У этого термина существуют и другие значения, см. доска (значения).
Доска́ — деревянный пиломатериал толщиной до 100 мм и шириной более двойной толщины. Доски изготовляются из брёвен или брусьев. Доска широко используются в строительстве, в мебельной промышленности, в производстве тары и другие.
В зависимости от степени обработки и категорий качества различаются десятки различных товарных наименований для деревянной доски. Основные из них: доска обрезная и необрезная, горбыль, обапол, строганая доска и другие.
Нет более жестокой тирании, чем та, которая живет под сенью законов и под эгидой правосудия, когда несчастных, так сказать, топят на той самой доске, на которой они спасались.
В столах, устроенных по системе Кунце, вся доска подвигается немного вниз по направлению к учащемуся, причем, когда ученик садится на скамью, то дистанция положительна; затем уже, сев на место и желая писать, ученик сам должен потянуть доску стола для того, чтобы сделать дистанцию отрицательной, при этом освобождается чернильница, скрытая раньше наклонной доской стола. Такая система, хотя многими рекомендуется, но неудобна, во-первых, по непрочности механизма, а во-вторых, потому, что здесь ученик может произвольно недостаточно выдвинуть доску, и тогда дистанция может остаться положительной, или же хотя и будет отрицательной, но не в достаточной степени.[2]
Вскоре начинается проливной дождь, и до четырех часов вечера мы всячески стараемся протащить нашу громадную лодку через мель. Сначала поднимаем лодку стягами, потом заводим оплеухи ― это две большие доски, привязанные одним концом к носу лодки, которые ставятся наискось к течению, с тем чтобы вода бросалась под лодку и поднимала ее.[3]
Невозможно ставить на одну доску нацизм и сталинизм. Потому что нацисты прямо, открыто и публично объявили одной из целей своей политики уничтожение целых этносов — евреев, цыган, славян. При всем уродстве сталинского режима, при всех репрессиях, при всех ссылках целых народов, все-таки цели уничтожения никогда сталинский режим для себя не ставил.[4]
— Владимир Путин, во время посещения Бутовского полигона, 2007 год.
Это была крупная, громоздкая женщина с широким (пятиугольным) лицом, скуластым и истасканным, с негритянским ртом, огромными порами на коже, выкрашенным, как доска, в нежно-розовую краску, с огромными водянисто-белыми глазами среди грубо наведенных свинцово-пепельных синяков.[5]
Вечер, а все еще пахнет ладаном и чем-то еще… святым? Кажется мне, что во всех щелях, в дырках между досками, в тихом саду вечернем, ― держится голубой дымок, стелются петые молитвы, ― только не слышно их. Чудится мне, что на всем остался благостный взор Царицы.[6]
Когда мне нужно было пройти в кухню, я шла по доскам, положенным вдоль наружной стены дома, где качались на своих подвесных балкончиках громко поющие маляры. Подо мной бежали автомобили, маленькие люди шныряли туда и сюда.[7]
Затес вырубается осторожно. В стволе лиственницы на уровне пояса делается два пропила и углом топора отламывается еще живое дерево, чтоб оставить место для записи. Образуется крыша, домик, чистая доска с навесом от дождя, готовая хранить запись вечно, – практически вечно, до конца шестисотлетней жизни лиственницы. <...> Цифра поставлена, и раненая лиственница, обжигаемая ветром и солнцем, хранит эту «привязку», ведущую в большой мир из таежной глуши – через просеку к ближайшей треноге, к картографической треноге на вершине горы, где под треногой камнями завалена яма, скрывающая мраморную доску, на которой выцарапана истинная долгота и широта. Эта запись сделана вовсе не графитным карандашом. И по тысяче нитей, которые тянутся от этой треноги, по тысячам линий от затеса до затеса, мы возвращаемся в наш мир, чтобы вечно помнить о жизни. Топографическая служба – это служба жизни.
И тут раздается громкий выстрел, потом второй, потом третий. У отца лицо делается растерянным и жалким. Он открывает дверь горницы ― самой большой и самой белой комнаты в доме. Вся комната из белой превратилась в красную. На полу, на лавках и окнах ― всюду что-то красное, липкое, и пахнет малиной. Отец стоит в дверях и повторяет одно и то же: «Ну говорил же, ну говорил ― не надо бутыли закупоривать, малинке бродить нужно, она бродить должна, малинка-то». Мама моет горницу, трет доски мелкими камешками, смеется и дразнит папу Васю: «Малинка нежная, бродить надо малинке-то, понимаете?»[8]
От обсаженной соснами дороги мы сворачивали влево на тропинку, спускались с горы, по лавам перебирались через малую речушку Сетунь и через пару сотен шагов подходили к деревянному, обшитому досками, покрашенному светлой желтовато-зеленой краской дому. Благодаря балясинам террасы издали тот дом напоминал старинный помещичий с колоннами.
