Цитаты о «Евгении Онегине»

Здесь приведены цитаты о романе в стихах Александра Пушкина «Евгений Онегин» (1823—1833).

О романе в целом

XIX век

	Он художнической силой от своей среды отрешился и с точки народного духа её в Онегине великим судом судил. Ведь это пророк и провозвестник.
	— Фёдор Достоевский, «Зимние заметки о летних впечатлениях», 1863

В «Онегине», в этой бессмертной и недосягаемой поэме своей, Пушкин явился великим народным писателем, как до него никогда и никто. Он разом, самым метким, самым прозорливым образом отметил самую глубь нашей сути, нашего верхнего над народом стоящего общества. Отметив тип русского скитальца, скитальца до наших дней и в наши дни, первый угадав его гениальным чутьём своим, с историческою судьбой его и с огромным значением его и в нашей грядущей судьбе, рядом с ним поставив тип положительной и бесспорной красоты в лице русской женщины, Пушкин, и, конечно, тоже первый из писателей русских, провёл пред нами в других произведениях этого периода своей деятельности целый ряд положительно прекрасных русских типов, найдя их в народе русском. Главная красота этих типов в их правде, правде бесспорной и осязательной, так что отрицать их уже нельзя, они стоят, как изваянные.

— Фёдор Достоевский, речь 8 июня 1880

	Это был для нас первый житейский учебник, который мы робкою рукою начинали листать, доучивая свои школьные учебники; он послужил нам «дрожащим, гибельным мостком», по которому мы переходили через кипучий тёмный поток, отделяющий наши школьные уроки от первых житейских опытов.
	— Василий Ключевский, «Евгений Онегин и его предки», 1 февраля 1887

Победа — нравственная, конечно — Татьяны над Онегиным — есть <…> символически выраженная победа идеала над действительностью. И это то наследие, которое оставил Пушкин своим преемникам — всем русским писателям, и которое русская литература, в лучших её представителях свято хранит до сих пор. И — главное — это победа не фиктивная <…>. Пушкин, введший идеализм в нашу литературу, основал в ней также и реализм. <…> Эту победу он не выдумал — он только отметил то, что <…> своими глазами видел в русской жизни.

— Лев Шестов, «А. С. Пушкин», 1899 [1960]

Александр Пушкин

	… я теперь пишу не роман, а роман в стихах — дьявольская разница. В роде Дон-Жуана — о печати и думать нечего; пишу спустя рукава. Цензура наша так своенравна, что с нею невозможно и размерить круга своего действия…
	— письмо Петру Вяземскому 4 ноября 1823

	Пишу теперь новую поэму, в которой забалтываюсь до-нèльзя.
	— письмо А. А. Дельвигу 16 ноября 1823

	Я на досуге пишу новую поэму «Евгений Онегин», где захлёбываюсь желчью.
	— письмо А. И. Тургеневу 1 декабря 1823

	Слёнин предлагает мне за Онегина, сколько я хочу. Какова Русь, да она в самом деле в Европе — а я думал, что это ошибка географов. Дело стало за цензурой, а я не шучу, потому что дело идёт о будущей судьбе моей, о независимости — мне необходимой. Чтоб напечатать Онегина, я в состоянии хуя, т. е. или рыбку съесть, или на хуй сесть. <…> Как бы то ни было, готов хоть в петлю.
	— письмо Петру Вяземскому начала апреля 1824

Пропущенные строфы подавали неоднократно повод к порицанию. Что есть строфы в «Евгении Онегине», которые я не мог или не хотел напечатать, этому дивиться нечего. Но, будучи выпущены, они прерывают связь рассказа <…>. Лучше было бы заменять эти строфы другими или переправлять и сплавливать мною сохранённые. Но виноват, на это я слишком ленив. — парафразировал в предисловии 1833 г. к «Отрывкам из путешествия Онегина»

— <Опровержение на критики>, октябрь 1830

Между прочими литературными обвинениями укоряли меня слишком дорогою ценою «Евгения Онегина» и видели в ней ужасное корыстолюбие. <…> Цена устанавливается не писателем, а книгопродавцами. В отношении стихотворений число требователей ограничено. Оно состоит из тех же лиц, которые платят по 5 рублей за место в театре. Книгопродавцы, купив, положим, целое издание по рублю экземпляр, всё-таки продавали б по 5 рублей.

— «Опыт отражения некоторых не-литературных обвинений», октябрь 1830

	Ты мне советуешь продолжать «Онегина», [уверяя меня, что я его не кончил]
	— черновик письма П. А. Плетнёву 1—15 сентября 1835

	Как я завидую вашему прекрасному крымскому климату <…>. Там колыбель моего «Онегина», и вы, конечно, узнали некоторых лиц.
	Que je vous envie votre beau climat de Crimée <…>. C’est le berceau de mon Онегин: et vous aurez surement reconnu certains personnages.
	— письмо Н. Б. Голицыну 10 ноября 1836

1820-е

	… мне кажется, он слишком занят, а в особенности слишком захвачен, чтобы заниматься чем-либо, кроме своего Онегина; <…> он говорит мне некоторые отрывки, — так как нельзя слушать всё целиком: говорят, что в поэме много непристойного; она полна эпиграмм на женщин, но во многих описаниях можно найти прелесть его первых стихотворений.
	— Вера Вяземская, письмо П. А. Вяземскому 27 июня 1824

