что они были лучшими из инопланетян, когда-либо описанных в научной фантастике, а также <…>, возможно, лучшим из всего, что я когда-либо напишу. Я получил множество подтверждений этому от моих читателей. — 81. «Over My Head»
	… the biggest and most effective over-my-head writing I ever produced was <…> <the> novel. <…> the second part dealt with aliens in another universe. I’ll risk being accused of a “colossal ego” again by giving you my opinion that they were the best aliens ever described in science fiction, and also the best writing I <…> am likely to do. I received plenty of confirmation of this from my readers.
	— Айзек Азимов, «Мемуары», [1992]

Роман построен как триптих. <…> Каждая из трёх частей — законченное в себе целое, но объединяет их развитие темы: к чему может привести нарушение установившейся в природе гармонии, как дорого может обойтись бездумная погоня за выгодой. <…> Космическая гипербола не только обостряет сюжет, но и акцентирует центральную проблему книги: рационализм без человечности ведёт ко злу. <…> Категории добра и зла абсолютны во всех уголках Вселенной, в какие бы телесные или бестелесные формы ни облекались носители Разума. <…> Автор достигает предельной выразительности в изображении разумных существ <…>. Впечатляют не только яркие описания жизни и поведения этих существ, но и характеры, психология, индивидуальные свойства. Быть может, это лучшие страницы из всех, что написаны Азимовым. <…> Социальный фон и действующие лица первой части косная академическая среда, где процветают самодовольные тупицы типа Хэллема, превратившие науку в бизнес, — знакомы по прежнему роману Азимова «Дуновение смерти». <…> Изображение лунного города, людей выросших на Луне, и их взаимоотношений с землянами — несомненная удача автора, при том, что третья часть явно проигрывает по сравнению с первыми двумя.

— Евгений Брандис, «Айзек Азимов. Наброски к портрету», 1976

	Инопланетяне из «Сами боги», хотя и несколько скромны и обыденны, но символически эффективны, а центральная идея романа — электронный насос <…> — гениальна и полностью раскрыта. Это хороший, искусный роман, и его ясный научный метод — медленное раскрытие усвоенных фактов…
	The Gods Themselves' <…> aliens, whilst somewhat homely, are symbolically effective, and the central idea — that of the Electron Pump <…> — is ingenious and satisfying. It is a good, workmanlike novel, and its clear scientific method — a slow revelation of acquired facts…
	— Брайан Олдисс, «Кутёж на триллион лет» (гл. 15), 1986

Роман «Сами боги» — это литературный ответ на «новую волну». <…> вступая в контакт с нашим миром, параллельный видоизменяет физические условия своего пространства, а также нашего. Конечно, сомнительно, чтобы такого рода прокол с обменом энергией между двумя планетами мог привести к вселенской катастрофе: масштаб маловат. Но вместе с тем нет и стопроцентной уверенности в обратном. В том-то и состоит главная опасность экологического вмешательства, что иной раз в природе возникает неустойчивое состояние, и тогда за ничтожным толчком следует катастрофа: так лавина срывается от выстрела, даже от крика. <…> Часть вторая — «Сами боги» — несомненная литературная удача Азимова. В фантастике необычайно трудно убедительно изобразить переживания и психологию нелюдей. Азимову удалось нарисовать совершенно необычное общество <…>. И тем не менее понимаешь эти существа, им сочувствуешь, веришь <…>. Пожалуй, роман этот был вершиной творчества Азимова.

— Георгий Гуревич, «Самый-самый…», 1989