Па́даль или мертвечи́на — гниющий, разлагающийся труп умершего или погибшего животного. Явление может носить массовый характер во время природных катаклизмов или распространения инфекционных заболеваний.
Вследствие разложения в трупах животных происходит выделение ядов и возникает сильный неприятный запах, вызываемый соединениями кадаверина и путресцина. Он способен привлекать падальщиков, специфических животных, специализирующихся на поедании мертвечины. Самые известные среди них — шакалы, гиены, стервятники, грифы, вороны. Активное участие в утилизации падали принимают также и насекомые, такие как жук-могильщик, мясные мухи, а также черви.
...животныя, питающіяся падалью, какъ коршуны и вороны, гіены и шакалы, гораздо общительнѣе большей части тѣхъ хищниковъ, которые питаются живой добычею.
Вот видит гриф, что стая воронов или коршунов копошится внизу в долине, возле падали. Гриф подтягивает крылья и словно камень падает из облаков на землю. Быстрота такого падения страшная, даже слышен особый шум. Но птица очень ловко рассчитывает свои движения; немного не долетая до земли, гриф распускает могучие крылья и тихо садится к падали.[2]
— Мария Лялина, «Путешествия H. М. Пржевальского в восточной и центральной Азии», 1891
Охотники приманивают снежного грифа на падаль. Сидя в засаде, охотник видит, как слетаются мелкие хищники: коршуны, вороны, сороки. Долго они кружатся над падалью, не решаясь усесться, но вот какая-нибудь смелая сорока урвет кусочек и сама, испугавшись своей храбрости, поспешно улетает прочь.[2]
— Мария Лялина, «Путешествия H. М. Пржевальского в восточной и центральной Азии», 1891
Была могучая держава, нужная друзьям, страшная недругам, а теперь — это гниющая падаль, от которой отваливается кусок за куском на радость всему слетевшемуся воронью.
Ещё есть дочь безродная, <...>
И сволочь подзаборная,
И падаль отворотная...[3]
— Михаил Савояров, «Матерное» (из сборника «Сатиры и сатирки»), 1921
Мёртвая корова или овца, лежащая на лугу, называется падалью. Тот же самый труп, приукрашенный и подвешенный в мясной лавке, проходит по разряду деликатесов!
Какое кругом многообразие форм, запахов, цветов и от цветков… <...> Резеда, магнолия, чей запах совершеннее самых совершенных произведений искусства, африканские же стапелии смердят падалью.[4]
...огромные территории бывают усеяны трупами животных. Грифы и гиены разрывают зловонную падаль на куски, а бесчисленные мухи откладывают свои беленькие яйца в разлагающиеся туши.[5]
— Юрий Ханон, «Самые неожиданные растения», 1995 г.
— Борис Рыжий, «Век, ты пахнешь падалью...», март 1996
Но люди так устроены, что для правильного метаболизма души они должны таиться и трепетать, как делали это миллионы лет, поедая падаль в темных пещерах.[7]
Наконецъ — и это намъ кажется самымъ важнымъ мотивомъ — развитію общительности животныхъ, повидимому, сильно способствуетъ общность того мѣста, на которомъ они добываютъ себѣ пищу. Извѣстна пословица: слетаются, какъ воронье на падаль wo Aasist, Sammeln sich die Geier. И дѣйствительно, животныя, питающіяся падалью, какъ коршуны и вороны, гіены и шакалы, гораздо общительнѣе большей части тѣхъ хищниковъ, которые питаются живой добычею и поэтому нуждаются въ большомъ просторѣ для своихъ охотъ, какъ львы и тигры, орлы и соколы.
Стапелия. Этот род происходит из юго-западной Африки. Образует короткие мясистые стебли, которые снизу разветвляются. Стебли четырёхгранные и грани их крупно-зубчатые. Цветки появляются на нижней части стебля в одиночку или по нескольку вместе. Цветки по виду подражают поверхности кожи падали; у них обычно длинная цветоножка, они крупны и неприятно пахнут. Образуют пятиконечную звезду очень эффектной окраски.[8]:179
— Пажоут, Валничек, Шубик, «Кактусы», 1960 г.
Причудливым является и внутреннее строение цветка: среди буквально сидящих друг на друге частей сростнолепестного круглого и плоского венчика бросается в глаза большое выпуклое кольцо. Многие стапелии издают сильный запах падали, привлекающий мух, которые способствуют сложной процедуре опыления и здесь же откладывают свои яйца.
Однако неприятный запах не может испортить настоящему ценителю радости наблюдения за прекрасными цветками.[9]:90
— Вальтер Хааге, «Кактусы» (Das praktische Kakteenbuch in Farben), 1960 г.
