Ольша́ник, ольховый лес, ольс — мягколиственный низкорослый лес, в котором лесообразующей породой является ольха. Ольховые леса распространены в Северной Америке (с преобладанием ольхи красной), в ольшаниках Евразии преобладают ольха чёрная и ольха белая.
Ольшаники нередки в горах Центральной Европы и в восточной Европе, в первую очередь, в Белоруссии, Прибалтике и на севере Восточно-Европейской равнины, где обычны болотистые ольшаники. На Урале, в Сибири, на Дальнем Востоке, Кавказе и в Карпатах ольховых лесов значительно меньше. Различают чёрноольшаники на болотистых почвах и сероольховые вторичные леса на заброшенных полях, вырубках и неугодьях.
Хутор тонул в густейшей заросли ольшаника, в мочажинной, топкой местности. На искрайке его протекала речка Бланка, мелководная, но с илистым, стрямким дном.[6]
Он спустился из редкого и чистого леса, покрывавшего верх оврага, в ольшаник, выстилавший его дно. Здесь была сырая тьма, бурелом и падаль, было мало цветов и членистые стебли хвоща были похожи на жезлы и посохи с египетским орнаментом...[7]
...не стало прежней сумеречности в ольховом леске, зеленой затенённости. Вот студеные ветры-листобои сбили листву. А потом враз накинулись зимние вьюги...[12]
Гляжу с пригорка на ольховый лес. Он серый, «жесткий», сухостойным кажется. Там и там стволы испятнаны снегом. Запах ольховой коры перебивает запах морозных снегов.[12]
...и сама она, весь неоглядный ольшаник, чуть ветер займется, тонкой зеленью этой подкрасит и воздух, и снег, и первую вешнюю воду ручьев, и воду еще нетекучую, что исподволь, снизу подтопит снега. Где нет ивняка, ольха встанет плотно у рек и ручьев, а то и с ивой в обнимку, с черемухой.[13]
А то и примнёт ольшаник самая малая речка, с ярой силой весеннее своей не справляясь, ольшинами выстелет берега. Да ольха «не помнит зла», новой укрепой берега встанет. Той же весной, едва отбушует речка, потянутся вверх молодые ольшаники, золотисто-копченые.[13]
Вначале нам пришлось преодолеть хлопающую и чавкающую низину, заросшую ольхой. Корни деревьев, покрытые мхами, причудливо изгибаясь, переплетались, выступали над землей, отчего у самих деревьев образовались высокие кочки.[14]
Весь день мы провели в урочище «Стуловский остров». Побывали на болоте «Катин мох», на речке Жукопе, которая течёт отсюда в Волгу. Походили по ольшанику, где под каждой кочкой хлюпает вода.[14]
На островѣ растетъ много кедровника-сланца; высокая равнина покрыта была прошлогоднею, поблекшею травою, мѣстами же мохомъ, между коими примѣтили они много брусничныхъ и голубичныхъ стеблей съ травою; на низменныхъ мѣстахъ нашли сарану и морковную траву (такъ въ Камчаткѣ называемую), еще нѣсколько и другихъ травъ и цвѣточковъ были уже въ цвѣтѣ, но они не знали ихъ названія. Лѣса, кромѣ выкиднаго березняка, ольховника, ивняка и вышеупомянутаго совсѣмъ нѣтъ; но и тотъ кривъ и не свыше аршина отъ земли.[1]
— Василий Головнин, «Сокращённые записки флота капитан-лейтенанта Головнина...»[15], 1822
Нехотя уступала натиску осени ольха. Вот не стало прежней сумеречности в ольховом леске, зеленой затененности. Вот студеные ветры-листобои сбили листву. А потом враз накинулись зимние вьюги…
Остановлены лыжи. Гляжу с пригорка на ольховый лес. Он серый, «жесткий», сухостойным кажется. Там и там стволы испятнаны снегом. Запах ольховой коры перебивает запах морозных снегов. Ольха… Есть еще умники, которые называют ольху сорным деревом. Почему? Кто их знает, почему. Наверное, потому, что дерево это дружит с крапивой, лопухами, растет дебрями. Да вдобавок (не это ли главное?) не пускает к себе грибы. В ольховом леске не рассчитывай встретить маслят, рыжиков, волнуху… А потом ольхе и такой еще упрёк: клеща приваживает. Может, один на пять гектаров леса и отыщется клещ, а слава уже худая. Конечно, с берёзой ольху не сравнишь ― скромнее, кора серая, лист безо всяких узоров и обликом не больно горделивая, но какая есть, такой и нужно принимать ее.[12]
По снегу, по насту апрельскому к серой ольхе подойди, тронь ее ствол позолоченный, точно копченый на том же, на слабом ольховом дыму, ― и облаком легким зеленым с верхушки ее соскользнув, плывет на ветру весенняя «пыль» цветения. Потом и сама она, весь неоглядный ольшаник, чуть ветер займется, тонкой зеленью этой подкрасит и воздух, и снег, и первую вешнюю воду ручьев, и воду еще нетекучую, что исподволь, снизу подтопит снега. Где нет ивняка, ольха встанет плотно у рек и ручьев, а то и с ивой в обнимку, с черемухой. А уж пойму занять и по берегу кверху подняться, овраги собою закрыть ― ее привычное дело. И держит берег она не хуже всех тальников, хоть и больше ей достается. С берегом в воду сползет, не успев разрастись плотной зарослью, ― это еще полбеды.[13]