По всему видно, что для разных творений твоих, бесприютных и сирых, один предназначен судьбою кормилец: Евгений Онегин. Очувствуйся: твоё воображение никогда ещё не создавало, да и не создаст, кажется, творения, которое бы такими простыми средствами двигало такую огромную [гору] денег, как этот бесценное золотое дно Онегин. Он, [однако], не должен выводить из терпения публики своею ветренностию. — в [] — предположительные слова на месте прорывов

— Пётр Плетнёв, письмо Пушкину 22 сентября 1827

Пушкин не может писать дурных стихов — это всем известно, это многими сказано, и это неоспоримо: следовательно, не о стихах Пушкина говорить должно; даже не о мыслях; <…> но о том, что существенно составляет поэзию и чему нельзя довольно надивиться в поэте. Например, спрашиваю у себя, где, когда и как Пушкин мог приобресть такое опытное познание сердца человеческого? где, когда и как мог он научиться языку страстей во всяком положении? где, когда и как нашёл он ключ к сокровеннейшим чувствам и помыслам? Кто ему дал искусство — одним очерком ясно представить характеры с их отдалённым развитием и происшествия с предбудущими последствиями? Кто дал ему кисть и краски — живописать для воображения точно так, как живописуется природа для глаз? Вот тайна поэта и поэзии! Он — чародей, властвующий безусловно над ними; она — волшебное зеркало, показывающее все под образом жизни, души, истины.

— Пётр Шаликов, «„Евгений Онегин“. Глава III»

1828

Нет ничего общего между Чильд-Гарольдом и толпою людей обыкновенных <…>. Напротив того, Онегин есть существо совершенно обыкновенное и ничтожное. <…> Эта пустота главного героя была, может быть, одною из причин пустоты содержания первых пяти глав романа; но форма повествования, вероятно, также к тому содействовала. <…> Недостатки «Онегина» суть, кажется, последняя дань Пушкина британскому поэту. Но все неисчислимые красоты поэмы <…> — суть неотъемлемая собственность нашего поэта. Здесь-то и обнаружил он ясно природное направление своего гения, <…> третий период развития его поэзии, который можно назвать периодом поэзии русско-пушкинской. <…> Не нужно, кажется, высчитывать всех красот «Онегина», анатомировать характеры, положения и вводные описания, чтобы доказать превосходство последних произведений Пушкина над прежними. Есть вещи, которые можно чувствовать, но нельзя доказать, иначе как написавши несколько томов комментарий на каждую страницу.

— Иван Киреевский, «Нечто о характере поэзии Пушкина», февраль

Нет характеров; нет и действия. <…> От этого такая говорливость у него; так много заметных повторений, возвращений к одному и тому же предмету и кстати, и некстати; столько отступлений, особенно там, где есть случай посмеяться над чем-нибудь, высказать свои сарказмы и потолковать о себе. — Некоторые называют затеями воображения, а другие подобные замашки — вероятно, литературные староверы — поэтическою кристаллизациею, или просто наростами к рассказу по примеру блаженной памяти Стерна. Отымите несколько строф подобного содержания: стихотворение столь же мало потеряло бы в содержании, как мало и выиграло бы, если бы автор потрудился покороче познакомить нас с подробностями жития своего.

— Михаил Дмитриев, «Евгений Онегин»

	Я очень люблю обширный план твоего «Онегина»; но большее число его не понимает. Ищут романической завязки, ищут обыкновенного и, разумеется, не находят. Высокая поэтическая простота твоего создания кажется им бедностию вымысла, они не замечают, что старая и новая Россия, жизнь во всех её изменениях проходит перед их глазами…
	— Евгений Баратынский, письмо Пушкину конца февраля — начала марта

До сих пор журнальные критики, прочитывая только отдельные главы «Онегина», не следовали за поэтом в целом творении, по крайней мере до той точки, до которой он довёл их. О каждой главе романа давали они отчёт как о творении отдельном, не оглядываясь назад, не составляя себе полной картины если не происшествий, потому что они не кончены, то по крайней мере характеров, которые сочинитель успел уже развернуть, а более всего не угадывая намерения поэта, которые, однако ж, явными чертами отпечатываются в прекрасных стихах его. Между тем светские изустные критики предупредили критиков журнальных и с обычным своим легкомыслием <…> произнесли строгий свой суд новому произведению. С появлением каждой главы слышали мы в гостиных повторение одной и той же темы с некоторыми вариациями: «Что за роман, в котором так мало происшествий, действие подвигается так медленно, завязки почти не видно? в котором автор делает беспрестанные отступления, говорит нам о таких предметах, кои не в связи с главным его предметом и пр. и пр.?..» <…> И как искусно поэт меняет наши наслаждения! Он попеременно играет то умом, то чувством, то воображением, попеременно весел и задумчив, легкомыслен и глубок, насмешлив и чувствителен, едок и добродушен; он не даёт дремать ни одной из душевных наших способностей и, не занимая каждой из них надолго, ни одной не утомляет. Роман с его действующими лицами — у Пушкина только рамы для картины обширнейшей: в ней, как видно, намерен он лёгкими очерками изобразить свет (принимая сие слово в смысле общества человеческого) с его совершенствами и недостатками нравственными; но чтобы придать картине более правдоподобия, он хочет оживить её красками, свойственными месту и времени. <…> В V главе действия более, быстрота и живость рассказа необыкновенная.