— Это расцвёл Столетник, — сказал главный садовник и побежал будить владельца оранжереи, который уже две недели дожидался с нетерпением этого события.
Доски со стеклянных стен были сняты. Вокруг Столетника, молча, стояли люди, и все цветы с испугом и восхищением обернули к нему свои головы.
А там, в могиле, уже совершался неизбежный процесс: понемногу отсырел и прилип к телу старый сюртук, сползла в зеленоватой массе гноя непрочная маска человеческого лица, тяжко и туго стоял в тесном ящике сладковатый страшный трупный запах и оседал на подгнившие доски гроба мутными каплями, как пар в бане…[9]
Выходя, К. обратил внимание на тёмный портрет в тёмной раме, висевший на стене. Он заметил его и раньше, со своего тюфяка, но издали не разглядел как следует и подумал, что картина была вынута из рамы и осталась только чёрная доска. Но теперь он увидел, что это был портрет, поясной портрет мужчины лет пятидесяти.
Дома строятся, колхозы расширяются, много ремонта, везде ― новые доски. Шос<сейные> дороги расчищаются наравне почти с ж. д. : через определ<енную> небольшую дистанцию ― ремонтер и дорожный мастер. В овраге по-домашнему не выходит. Мещанство всё ещё бушует ― повсюду здесь.[10]
Отцы и деды нерушимой стеной стояли вокруг царя, оберегали, чтоб пылинка али муха не села на его миропомазанное величие. Без малого как бога живого, выводили к народу в редкие дни, блюли византийское древнее великолепие… А это что? А этот что же вытворяет? С холопами, как холоп, как шпынь ненадобный, бегает по доскам, бесстыдник, — трубка во рту с мерзким зелием, еже есть табак… основу шатает.[11]
Мы отбивали свои пятки и пороги учреждений, добывая керосин и дрова для нашей библиотеки. Дина и ее помощница Зорька, тихая, добрая девушка, устраивали громкие скандалы в исполкоме из-за каждого полена. А когда раз дров все же не хватило до конца месяца, каждый из нас принес, кто сколько мог. Маленькие замерзшие ребята приносили кто доску, кто филёнку от шкафа, кто груду щепок.[12]
Мне так нравилось вчерашнее небо — стиснутое, черное от дождя, которое прижималось к стеклам, словно смешное и трогательное лицо. А нынче солнце не смешное, куда там… На все, что я люблю: на ржавое железо стройки, на подгнившие доски забора — падает скупой и трезвый свет, точь-в-точь взгляд, которым после бессонной ночи оцениваешь решения, с подъемом принятые накануне, страницы, написанные на одном дыхании, без помарок.
Грелли соскочил с дерева, приложил руки к губам и мастерски издал такой же крик. Первые редкие капли дождя застучали по тугим пальмовым листьям, и вскоре тропический ливень прямыми, как водопад, струями обрушился на охотников. В кромешной тьме леса, непрерывно озаряемой вспышками молний, Грелли столкнулся под деревом с широкоплечим американцем. Человек протянул ему жесткую, крепкую, как доска, ладонь.[13]
Левый уголок доски считался королевским дворцом. Над ним нависал голубой абажур настольной лампы и проливал на шахматную доску приятную голубизну. Тут же стоял знаменитый чернильный прибор, медные части которого напоминали золоченую ограду вокруг дворца.[14]
На полке стоит нарядная коробка, на которой нарисована доска и мальчик, который стучит по ней молотком. Доска — жёлтая, и на ней красными буквами написано: «Брио». Колышки для заколачивания — жёлтые, а ножки у доски синие. Молоток выкрашен в красный и зелёный цвет. Приятное чувство разливается у меня по всему телу. Я помню, сколько удовольствия приносит доска-колотушка.
— Снайфедльс, — словно бы и не слыша его, задумчиво повторил Жуга, — Снайфедльс... Это далеко?
— Пешком — далеко, — Орге опустошил вторую миску с кашей, громко рыгнул и вытер губы рукавом. — Это потухший вулкан. На нашем языке мы называем его Кара-юзин — «Чёрный клык». Там дом серых гномов.
— Зачем они ему?
— Ашедук мечтает возродить былое величие нашего народа, мечтает о Великом Царстве. Он думает, что такие вещи, как доска и твой меч способны придать вес его словам.[15]
И когда солдат, потупясь,
неумелый, молодой,
«Государственный преступник»
прикрепил к груди худой,
что же ты, смиряя ропот,
не смогла доску сорвать?
Преступленьем стало ― против преступлений восставать.
Не веришь? Верю! Ну и не верь!..
Пока я шлифую осень, по снегу черные шахматы ходят,
пока я об осени, дни на нуле,
в чашки сливает черные ливни.
Это Небо, его неуклонный рев,
не читая книг, заколачивает черные доски,
строит над Миром блокаду дней
в кислоте ночей, где мечевидны ногти.
— Виктор Соснора, «Ни зги, ни ноги, напрасный дар...», 2000
.svg){kind=logo}