А то и примнёт ольшаник самая малая речка, с ярой силой весеннее своей не справляясь, ольшинами выстелет берега. Да ольха «не помнит зла», новой укрепой берега встанет. Той же весной, едва отбушует речка, потянутся вверх молодые ольшаники, золотисто-копченые. Будут расти да крепчать, пока не взъярится опять подруга ― безрассудная шалая реченька. Так и живут: друг без дружки не могут, а развоюются ― и той плохо, и другая сухими слезами плачет. Серая, чёрная ольха заступницей встанет и возле «красных» лесов. То и дело, глядишь, по низинам начинается лес ольхой, а за ней ― и елки, осины, березы и сосны. Приметливый хозяин земли оценит всегда молчаливую, незаметную словно, вечно добрую службу ольхи.[13]
Вот один из примеров. Олешье. Алёх.Ольху ― лиственное дерево из семейства берёзовых в разных местах именуют и ольшина, и ольша, и вольха, и елоха… А ольховый лес соответственно ― ольшаник, ольшняк, ольховник, олешник, олешье, олех (алёх), елошник, елшаник… В словарный состав русского литературного языка из этих многочисленных названий входят лишь слова ольха, ольшаник, ольшняк. Остальные относятся к числу местных слов. Так, в частности, олешье ― это западное, новгородско-псковское, слово, а алёх ― южное, рязанское. И елха, и ольха ― очень древние слова. Возможно, что елха исторически первично.[16]
Одна из боковых дорожек, осенённая очень старыми берёзами, ведёт к калитке, которая выводит в еловую аллею, круто спускающуюся к пруду. Пруд лежит в узкой долине, по которой бежит ручей, осенённый огромными елями, берёзами, молодым ольшаником. Таково было это прекрасное место, увековеченное в стихах Блока и в его поэме «Возмездие». Впервые Саша попал туда шестимесячным ребёнком. Здесь прошли лучшие дни его детства и юности.[17]
Таких болотных кустарников возле Дубны много тысяч десятин, переходящих иногда в совершенно неприступные джунгли, березняк мешается с ольшаником, обвитым хмелем, качающимся на трясине. Все-таки в конце концов я разыскал Чистый мох, для того, чтобы издали увидать там тетерку и убить коростеля.[18]
Вот такая речушка вроде Кислицы больших у нас дел натворила, это она, очевидно, подпёртая при своем впадении в озеро, закислила болотное пространство и создала всю Переславскую «трестницу». Я до сих пор не могу разобраться в ее извилинах, поросших ольхой. Входишь в ольшаник, никакой речки нет, черная растоптанная коровами вязкая торфяная земля, сыро, грязно, неприятно, сорвался вальдшнеп (они любят такие места), полетел и запутался крыльями в густых ветках, насилу выбился.[4]
Проходим мимо того места, где стоял раньше наш дом. На этом месте остались невысокая стена, сложенная из бревен, и груда красных кирпичей, заросших со всех сторон высокой и буйной травой. Сбоку молодой, тревожно шумящий ольшаник. Нет в нём ни ягод, ни веселых лучей солнца. Ещё дальше ― овраг; его склоны заросли рябиной и пахучим хмелем, у самой дороги важно шумят ольхи с разбитыми молнией вершинами, черные и рукастые.[5]
Поздно в сумерки вышел. С бугра у речки долго смотрел на заросли ольшаника, почти чёрные уже, но еще в густой листве. Сильный теплый ветер злыми порывами гнет ольху, она шумит, звонко бушуя, качаясь волною.[19]
— Константин Федин, «Распахнуть все окна...» из дневников 1953-1955 гг., 2 октября 1953
Подкову я убрал в рюкзак, и она до сих пор хранится у меня как память о реальном ощущении счастья, застигшего нас на Стромынской дороге. Между тем поднялась, как из-под земли, плотная заросль ольшаника и перегородила Стромынку. Некоторое время мы старались сохранить направление и пробрались сквозь лес, надеясь, что вот он кончится и снова откроются дали с широкой дорогой, убегающей в них. Но ольха смешалась с березняком, напросились к ним в компанию рябинка да черёмуха, а малина с бересклетом так запутали все дело, что ничего не оставалось нам, как возвратиться на то место, откуда началась лесная заросль.[20]
Я постоял немного, потом переменил место, миновав по пути глубокую балку, наполненную будто лиловым дымом. То был растворенный в низинном, вечерне-влажном воздухе отсвет лиловатых веточек ольшаника, усеянных набухшими почками. Из чащобы кустов, крывших дно балки, вырвались и прошли низом два витютня, с такими обтекаемыми, стремительными телами, что они казались не живыми созданиями, а крошечными реактивными самолётами.[21]