— «„Евгений Онегин“. Гл. IV и V»

Пестрота Пушкина кажется читателям прелестью разнообразия; это слияние весёлости и уныния согласно с человеческим сердцем; холодные наблюдения ума представляют верную картину общества; простонародное в сём романе сохраняет драгоценные черты русских нравов. В «Онегине» соединяются почти все роды поэзии <…>. — Из «Онегина» видно, чем бы мог быть Пушкин, если бы захотел быть. <…> Главный недостаток сего романа есть недостаток связи и плана. При всей прелести разнообразия множество беспрерывных отступлений от главного предмета наконец становится утомительным — так же, как сладкое наконец становится приторным.

— Борис Фёдоров, рец. на гл. IV и V

1829

А. С. Пушкин пишет и издаёт в свет свой роман в стихах «Евгений Онегин» главами, небольшими книжками, ценою по 5 рублей. Публика с удовольствием раскупает это произведение первоклассного нашего поэта, и вот в задней шеренге нашего литературного легиона и в вагенбурге зашумели и по примеру вождя расписались. Поэмки и книжечки посыпались, цена та же, пять рублей, те же пробелы между строфами, те же пропуски в нумерации глав, но разница в том, что публика не раскупает книжонок мастерства задней шеренги, не раскупает потому, что бумаги на папильоты и на обёртывание разных вещей можно купить гораздо дешевле, а поскучать есть отчего и даром!:с.513

— Владимир Филимонов, «Дурацкий колпак»

	Для гения не довольно смастерить Евгения!
	— Николай Надеждин, «Полтава, поэма Александра Пушкина», май

Уже в «Онегине» можно было заметить, что гений нашего поэта требует нового направления, что он не доволен сам собою. Это показывает необычайную силу души, ибо человек обыкновенный, хороший поэт был бы навсегда окован байроновским направлением, достойным образом им выражаемым и доставляющим ему славу. Мы нередко видим, как целому поколению трудно отставать от своих привычных стремлений; но Пушкин решился на гигантский подвиг…

— Ксенофонт Полевой, «„Полтава“, поэма Александра Пушкина», июнь

1830-е

Мы ещё дети и в гражданском быту, и в поэтических ощущениях. Пушкин не может освободиться от русских чувств при взгляде на жизнь общественную, и потому-то он кажется так слаб в сравнении с Байроном, изображавшим в некоторых сочинениях своих то же, что представляет нам Пушкин в «Онегине». <…> Первая глава «Онегина» и две-три, следовавшие за нею, нравились и пленяли, как превосходный опыт поэтического изображения общественных причуд, как доказательство, что и наш гордый язык, наши московитские куклы могут при отзывах поэзии пробуждаться и составлять стройное, гармоническое целое. Но опыт всё ещё продолжается, краски и тени одинаковы, и картина всё та же. Цена новости исчезла…

	С каждою новою главою сей роман Пушкина становится драгоценнее по верности взгляда и представления описываемых предметов.
	— Михаил Максимович, «Обозрение русской словесности 1830 года», 5 января 1831

	Окончание «Онегина» примирит всякого с автором. Нужно ли распространяться о достоинстве сего произведения первого нашего поэта? Оно ещё не определено критикою, как и все почти произведения русской литературы, в том мы согласны; но каждый из читателей составил себе свою идею о сём произведении, сообразно своему понятию об изящном.
	— П. С., «„Евгений Онегин“ <…> (Осьмая и последняя глава)»

	… мир, окружающий нас, мир русский, коего черты, так сказать, столь индивидуальны, что по крайней мере за оные никто не решится упрекнуть поэта в подражании кому-либо из поэтов чужеземных.
	— «„Евгений Онегин“ <…>. Глава последняя»

	Он оставался задачею нерешённою и остался ею доныне. О нём хотели рассуждать как о произведении полном, а поэт и не думал о полноте. <…> Спрашиваем: какая общая мысль остаётся в душе после «Онегина»? Никакой.
	— Николай Полевой:с.442, рецензия

• см. первую половину статьи Николая Надеждина «Последняя глава «Евгения Онегина». Стихотворения Александра Пушкина. Стихотворения Виктора Теплякова», май 1832

… с каждым шагом Пушкин становился выше, самобытнее <…>. Всего лучше заметите вы всё это в «Онегине» <…>. Поэт начинает «Онегина» чудною исповедью души, как будто артист звучным, сильным аккордом. Но первая глава самой поэмы пестра, без теней, насмешлива, почти лишена поэзии; вторая впадает в мелкую сатиру; но в третьей — Татьяна есть уже идея поэтическая; <…> в шестой поэт снова впадает в прежний тон насмешки, эпиграммы, и то же следует в седьмой, но поединок Ленского с Онегиным выкупает всё, и — наблюдите разницу насмешливого взгляда первой и седьмой главы: там остряк — здесь поэт; там холодная эпиграмма — здесь уже голос обманутой души, оскорблённого сердца, выражаемый поэтически! Это ещё более отличает восьмую главу, и последнее изображение Татьяны показывает вам, как изменился, как возмужал поэт семью годами, протекшими от издания первой главы «Онегина»!

