Многие науку познания самих себя не почитают за нужную и требующую великого прилежания: но яко не приносящую довольной пользы, считают за домашнее ремесло и легчайшее ко изучению. Другие отчасти думают, что сей, как лучшей науке, тогда обучаться должно, когда уже всё в их понятие вмещено будет. Иные же ― и сколько есть таковых! подверженны всегдашним непостоянствам, подобно алчным пчёлам, летают от одного цвета познания ко другому; пространство сего поля и множество на нём красотою своею привлекающих цветов суть причиною, что они на сих прелестных полях теряются и никогда не могут возвратиться ко благоухающему амаранту самих себя.[1]
Но существует ли в мире хоть одна вещь, не говоря о слове, о мысли, о чувствах, в которой бы зло не было смешано с добром? Пчела высасывает мёд из белладонны, а человек вываривает из неё яд.[2]
— Боже! — сказал он, — прости моему унынию и неразумию! По Твоей воле набрёл я на этот цветок, чтобы простое насекомое пристыдило меня. Для кого трудилась эта пчела, для кого собирала мёд? Не для себя, а для других. Так же, как и мне, ей никто не скажет спасибо; так же, как и меня, её всякий гнал, а между тем она всё трудилась и на труд свою жизнь положила. Прости, Господи, моему унынию и неразумию. Умудри и меня, как ты умудрил пчелу-медоносицу![3]
Собаки узнают друг друга и дают друг другу знаки по запаху.
Ещё тоньше чутье у насекомых. Пчела прямо летит на тот цветок, какой ей нужен. Червяк ползёт к своему листу. Клоп, блоха, комар чуют человека на сотни тысяч клопиных шагов.
Если малы частицы те, которые отделяются от вещества и попадают в наш нос, то как же малы должны быть частицы те, которые попадают в чутьё насекомых![4]
Наутро поднявшееся яркое солнце быстро съело тонкий ледок, подёрнувший воды, и весь тёплый воздух задрожал от наполнивших его испарений отжившей земли. Зазеленела старая и вылезающая иглами молодая трава, надулись почки калины, смородины и липкой спиртовой берёзы, и на обсыпанной золотым цветом лозине загудела выставленная облетавшаяся пчела. <...> Пришла настоящая весна.
— Впрочем, после поговорим, — прибавил он. — Если на пчельник, то сюда, по этой тропинке, — обратился он ко всем.
Дойдя по узкой тропинке до нескошенной полянки, покрытой с одной стороны сплошной яркой иван-да-марьей, среди которой часто разрослись тёмно-зелёные высокие кусты чемерицы, Левин поместил своих гостей в густой свежей тени молодых осинок, на скамейке и обрубках, нарочно приготовленных для посетителей пчельника, боящихся пчёл, а сам пошел на осек, чтобы принести детям и большим хлеба, огурцов и свежего мёда.[5]
― Слушай: три духа живут в цикламене, ― сладкою амброзиею пахнет бедный цветок, ― это для рабочих пчёл. Ведь ты знаешь, по-русски его дряквою зовут.
― Дряква, ― смеючись, повторил Саша, ― смешное имячко.
― Не смейся, пострел, ― сказала Людмила, взяла его за другое ухо и продолжала: ― сладкая амброзия, и над нею гудят пчёлы, это ― его радость. И ещё он пахнет нежною ванилью, и уже это не для пчёл, а для того, о ком мечтают, и это ― его желание, ― цветок и золотое солнце над ним. И третий его дух, он пахнет нежным, сладким телом, для того, кто любит, и это ― его любовь, ― бедный цветок и полдневный тяжёлый зной. Пчела, солнце, зной, ― понимаешь, мой светик? Саша молча кивнул головою. Его смуглое лицо пылало и длинные тёмные ресницы трепетали.