Идёшь по весеннему лесу и вспоминаешь, кого ты видел и слышал тут в прошлые весны. Вспомнишь песни зяблика или веснички ― они тут же и пропоют. Вспомнишь линючего зайца ― он уже тут как тут, скачет-шуршит в ольшанике! Вспомнишь про дятла ― а он уже где-то стучит. И так получается, словно они не из леса являются, а из твоей памяти![22]
— Николай Сладков, «Зарубки на памяти» (из дневников писателя), 1970-1996
Вначале нам пришлось преодолеть хлопающую и чавкающую низину, заросшую ольхой. Корни деревьев, покрытые мхами, причудливо изгибаясь, переплетались, выступали над землей, отчего у самих деревьев образовались высокие кочки. На них кое-где росли папоротники, разбросав перья своих длинных листьев. Между кочками матово поблескивала торфяная жижа. Я прыгал с кочки на кочку, проваливался между корнями в замаскированные мхом дыры, но продвигался вперед довольно быстро. Медвежата не утруждали себя прыганьем и весело шлёпали прямо по жидкой грязи.[14]
Весь день мы провели в урочище «Стуловский остров». Побывали на болоте «Катин мох», на речке Жукопе, которая течёт отсюда в Волгу. Походили по ольшанику, где под каждой кочкой хлюпает вода, по чистым соснякам, ярко-зеленому, заросшему молодой травкой сенокосному лугу.[14]
Всё шло хуже и хуже. У него было пять штук в ягдташе, когда он вышел к ольшанику, где должен был сойтись со Степаном Аркадьичем. Прежде чем увидать Степана Аркадьича, он увидал его собаку. Из-за вывороченного корня ольхи выскочил Крак, весь чёрный от вонючей болотной тины, и с видом победителя обнюхался с Лаской.[23]
По южным склонам гор разместились монгольский дуб и черная берёза. Ближе к речкам, на влажных лощинах, нашли себе приют ольшаник с тёмно-зеленой и липкой листвой, высокоствольный тальник.
Редкие казачьи дворы, словно на островах, угнездились на крохотных участках твердой супесной земли, а замощенные хворостом улицы и проулки были проложены по невылазной болотистой топи. Хутор тонул в густейшей заросли ольшаника, в мочажинной, топкой местности. На искрайке его протекала речка Бланка, мелководная, но с илистым, стрямким дном. Цепью пошли стрелки 1-го Московского сквозь хутор, но едва миновали первые дворы и вошли в ольшаник, как обнаружилось, что цепью пересечь ольшаник нельзя. Командир 2-го батальона ― упрямый латыш ― не слушал доводов ротного, еле выручившего из глубокого просова свою застрявшую лошадь, скомандовал: «Вперёд!» ― и первый смело побрел по зыбкой покачивающейся почве. <...> В ольшанике 1-й и 2-й батальоны потеряли почти треть состава, отступили.[6]
Юра вздрагивал, ему то и дело мерещилось, будто мать аукается с ним и куда-то его подзывает. Он пошёл к оврагу и стал спускаться. Он спустился из редкого и чистого леса, покрывавшего верх оврага, в ольшаник, выстилавший его дно. Здесь была сырая тьма, бурелом и падаль, было мало цветов и членистые стебли хвоща были похожи на жезлы и посохи с египетским орнаментом, как в его иллюстрированном священном писании. Юре становилось всё грустнее. Ему хотелось плакать. Он повалился на колени и залился слезами.[7]
Если смотреть из окна вагона, скучен зимний вид: черное и белое, белое и черное. Темные ели, светлые поляны, серая кайма ивняка, белая чаша озера. Скучно! А вы розовый ольшаник видели? Зеленый снег? Оранжевые ёлки? Лиловые осины? <...>
Склонится солнце, подожжет каемку закатного облака, и на высоком холме шапкой буйно зацветает плодовый сад. Розовые соцветья густо покрывают ветки. Так цветет миндаль. Откуда он здесь, в снежной тишине? Это покрытый инеем ольшаник украсили зоревые лучи.[11]
Ночь как ночь, замела даже имя
Той разведки, глухой, как силок, Командиры с плечами крутыми
По-гвардейски садятся в седло.
Вот их кони, как лани,
Ступают в дубравах ползущих,
Вот их жизнь, как ольшаник,
Становится гуще…[3]
— Николай Тихонов, «Вот комиссары в штаб идут...» (из цикла «Выра»), 1927
И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,
Нагой, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник.[8]
Всей безобразной, грубою листвой, средь остальных кустарников изгнанник, лишенный и ровесников, и нянек, всерьёз никем не принятый, ольшаник якшается с картофельной ботвой.
При этом каждый лист изнанкой ржавой
уж не стыдится сходства с той канавой,
в которой грязнет, глохнет каждый ствол.[10]
3.jpg)