— Николай Полевой, «Борис Годунов». Сочинение Александра Пушкина, январь 1833

	… я даже был действующим лицом в описаниях деревенской жизни Онегина, ибо она вся взята из пребывания Пушкина у нас, «в губернии Псковской». Так я, дерптский студент, явился в виде геттингенского под названием Ленского; любезные мои сестрицы суть образцы его деревенских барышень, и чуть не Татьяна ли одна из них.
	— Алексей Вульф, дневник, 15 июня 1833

«Что такое „Евгений Онегин“?» — спрашивает угрюмый теоретик и отвечает сам себе: «Роман не роман, поэма не поэма». Этот вопрос напоминает мне анекдот о Фридрихе II. Великий король, как известно большой гастроном, покушав однажды с аппетитом какого-то дотоле ему неизвестного блюда, призвал своего метр-д'отеля и сказал ему: «Не знаю, что я ел, но кушанье это прекрасное, и я не хочу знать, как оно называется и из чего изготовлено. Сделай одолжение, поступай так и впредь: не выдумывай новых названий, не прилаживайся к старым, а стряпай как теперь, с умом и со вкусом». — Мы читали «Онегина», <…> ныне перечитали вновь и готовы читать сто раз. Умно, мило, остро, иногда своевольно, иногда с уклоном от правил, но правила люди выдумали, а талант от Бога!

— «Евгений Онегин»

Мы не знаем ни одного произведения, из известного нам литературного круга, которое бы можно было сравнить с «Онегиным» Пушкина. Тот, кто бы вздумал тут указать на Байронова «Чайльд-Гарольда», показал бы только в себе человека, не способного проникнуть дальше наружной стороны <…>. Даже и тогда, когда Пушкин касается самого обыкновенного, характер и направление его являются необыкновенно самобытными; поэт высоко парит над своими образами, из которых одними он беспечно играет и шутит, другие же скорбно прижимает к груди своей… <…> Тёмные предощущения, трогательные чувствования, которые внушает поэту взгляд на собственную жизнь и судьбу, пробиваются <…> во многих местах. Но и без того всякий, кто будет читать это дивное создание, должен будет признать в его творце человека благородного и мужественного, человека хотя с огненными страстями, хотя склонного к заблуждениям, но пламенеющего и стремящегося ко всему благому, ко всему святому.

— Карл Фарнхаген фон Энзе, «Сочинения А. Пушкина», октябрь 1838

… Пушкин поэт по преимуществу пластический, поэтому он редко отрешается от материального <…>. К чести Пушкина должно сказать, что, несмотря на страсть всё очувствлятъ он в «Евгении Онегине» нигде не оскорбляет грации; зато мы могли бы упрекнуть его, что он слишком любит говорить о себе самом и, как красавица-кокетка, беспрестанно обращаясь к зеркалу, забывает про посторонних — про читателей и даже про своих героев и героинь <…>. Он и читался, и читается, и, вероятно, долго ещё будет читаться с наслаждением. Это роман, в котором более или менее отражается общество, современное Пушкину, разумеется, общество аристократическое, а оно-то у нас только и читает. Этим, между прочим, объясняется необыкновенный успех «Евгения Онегина». Жаль, что поэт наш почти исключительно ограничился одним только высшим сословием, он много нашёл бы поэзии в низших слоях общества, ближайшего к природе…

— Семён Раич, «Сочинения Александра Пушкина», 1839

1840-е

	И в этом произведении Пушкин уступает только самому себе. Все подражания Онегину, взятые вместе, не стоят одной его строфы.
	— Николай Греч, «Чтения о русском языке» (11-е), 1840

Здесь [Пушкин] исчерпал до дна современную русскую жизнь, но — боже мой! — какое это грустное произведение!.. В нём жизнь является в противоречии с самой собою, лишённою всякой субстанциальной силы. <…> Окружающая [героев] действительность ужасна — и они гибнут её жертвою, и тем скорее, что не понимают, подобно Онегину, её значения и доверчивы к ней. Весь этот роман — поэма несбывающихся надежд, недостигающих стремлений, — и будь в ней то, что люди, не понимающие дела, называют планом, полнотою и оконченностию, — она не была бы великим созданием великого поэта, и Русь не заучила бы её наизусть…

— Виссарион Белинский, «Русская литература в 1840 году», декабрь

Если бы мы вздумали следить за всеми красотами поэмы Пушкина, указывать на все черты высокого художественного мастерства, в таком случае ни нашим выпискам, ни нашей статье не было бы конца. Но мы считаем это излишним, потому что эта поэма давно оценена публикою, и всё лучшее в ней у всякого на памяти. <…> личность поэта, так полно и ярко отразившаяся в этой поэме, везде является такою прекрасною, такою гуманною, но в то же время по преимуществу артистическою. Везде видите вы в нём человека, душою и телом принадлежащего к основному принципу, составляющему сущность изображаемого им класса; короче, везде видите русского помещика… Он нападает в этом классе на все, что противоречит гуманности; но принцип класса для него — вечная истина… И потому в самой сатире его так много любви, самое отрицание его так часто похоже на одобрение и на любование… <…> Отступления, делаемые поэтом от рассказа, обращения его к самому себе исполнены необыкновенной грации, задушевности, чувства, ума, остроты, личность поэта в них является такою любящею, такою гуманною. В своей поэме он умел коснуться так многого, намекнуть о столь многом, что принадлежит исключительно к миру русской природы, к миру русского общества. «Онегина» можно назвать энциклопедией русской жизни и в высшей степени народным произведением. Удивительно ли, что эта поэма была принята с таким восторгом публикою и имела такое огромное влияние и на современную ей, и на последующую русскую литературу? А её влияние на нравы общества? Она была актом сознания для русского общества, почти первым, но зато каким великим шагом вперёд для него!.. Этот шаг был богатырским размахом, и после него стояние на одном месте сделалось уже невозможным… Пусть идёт время и приводит с собою новые потребности, новые идеи, пусть растёт русское общество и обгоняет «Онегина»: как бы далеко оно ни ушло, но всегда будет оно любить эту поэму, всегда будет останавливать на ней исполненный любви и благодарности взор…