Между деревьями в густой траве желтел донник, розовел клевер, яркими кровавыми каплями сверкал дикий мак; с неровных щербатых зубьев плетня во все стороны кудрявыми струями сбегал хмель, а в густом воздухе, точно кипела вода, густо гудели пчёлы.[6]
Завезённым сюда пчёлам трудно собирать мёд. В поисках медоносных трав им приходится совершать большие полёты. Старообрядцы заметили, что если настоящих медоносов бывает мало, то пчёлы собирают мёд с других растений, иногда даже с чемерицы. От этого мёда пчёлы болеют, и если им дать хорошего мёда, то они тотчас выбрасывают из улья мёд отравленный.[7]
…Пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей-архитекторов. Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что прежде, чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове.[8]
Как красиво подобран букет... Так умеет только мама. Вот клейкая полевая гвоздика, которую в поле и не заметишь, сиреневые левкои, желтый львиный зев, и чудится: в раструбе цветка копошится пчела, вытягивая хоботком сладкий нектар, кукушкины слёзки дрожат на тоненьких волосках, даже красные метёлки щавеля украшают букет.[9]
Да, мы всегда входили в бор с другой стороны, в эти места обычно не заходили, и мы не в Иришину деревню пойдём, а хлебами, полями отправимся к дедку на хутор. Это ведь с его пасеки за взятком сюда в августе пчёлы летят. ― Начнут брать, когда вереск зацветёт. Тут в августе, ― говорил Кире брат, ― вереск до того полон мёда, что даже брызжет на сапоги, когда по нему идёшь.[10]
― Если идти вдвоём бором, чудесно, только деревья и пчёлы, никого кругом нет, а вереск уже, наверно, расцветать начал. Там, друг друга обняв, они гуляют, а вереск цветёт, и над ними пчёлы летают, ― выдумывала она. Когда-то я любил с нею в беседке так мечтать, и это я начал выдумывать всякие чудеса.[10]
Возле ног моих доцветает ромашка, чуть поодаль красуются сиреневые и белые граммофончики петуний. Гудливым пчёлам ни там, ни там нет поживы. Хорошо, что под вишней, раздвигая листья её, поднялась высокая мальва и расцвела розовым. Пчёлы по две и по три забираются в один просторный цветок, млеют там. Утро. Солнечный мягкий жар припекает.[11]
«О Пчёлка! меж цветов, прекраснейших для взора.
Есть ядовитые: отравят жизнь твою;
Смотри же не садись на каждый без разбора!»
― «Не бойся: яд при них; я только нектар пью».[12]
Когда-то, о весне, зверями
В надсмотрщики Медведь был выбран над улья́ми,
Хоть можно б выбрать тут другого поверней
Затем, что к мёду Мишка падок, Так не было б оглядок...
Две Мухи собрались лететь в чужие кра́и,
И стали подзывать с собой туда Пчелу:
Им насказали попугаи
О дальних сторонах большую похвалу.
Притом же им самим казалося обидно,
Что их, на родине своей,
Везде гоняют из гостей;
В саду, весной, при лёгком ветерке,
На тонком стебельке
Качалась Муха, сидя,
И, на цветке Пчелу увидя,
Спесиво говорит: «Уж как тебе не лень
С утра до вечера трудиться целый день!
На месте бы твоём я в сутки захирела.
Пчела, погибшая с последними цветами,
Недаром чистыми янтарными сотами
Ты, с помощью сестёр, свой улей убрала.
Ту руку, что тебя всё лето берегла,
Обогатила ты сладчайшими дарами.
Зачем я не могу быть лёгкою пчелой!
Влетел б я к тебе и в одр забился чистый,
Под папоротник тот и плющ широколистный,
Где члены нежные покоишь ты во сне.[13]
Пчёлы роятся,
Пчёлы плодятся,
Пчёлы смирятся.
Стану я на Восток, Свод небесный широк,
А в саду у меня тесный есть уголок.
Беру я пчелу, и в улей сажаю,
Вольную, в тесном и тёмном, пчелу замыкаю.
Её, золотую, жалею,
Беседую с нею,
Любя.
Рёк Атлант: «Пшеничный колос — дар Венеры, как пчела,
С высоты Звезды Вечерней власть Звезды их принесла.»
Дар блистательной Венеры — нежный хлеб и жёлтый мёд.
И колосья золотятся, и в лугах пчела поёт.
Пчела летит на красные цветы,
Отсюда мёд и воск и свечи.
Пчела летит на жёлтые цветы,
На тёмно-синие. А ты, мечта, а ты,
Какой желаешь с миром встречи?
Снова по деревне дождь идёт
И пчела жужжит в оконце,
И трава на цыпочки встаёт,
Чтобы раньше всех увидеть солнце...[18] — Песня «Эх, Москва.» (гр. «Любэ»)