Европа имеет некоторое основание думать, что внутри Россия теперь менее безопасна, чем в другое время; она знает, что, кроме великих держав, с которыми нам приходится теперь иметь дело, мы имеем дело еще с особой державой, у которой нет территории, но которая, как вороньё, является везде, где только есть или где только готовится падаль.
Фраза Генриха IV превращается даже в ядовитую иронию, если вспомнить, что этот добрый король, осаждая Париж, морил его голодом. Хлеб, который он «будто бы» посылал осажденным, взращен в воображении поэтов и льстецов-историков. Ничего подобного не было; парижане во время осады, с мая по сентябрь 1590 года, вместо хлеба питались лепешками из толченого грифеля с примесью муки из костей скелетов, отрытых на городских кладбищах (pain de Madame de Montpensier); падаль почиталась лакомством; до ста тысяч человек умерло от голода и эпидемий; вследствие тления непогребенных трупов в Париже появились ядовитые змеи…[10]
Пржевальский воспользовался пребыванием в горах Гань-су, чтобы убить для коллекции снежного грифа. Эта мощная птица, нечто среднее между орлом и коршуном, имеет в размахе крыльев почти 10 фт. Она одарена поразительно зорким глазом и может различить до мелочей всё, что делается на земле. Вот видит гриф, что стая воронов или коршунов копошится внизу в долине, возле падали. Гриф подтягивает крылья и словно камень падает из облаков на землю. Быстрота такого падения страшная, даже слышен особый шум. Но птица очень ловко рассчитывает свои движения; немного не долетая до земли, гриф распускает могучие крылья и тихо садится к падали. Другие грифы, носящиеся в облаках, заметив манёвр товарища, уже знают в чем дело и, подобно ему, камнем падают на землю. Вскоре возле трупа собираются десятки огромных птиц и начинаются ссоры из-за добычи. Грифы распускают крылья и с угрожающим видом наступают друг на друга, но дело редко доходит до серьёзной драки. Наевшись, грифы отходят в сторону и смотрят на пир вновь прибывающих собратов. Коршуны, вороны, сороки не смеют подступиться к лакомой поживе и, сидя по сторонам, с нетерпением ждут, пока наедятся и улетят великаны.[2]
— Мария Лялина, «Путешествия H. М. Пржевальского в восточной и центральной Азии», 1891
Охотники приманивают снежного грифа на падаль. Сидя в засаде, охотник видит, как слетаются мелкие хищники: коршуны, вороны, сороки. Долго они кружатся над падалью, не решаясь усесться, но вот какая-нибудь смелая сорока урвет кусочек и сама, испугавшись своей храбрости, поспешно улетает прочь. Ободренные примером, хищники опускаются один за другим и вскоре усаживаются на падаль. Начинается шум, драка, писк. Но вот раздается дребезжащий шум, и показывается гриф. Облетев несколько раз вокруг приманки, он садится на ближайшую скалу. Проходит добрый час; гриф сидит на скале, как статуя. Лихорадочная дрожь овладевает охотником; он боится пошевельнуться, чтобы не спугнуть осторожной птицы. Наконец, гриф слетает к приманке, и вся вороватая мелочь разлетается в стороны. Гриф идёт переваливаясь, а иногда в припрыжку и, добравшись до добычи, начинает рвать куски и жадно глотать их. Тут-то ему и капут. Гремит выстрел, и птица падает мертвою.[2]
— Мария Лялина, «Путешествия H. М. Пржевальского в восточной и центральной Азии», 1891
Погибло, все погибло! Умерло все, и мы умерли, бродим, как живые трупы и мертвые души. До сих пор ничего я не понимаю, мой ум отказывается вместить. Была могучая держава, нужная друзьям, страшная недругам, а теперь — это гниющая падаль, от которой отваливается кусок за куском на радость всему слетевшемуся воронью. На месте шестой части света оказалась зловонная, зияющая дыра.
Мёртвая корова или овца, лежащая на лугу, называется падалью. Тот же самый труп, приукрашенный и подвешенный в мясной лавке, проходит по разряду деликатесов! Тщательное микроскопическое исследование покажет лишь минимальные различия между мертвечиной под забором и мясной тушей в лавке (или же полное отсутствие таковых). Обе кишат болезнетворными бактериями и источают гнилостный запах.