— Виссарион Белинский, «Сочинения Александра Пушкина», статья девятая, февраль 1845

1850-е

Каждая песнь «Онегина», появлявшаяся после 1825 года, отличалась всё большей глубиной. Первоначальный план поэта был непринуждённым и безмятежным; он его наметил в другие времена, поэта окружало тогда общество, которому нравился этот иронический, но доброжелательный и весёлый смех. Первые песни «Онегина» весьма напоминают нам язвительный, но сердечный комизм Грибоедова. И слёзы и смех — всё переменилось.

— Александр Герцен, «Литература и общественное мнение после 14 декабря 1825 года», 1851

… «Онегин» <…> — драгоценный алмаз в Русской поэзии; есть погрешности, но где же их нет? и что они все вместе в сравнении с множеством достоинств? Какая простота в основе и ходе! как из немногих материалов составлено прекрасное целое! два лица на первом плане, два на втором, несколько групп проходных, и довольно, и больше не надо. Сколько ума без умничанья, сколько чувства без сантиментальности, сколько иногда глубины без педантства, сколько поэзии везде, где она могла быть! Какое верное знание русского современного дворянского быта, от столичных палат до уездных усадьб! какой хороший тон без малейшего жеманства, и как всё это ново, как редко в нашей скудной словесности! <…> Да будет позволено мне, ревностному поклоннику Гомера, взять из него подобие: у царя Приама было пятьдесят сынов, но Гектор один, таков у Пушкина «Онегин». Никто из братии не может стать с ним рядом, и все должны с почтением отступить;.. — развивает положения, намеченные в его прежних высказываниях по поводу отдельных глав романа после их выхода в свет

— Павел Катенин, «Воспоминания о Пушкине», 1852

Кроме всех других качеств, «Евгений Онегин» есть ещё поистине изумительный пример способа создания, противоречащего начальным правилам всякого сочинения. Только необычайная верность взгляда и особенная твёрдость руки могли при этих условиях довершить первоначальную мысль в таком единстве, в такой полноте и художнической соразмерности. Несмотря на известный перерыв (выпущенную главу), нет признаков насильственного сцепления рассказа в романе, нет места, включенного для механической связи частей его. Из всех произведений Пушкина «Евгений Онегин» наиболее понятен иностранцам, которых поражают прелесть его развязки, теплота его чувства и, особенно, мастерство и грация основного его рисунка.

— Павел Анненков, «Материалы для биографии А. С. Пушкина», 1855

	… у кого есть сильное предрасположение к критическому взгляду на явления жизни, только на того произведут влияние беглые и лёгкие сатирические заметки, попадающиеся в этом романе; — читателями, не предрасположенными к ним, они не будут замечены, потому что действительно составляют только второстепенный элемент в содержании романа.
	— Николай Чернышевский, «Очерки гоголевского периода русской литературы» (статья первая), декабрь 1855

XX век

	Пушкин унаследовал и пристрастие века, при конце которого он родился, к анекдоту. «Евгений Онегин» — распространённый анекдот. Анекдотическая заострённость иногда обращается в мораль…
	— Вячеслав Иванов, «О „Цыганах“ Пушкина», 1908

	Онегин, как тип только что сложился в 20-х годах, но поэт тотчас же усмотрел эту психику, изучил её, понял и написал первый русский реалистический роман, — роман, который помимо неувядаемой его красоты имеет для нас цену исторического документа, более точно и правдиво рисующего эпоху, чем до сего дня воспроизводят десятки толстых книг.
	— Максим Горький, <О Пушкине>, 1909 [1936]

	Всякий автор проявляет себя, <…> о чём бы он ни писал <…>. И здесь неизбежно действует влияние двух, иногда далеко не равноценных величин: описываемого героя и описывающего автора. Не всякий выдерживает сопоставление. <…> может быть, самое дорогое для нас в «Евгении Онегине» есть непрестанно ощутимое присутствие Пушкина.
	— С. М. Волконский

По случаю столетия со дня смерти Пушкина <в СССР> даётся тема для сочинения: «Евгений Онегин как представитель вымирающего барства». Прежде чем вымереть, Онегин хотел, конечно, пожить в своё удовольствие. <…> От еды и от балета молодой человек хотя и жирел, но, конечно, впадал в меланхолию чувств и вырождался. <…> Ленский потребовал Онегина к партийному суду, предпочитая пасть пронзённым, чем жить всю жизнь в мещанской обстановке. <…> По возвращении в Ленинград он узнаёт, что Татьяна успела выйти замуж за одного из прислужников бывшего царском режима, бывшего князя Гремина. Выйдя из себя, Онегин кидается в гущу вымирающей барства и встречает Татьяну <…> в малиновом берете, в память бывшей малины мамаши Лариной. Начинается полный мужской разговор насчёт предрассудков брака с приставанием к женскому полу. Но Татьяна здорово держится за пережитки прошлого, не уступая ни одной пяди для коварства и любви. После чего бьёт двенадцатый час, и история произноси свой беспощадный приговор: 1. Евгений Онегин, как жалкий представитель своего класса, вымирает на глазах публики. 2. Запущенное имение бывшего бригадира Ларина превращается в образцовый колхоз имени Кагановича.

