Цвель, реже цвиль(региональное, диалектное, стилевое) — серо-зелёная плесень или скопление микроскопических водорослей, а также любой похожий на неё мелкий, почти пылевидный зелёный или сероватый налёт на любых поверхностях (на стенах, камнях, плитах, стволах деревьев, мостовых). Реже — по отношению к поверхности стоячей воды, затянутой ряской или мелкими водорослями. Как правило, цвель связана с запахом сырости, тления и затхлости.
В литературный русский язык «цвель» вошла в начале XX века, вместе со словотворчеством поэтов-футуристов, которым оказалась особенно близка. Как слово звучное и редкое, представляющее собой «старый штиль», цвель значительно чаще встречается в поэтическом языке, чем в прозе, как художественной, так и публицистической.
Не к квартире профессора шли: завернули на двор, что напротив, и расположились как раз перед желтеньким домом; за ними кривился сарайчик ветхий с промшелой, ожелченной мохами крышей, с промшелым забориком, с прелою кучей, где мусоры розовые или серо-синявые, ― гнилью цве́ли; вся трухлявая гнилость кричала из черно-зеленого крапа предметов на желтом на всем, ― выпирающей ржаво-оранжевой рыжью.[8]
— Андрей Белый, «Москва» (Часть 2. Москва под ударом), 1926
Домов крестьян, бежавших из сёл, прижулькнутых к горе, почти не осталось, да и сама Красная гора от зимних испарений с Енисея и Качи и всяких других городских помойных выделений начала покрываться ядовитойзеленью иль сине-зелёной плесенью, смахивающей на купорос…[9]
Ручьи бегут со свалочных холмов, и Копытовка, поток этот, который мог быть ручьист и переливчат, косноязычна и неприглядна. Она не замерзает и омерзительна круглый год, и, глядя на неё, нетрудно представить, до чего можно довести воду, в которой мокнут какие-то железные койки, тухлые валенки, коровьи кости и всякая цвель. Протекает речонка глубоко под мостом, пойма ее обширна, и с моста видно далеко. Далеко видны и быстрые поганые воды, перламутровые от слизи и земных жиров, а грязная суповая пена, не производя шипения, сбивается у торчащих из воды жердей и железин. Но зловония и тут пока нету, а есть пока первый пример грядущей мерзости.[7]
Всю комнату оплело тончайшей смугло-золотой паутиной. Скреблась мышь. Из кухни тянуло ледяной цвелью. Посидев полчаса, романтик нехотя поднялся. О, как ему не хотелось уходить на улицу, в темноту и холод! Его не удерживали.[10]
Мишка не слушает ― пегая все равно не уйдет. Бывает, что вместо денег он расплачивается хлебом. Тогда в амбар посылает Зину. В амбаре пыльно, пахнет мышами, мукой и цвелью. Засеки полны щуплым крестьянским зерном; когда его насыпают в мешки, пыль поднимается едкими облаками. Под потолком висят на ржавом коромысле тяжелые железные чашки…[2]
Несколько раз мы с Кузярём пытались незаметно пробраться к кучке парней и молодых мужиков, которые обычно в тёмные вечера сходились по одному, по два за селом, на высоком прибрежном отложье, у маленького болотца, заросшего цвелью. В осенней тьме исчезали и взгорки, и ямины, и полевые дали. Пахло прелой сыростью и блёклой полынью.[11]
Пускай, куда ни глянь, почувствуется всеми,
При входе ли в дома, под цвелью ли болот,
В ночном ли трепете, объявшем небосвод ―
Порыв безудержный любить: в траве ль зеленой,
В пруде ль, в пещере ли, в просеке ль оголенной,
Любить всегда, везде, любить, что хватит сил,
Под безмятежностью темнозлатых светил.[4]
На волоске груди пузырясь,
Дрожит подземное ситро.
Что за предательская сырость?
В ней цвелью подтекло ведро.[16]
— Владимир Нарбут, «Арахис» (из цикла «Воспоминания о Сочи-Мацесте»), 1936
Я в сердце века ― путь неясен,
А время удаляет цель:
И посоха усталый ясень,
И меди нищенскую цвель.[17]
— Осип Мандельштам, «Я в сердце века — путь неясен...» 14 декабря 1936
Пусть девушка сойдёт с ума
В твоём взбешенном колесе,
Не зная злобы площадной,
Не зная подлости земной,
Пройдет мечтою синема
Сквозь эту пыль, сквозь эту цвель
Такой же лёгкой, как досель,
Не заблудившейся впотьмах...[18]
― Эй, подымайся, пёс!
Встаём. Свернём постель и бродим как в тумане.
Цвель по стенам, как пятна ржавых слёз.
Потеки мыльные от мерзостной лохани,
За окнами ― безлюдье, сумрак и мороз.[5]
… Утихает буря, и от дождя
Остается шелест возни несмелой. Дождь ошибся окном. Теперь, уйдя,
Он в другое окно стучит, кадя
Остропахнущей цвелью и пеной белой.[22]
Венеция, ты исчезаешь Драконом в чешуе златой,
Под волны синие ныряешь
Вся ― с цвелью и зелёной тьмой...[23]
— Елена Шварц, «Дева верхом на венеции и я у нее на плече», октябрь 1979
В наше кладбище с древних дней
Ложатся святые, девицы, старухи,
Проросло камнями, на буквах ― цвель, Сирени тянутся вниз руки
Взбить эту чёрную постель.[23]
— Елена Шварц, «Ожидание» (из цикла «Труды и дни Лавинии»), 1984
Словно вздох, ты исчезла, Ракель.
Твоё древнее имя из библии,
как болота Боливии гиблые,
засосала вселенская цвель.
Сам я сбился с пути, полусбылся.
Как Раскольников, сумрачно тих,
я вернулся на место убийства
наших вздохов ― твоих и моих.[6]
вышли девушки на реку в полосатом своем полусне их ― подобны фонарику ― полыхают пустые пенсне
с их папах позолоченных
облетает горючая цвель
в их пахах заболоченных
шевелится щавель[24]
— Олег Юрьев, «Волжская песня» (из цикла «Три песни»), 2009
.jpg)
.svg){kind=logo}