Какое кругом многообразие форм, запахов, цветов и от цветков… Цветы, что снежинок мельче и легче тени порхающей бабочки, а на плавающих в бассейне мясистых листах виктории дети могут играть в мяч. <...> Резеда, магнолия, чей запах совершеннее самых совершенных произведений искусства, африканские же стапелии смердят падалью. Растения юные и вымирающие, домоседы и бродяги.[4]
«Посреди живых людей встречаются порою трупы, бесполезные и никому не нужные… Не всякий труп зарывается в землю, не всякая падаль выбрасывается… Оглядываясь на прошлое, они плачут о нем, бессильно брюзжат на настоящее, ненавидят будущее, где им уже нет места…» Эти жесткие слова не могут не вызывать внутреннего содрогания. Если это и правда, то какая-то слишком жуткая для нормальной человеческой души. Почти невыносимая. Оглянуться хочется: да где же эти «трупы» ― среди живых, кто из них ― «мертвецы»?.. А если я скажу, что автора этих слов и самого звали «живым трупом», закрытым, темным, таинственным человеком ― «мелким бесом» русской литературы, даже русским маркизом де Садом, то тревожное впечатление от этих слов лишь усилится. Хотя многотомное собрание сочинений его, переизданное только что, ― вот оно! ― стоит на полках… Я говорю о Федоре Сологубе.[11]
Около нас, по крутому скату, были построены лубочные лавочки, в которых продавали калачи, пряники, квас и великое множество яблок. Мать, которая очень их любила, пошла сама покупать, но нашла, что яблоки продавались не совсем спелые, и сказала, что это все падаль; кое-как, однако, нашла она с десяток спелых и, выбрав одно яблоко, очень сладкое, разрезала его, очистила и дала нам с сестрицей по половинке.[12]
— Сергей Аксаков, «Детские годы Багрова-внука, служащие продолжением семейной хроники», 1858
Не спалось. Я встал и вышел на крыльцо. Стояла тихая, морозная ночь. Плавными, пушистыми коврами спускались к Свири заснеженныя поля. Левее ― черными точками и пятнами разбросались избы огромнаго села. Ни звука, ни лая, ни огонька… Вдруг с Погры донеслись два-три выстрела ― обычная история… Потом с юга, с диковскаго оврага, четко и сухо в морозном воздухе, разделенные равными ― секунд в десять ― промежутками, раздались восемь винтовочных выстрелов. Жуть и отвращение холодными струйками пробежали по спине. Около месяца тому назад я сделал глупость ― пошел посмотреть на диковский овраг. Он начинался в лесах, верстах в пяти от Погры, огибал ее полукольцом и спускался в Свирь верстах в трех ниже Подпорожья. В верховьях ― это была глубокая узкая щель, заваленная трупами разстрелянных, верстах в двух ниже ― овраг был превращен в братское кладбище лагеря, ещё ниже ― в него сваливали конскую падаль, которую лагерники вырубали топорами для своих социалистических пиршеств. Этого оврага я описывать не в состоянии.[13]
Каменев — циник-убийца, омерзительнейший из людей, падаль человеческая. Что расстреляли собак, страшно рад.[14]
— Николай Бухарин, из письма Клименту Ворошилову 1 сентября 1936 года
Это очень показательный феномен. «Дело Pussy Riot» и реакция на мою акцию показали, кем на самом деле сегодня являются сторонники православного культа в России. Они не являются продолжателями христианской традиции. Они не сохраняют христианскую культуру, они её отвергают. Они взяли термины — например, «христианство», «милосердие», — но за ними нет наполнения. Любые комментарии к моей акции начинаются со слов «мудило», «урод», «падаль», «мразь» и т. д. Дальше следуют угрозы, которые свидетельствуют об их лексиконе, их внутреннем мире, их осмыслении реальности.[15].
— Слушай, — сказал Пугачёв с каким-то диким вдохновением. — Расскажу тебе сказку, которую в ребячестве мне рассказывала старая калмычка. Однажды орёл спрашивал у ворона: скажи, ворон-птица, отчего живёшь ты на белом свете триста лет, а я всего-на́-все только тридцать три года? — Оттого, батюшка, отвечал ему ворон, что ты пьёшь живую кровь, а я питаюсь мертвечиной. Орёл подумал: давай попробуем и мы питаться тем же. Хорошо. Полетели орёл да ворон. Вот завидели палую лошадь; спустились и сели. Ворон стал клевать, да похваливать. Орёл клюнул раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону: нет, брат ворон; чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью, а там что бог даст! — Какова калмыцкая сказка?
— Затейлива, — отвечал я ему. — Но жить убийством и разбоем значит по мне клевать мертвечину.
― Нет, я так полагаю, ― с редким самообладанием просипел Конста, ― что будет толк или нет, а поискать надо. Первое дело: ежели матушка духом прорекла, что Гайтанчика растерзали звери, стало быть, нечего о трясине и поминать; не трясина его сгубила, а медвежьи зубы. Опять же и дядя Михайло на зверя думает, а не на трясину.