— Дон Аминадо, «Пушкинские торжества»

• см. Вячеслав Иванов, «О Пушкине: Роман в стихах», 1937

• см. Григорий Гуковский, «Пушкин и проблемы реалистического стиля» (главу 3), 1948

	Недаром Пушкин так высоко ценил Крылова за «живописный способ выражаться» и своего «Евгения Онегина» начал слегка перефразированным стихом из крыловской басни «Осёл и Мужик»: «Мой дядя самых честных правил» <…>. Этот стих явился своего рода камертоном для всего пушкинского «романа в стихах», утверждая его реалистический характер.
	— Николай Степанов, «И. А. Крылов», 1956

	Схема «Евгения Онегина» проста и анекдотична <…>. Но в эту банальную историю вложены противоречия, о которых с тех пор твердила русская литература, вплоть до Чехова и Блока, — противоречия безбожного духа, утраченной и невозвратимой цели.
	— Андрей Синявский, «Что такое социалистический реализм», 1957

• см. Пётр Вайль и Александр Генис, «Родная речь. Уроки изящной словесности» (гл. «Вместо „Онегина“. Пушкин»), 1991

1960-е

	Как много заключено в «Онегине», и на каком малом пространстве!
	How much ground in how short a space Onegin covers!
	— Эдмунд Уилсон, «Странная история Пушкина и Набокова», июль 1965

Автор участвует в романе (он вездесущ в нём) почти без собственного прямого языка. Язык романа — это система диалогически взаимоосвещающихся языков. Его нельзя описать и проанализировать как один и единый язык. <…> Русская жизнь говорит здесь всеми своими голосами, всеми языками и стилями эпохи. Литературный язык представлен в романе не как единый, вполне готовый и бесспорный язык, — он представлен именно в его живой разноречивости, в его становлении и обновлении. <…> Роман Пушкина — это самокритика литературного языка эпохи, осуществляемая путём взаимоосвещения всех его основных направленческих, жанровых и бытовых разновидностей.

— Михаил Бахтин, «Из предыстории романного слова» («Слово в романе»)

Неудержимая страсть к пародированию подогревалась сознанием, что доколе всё в мире случайно — то и превратно, что от великого до смешного один шаг. <…> В итоге таких перешагиваний расшатывалась иерархия жанров и происходили обвалы и оползни, подобные «Евгению Онегину», из романа в стихах обрушившемуся в антироман — под стать «Тристраму Шенди» Стерна. <…> Покойник у Пушкина служит, если не всегда источником действия, то его катализатором, в соседстве с которым оно стремительно набирает силу и скорость. Так тело Ленского, сражённого другом, стимулирует процесс превращений, и ходе которого Онегин с Татьяной радикально поменялись ролями, да и вся динамика жизни на этой смерти много выигрывает. <…> Пафос количества в поимённой регистрации мира сближал сочинения Пушкина с адрес-календарём, с телефонной книгой по-нынешнему, подвигнувшей Белинского извлечь из «Евгения Онегина» целую энциклопедию. <…> Тому же немало содействовали отсутствие строгой системы, ясного мировоззрения, умственной дисциплины, всеядность и безответственность автора в отношении бытовавших в то время фундаментальных доктрин. Будь Пушкин более учёным и методичным в этой жадности к исчислению всех слагаемых бытия, мы бы с ним застряли на первой же букве алфавита. <…> Взамен описания жизни он учинял ей поголовную перепись. <…> Вселенский замах не мешал ему при каждом шаге отдавать предпочтение расположенной под боком букашке. Чураясь карикатур и гипербол, Пушкин карикатурно, гиперболически мелочен — как Плюшкин, просадивший имение в трудах по собиранию мусора. Впервые у нас крохоборческое искусство детализации раздулось в размеры эпоса. <…> С Пушкиным появилась традиция понятие реализма связывать главным образом с низменной и мелкой материей. <…> С другой стороны, дотошность по мелочам служила гарниром пушкинским генеральным масштабам. Уж если так разнюхано обеденное меню у Онегина, значит, в романе правдиво отобразилась эпоха. Между тем — совсем не значит. Энциклопедичность романа в значительной мере мнимая. Иллюзия полноты достигается мелочностью разделки лишь некоторых, несущественных подробностей обстановки. <…> На самом же деле в романе в наглую отсутствует главное и речь почти целиком сводится к второстепенным моментам. <…> Но Пушкин нарочито писал роман ни о чём. <…> Действие еле-еле держится на двух письмах с двумя монологами любовного кви-про-кво, из которого ровным счётом ничего не происходит, на никчемности, возведённой в герои, и, что ни фраза, тонет в побочном, отвлекающем материале. Здесь минимум трижды справляют бал, и, пользуясь поднятой суматохой, автор теряет нить изложения, плутает, топчется, тянет резину и отсиживается в кустах, на задворках у собственной совести. Ссора Онегина с Ленским, к примеру, играющая первую скрипку в коллизии, едва не сорвалась, затёртая именинными пирогами. К ней буквально продираешься вавилонами проволочек, начиная с толкучки в передней, <…> подстроенной для отвода глаз от центра на периферию событий, куда, как тарантас в канаву, поскальзывается повествование. <…> Мысль в онегинской строфе движется не прямо, а наискось по отношению к взятому курсу, благодаря чему, читая, мы сползаем по диагонали в сторону от происходящего. Проследите, как последовательно осуществляется подмена одного направления другим, третьим, пятым, десятым, так что к концу строфы забывается, о чём говорилось в её начале. В итоге периодически нас относит за раму рассказа — на простор не идущей к делу, неважной, необязательной речи, которая одна и важна поэту с его программой, ничего не сказав и блуждая вокруг да около предполагаемого сюжета, создать атмосферу непроизвольного, бескрайнего существования, в котором весь интерес поглощают именины да чаепития, да встречи с соседями, да девичьи сны — растительное дыхание жизни. Роман утекает у нас сквозь пальцы, и даже в решающих ситуациях, в портретах основных персонажей, где первое место отведено не человеку, а интерьеру, он неуловим, как воздух, грозя истаять в сплошной подмалёвок и, расплывшись, сойти на нет — в ясную чистопись бумаги. Недаром на его страницах предусмотрено столько пустот, белых пятен, для пущей вздорности прикрытых решетом многоточий, над которыми в своё время вдосталь посмеялась публика, впервые столкнувшаяся с искусством графического абстракционизма. Можно ручаться, что за этой публикацией опущенных строф ничего не таилось, кроме того же воздуха, которым проветривалось пространство книги, раздвинувшей свои границы в безмерность темы, до потери, о чём же, собственно, намерен поведать ошалевший автор. <…> Болтовнёй обусловлен жанр пушкинского «романа в стихах», где стих становится средством размывания романа и находит в болтовне уважительную причину своей беспредельности и непоседливости. Бессодержательность в ней сочеталась с избытком мыслей и максимальностью попаданий в минуту в предметы, разбросанные как попало и связанные по-обезьяньи цепкой и прыткой сетью жестикуляции. Позднее болтливость Пушкина сочли большим реализмом. <…> Но та же болтовня исключала сколько-нибудь серьёзное и длительное знакомство с действительностью, от которой автор отделывался комплиментами и, рассылая на ходу воздушные поцелуи, мчался дальше давить мух. С пушкинского реализма не спросишь: а где тут у вас показано крепостное право? и куда вы подевали знаменитую 10-ую главу из «Евгения Онегина?» Он всегда отговорится: да я пошутил. <…> Он бы никогда не написал «Евгения Онегина», если бы не знал, что так писать нельзя. Его прозаизмы, бытопись, тривиальность, просторечие в большой степени строились как недозволенные приёмы, рассчитывающие шокировать публику. Действительность появлялась, как дьявол из люка, в форме фривольной шутки, дерзкого исключения, подтверждавшего правило, что об этом в обществе говорить не принято. Там ещё господствовал старинный роман, «нравоучительный и чинный», и Пушкин от него отправлялся, на него ориентировался, пародируя литературу голосом жизни.

— Андрей Синявский, «Прогулки с Пушкиным», 1968 [1973]

О частностях

	Увидевши меня по приезде из Москвы, когда были изданы две новые главы «Онегина», Пушкин желал знать, как встретили их в Москве. Я отвечал: «Говорят, что вы повторяете себя: нашли, что у вас два раза упомянуто о битье мух». Он расхохотался, однако спросил: «Нет, в самом деле говорят это?» — <…> я слышал это из уст дамы. — «А ведь это очень живое замечание: в Москве редко услышишь подобное».
	— Ксенофонт Полевой, записки

	Грандиозные картины Кавказа, яркие краски летнего моря, южной растительности, воздуха и неба сменили тусклые, бледные тона северной природы; но зато в них художник сумел вложить новое интимное ощущение природы, слитое неразделимо с трогательной грустью, с тем меланхолическим оттенком, который звучит в пейзажах Левитана.
	— Николай Абрамович

Глава первая

Вот начало большого стихотворения, которое, вероятно, не будет окончено. Несколько песен или глав Евгения Онегина уже готовы. Писанные под влиянием благоприятных обстоятельств, они носят на себе отпечаток весёлости, ознаменовавшей первые произведения автора Руслана и Людмилы. Первая глава представляет нечто целое. Она в себе заключает описание светской жизни петербургского молодого человека в конце 1819 года и напоминает Беппо, шуточное произведение мрачного Байрона. Дальновидные критики заметят, конечно, недостаток плана. Всякий волен судить о плане целого романа, прочитав первую главу оного. Станут осуждать и антипоэтический характер главного лица, сбивающегося на Кавказского пленника, также некоторые строфы, писанные в утомительном роде новейших элегий, в коих чувство уныния поглотило все прочие. Но да будет нам позволено обратить внимание читателей на достоинства, редкие в сатирическом писателе: отсутствие оскорбительной личности и наблюдение строгой благопристойности в шуточном описании нравов. — в полных изданиях романа не перепечатывалось