― Я больше потому так полагаю, ― объяснил Давыдок, ― что медведи не приходили в ту ночь на падаль под лабаз, ― значит, сыты были, жрали его ― Гайтанчика-то…[16]
Вы носите на рукаве кусок чёрного крепа, у вас в петлице — ленточка, и если вам посчастливится разжиться деньгами, вы можете купить себе протезы, лучше алюминиевые, но это совершенно не помешает вам получать удовольствие от аперитива, или от созерцания зверей в зоопарке, или от флирта с хищницами, фланирующими взад и вперёд по бульварам в поисках свежей падали.
А Кара-Кончар продолжал кричать:
― Аллах и трусость выгнали из Хорезма злую суку, царицу Туркан-Хатун, и всю свору ее прихлебателей. Убежал и толстозадый шах Мухаммед; теперь собаки рвут его падаль! Когда стая шакалов выметена ветрами бури, вы решили выбрать себе новое огородное пугало Хумар-Тегина! Порядочный хозяин ему не доверит даже стадо облезлых козлов, а вы сделали его начальником войск, и вы же вручили ему защиту города!..[17]
Юра вздрагивал, ему то и дело мерещилось, будто мать аукается с ним и куда-то его подзывает. Он пошёл к оврагу и стал спускаться. Он спустился из редкого и чистого леса, покрывавшего верх оврага, в ольшаник, выстилавший его дно. Здесь была сырая тьма, бурелом и падаль, было мало цветов и членистые стебли хвоща были похожи на жезлы и посохи с египетским орнаментом, как в его иллюстрированном священном писании. Юре становилось всё грустнее. Ему хотелось плакать. Он повалился на колени и залился слезами.[18]
— Вот, — сказал генерал, — выпивка, какую мы изготовили для вашего соотечественника. Он нашёл её очень приятной на вкус.
Он достал стаканы, соломинки для коктейля и отвинтил пробку, сокрушаясь, что не может зажать себе нос: пахло пойло как хорошо выдержанная падаль. Не хотелось даже гадать, из каких компонентов оно составлено. Химики Земли состряпали эту жижу для пленника, который поглощал её галлон за галлоном с тошнотным наслаждением.
— Почему вы здесь, и что это за падаль на столе?
— Мы здесь, сэр, потому, что нас нет в других местах, — усмехается Фрамин, — а на столе — два человека и жаба, и все они, должен заметить, лучше тебя.
И хоть сейчас это уже не имело никакого значения и смысла, время от времени люди вспоминали, как полетел в сторону Сороки кусок кирпича, брошенный Вариной рукой, и как кричала на всю улицу Зина: «Падаль! Падаль! Ты падаль, Варвара!» Как, возвращаясь от очередной беседы с Миняевым, Панин остановился у штакетника Сороки и помочился прямо на цветущие анютины глазки, как злая и пенная струя сбивала с ног нежные цветы, и он прибивал их к земле и прибивал окончательно и бесповоротно: хватило накопленного в гневе. Многое было.[19]
Но люди так устроены, что для правильного метаболизма души они должны таиться и трепетать, как делали это миллионы лет, поедая падаль в темных пещерах. Жизнь человека не должна быть слишком лёгкой, потому что он научится находить в любом комфорте положенную кармой муку, и чем мягче будет перина, тем сильнее станет впиваться в бок закатившаяся под нее горошина. В самой счастливой судьбе должны быть боль и мрак ― точно так же как внутри у прекраснейшей женщины должен быть кишечник.[7]
Так и аист птенцов своих змеями кормит,
Ящериц им достает из пустынного места; птенцы же,
Лишь оперившись, начнут находить этих самых животных. Коршун, оставивши падаль, собак, лошадей и распятых,
К детям спешит и приносит в гнездо этой падали части…
Не только мать-и-мачеха.
Ещё отец есть с отчимом,
Бывает сын-и-пасынок,
Ещё есть дочь безродная,
Отродье безымянное,
И сволочь подзаборная,
И падаль отворотная,
И есть ещё бастард...[3]
— Михаил Савояров, «Матерное» (из сборника «Сатиры и сатирки»), 1921
Век, ты пахнешь падалью,
умирай, проклятый.
Разлагайся весело,
мы сгребём лопатой,
что тобой наделано ―
да-с, губа не дура.[6]
— Борис Рыжий, «Век, ты пахнешь падалью...», март 1996
По ночам выползает всякая мразь: шлюхи, сутенёры, ворьё, голубые, бродяги, наркоманы — больные и порочные. Придёт день, и ливень смоет с улиц всю эту падаль.