— Александр Пушкин, предуведомление к изданию первой главы, 1824

Таким образом, создавалась своеобразная семантическая ситуация: выражения типа «чорт побери» прочно вошли в состав «щегольского наречия», воспринимаясь в его контексте как междометие, калька с французского «que diable t’emporte». Однако любому носителю русского языка была понятна и другая точка зрения, с позиции которой выражение это было не эмоциональным восклицанием, а кощунственным обращением к нечистой силе. То или иное «прочтение» такого текста зависело не только от социолингвистической ситуации, но и от обстановки, в которой текст произносился: чем интимнее был круг собеседников, чем допустимее в нём была фамильярность, тем естественнее было истолковывать выражение как междометное, окрашивающее речь в тона щегольского жаргона. Однако в ситуациях публичности или торжественности оно неизбежно переходило в категорию сакральных (или антисакральных, «чёрных») формул. <…> В свете этой двойной ситуации в особом положении оказывалась литература, в особенности реально-психологического направления. С одной стороны, она ориентировалась на воспроизведение реальных норм светской речи (в основах своих — речи щегольской), с другой, печатное слово обладало, бесспорно, большей публичностью, чем та языковая реальность, которую она изображала. Это открывало перед писателем новые возможности смысловой и стилистической игры. <…> С другой стороны, высказывание Онегина имеет и более сложную смысловую функцию. <…> В. Набоков обратил внимание на сюжетную параллель между второй строфой первой главы «Евгения Онегина» и началом «Мельмота», где молодой человек покидает столицу, чтобы отправиться в деревню к умирающему дяде, от которого он надеется получить наследство. При наличии такой параллели уместно вспомнить, что в «Мельмоте» родственника героя действительно уносит чёрт и именно этот эпизод составляет драматическую развязку «гениального», по словам Пушкина, «произведения Матюрина». В этой связи пожелание Онегина, чтобы дядю унёс чёрт, с одной стороны, вводило весь комплекс ассоциаций с демонической литературой романтизма — от «Мельмота» <…> до широкого круга сюжетов о злодее, продавшем душу чёрту, — а с другой стороны — иронию по поводу этих сюжетов. Герой Пушкина с ироническим кокетством отмечает, что оказался в положении, напоминающем начало приключений Мельмота-младшего, а читателю задаётся ложное ожидание авантюрного и «демонического» сюжета. От концовки первой строфы романа протягивается нить к тем характеристикам в конце «Евгения Онегина», где на разные лады варьируется мысль о том, что герою наскучило «щеголять Мельмотом» . Шутливая экспрессивная реплика раскрывается как часть одной из наиболее значимых литературных масок Онегина.

— Юрий Лотман, «Когда же чорт возьмёт тебя»

1825

Онегин твой будет карманным зеркалом петербургской молодёжи. <…> Если ты в этой главе без всякого почти действия так летишь и влечёшь, то я не умею вообразить, что выйдет после. Но Разговор с книгопродавцем верх ума, вкуса и вдохновения. Я уж не говорю о стихах: меня убивает твоя логика. Ни один немецкий профессор не удержит в пудовой диссертации столько порядка, не поместит столько мыслей и не докажет так ясно своего предложения. Между тем какая свобода в ходе! Увидим, раскусят ли это наши классики? Они до слёз уморительны.

— Пётр Плетнёв, письмо Пушкину 22 января

	В этой поэме прелесть весёлой, острой и благородной сатиры соединена с истинными и резкими описаниями светской жизни.
	— возможно, Пётр Плетнёв

	Думаю, что это самое худое из произведений Пушкина. <…> Мысли, ни на чём не основанные, вовсе пустые и софизмы прошлого столетия очень видны в Онегине там, где поэт говорит от себя.
	— Николай Языков, письмо брату, февраль

Для чего же тебе из пушки стрелять в бабочку? <…> Что свет можно описывать в поэтических формах — это несомненно, но дал ли ты Онегину поэтические формы, кроме стихов? поставил ли ты его в контраст со светом, чтобы в резком злословии показать его резкие черты? <…> Конечно многие картины прелестны, — но они не полны, ты схватил петербургской свет, но не проник в него. <…> Вся мечтательная часть прелестна, но в этой части я не вижу уже Онегина, а только тебя. Не отсоветываю даже писать в этом роде, ибо он должен нравиться массе публики, — но желал бы только, чтоб ты разуверился в превосходстве его над другими. <…> Стоит ли вырезывать изображения из яблочного семечка, подобно браминам индийским, когда у тебя в руке резец Праксителя?

— Александр Бестужев, письмо Пушкину 9 марта

	Где у меня сатира? о ней и помину нет в Евг. Он. У меня бы затрещала набережная, если б коснулся я сатире. Самое слово сатирический не должно бы находиться в предисловии. Дождись других песен…
	— Александр Пушкин, письмо Бестужеву 24 марта

	Не знаю, что будет «Онегин» далее, <…> но теперь он ниже «Бахчисарайского фонтана» и «Кавказского пленника». Я готов спорить об этом до второго пришествия.
	— Кондратий Рылеев, письмо Пушкину 10 марта

Свободная, пламенная муза, вдохновительница Пушкина, приводит в отчаяние диктаторов нашего Парнаса и оседлых критиков нашей словесности. Бедные! Только что успеют они уверить своих клиентов, что в силу такого или такого параграфа пиитики, изданной в таком-то году, поэма Пушкина не поэма и что можно доказать это по всем правилам полемики, новыми рукоплесканиями заглушается охриплый шёпот их и всеобщий восторг заботит их снова приискивать доказательств на истёртых листочках реченной пиитики! <…> Содержание первой главы «Онегина» составляет ряд картин чудной красоты, разнообразных, всегда прелестных, живых. Герой романа есть только связь описаний.

— Николай Полевой, рецензия

	Первая глава <…> есть заманчивая, одушевлённая картина неодушёвленного нашего света. Везде, где говорит чувство, везде, где мечта уносит поэта из прозы описываемого общества, — стихи загораются поэтическим жаром и звучней текут в душу. Особенно «Разговор с книгопродавцем» вместо предисловия (это счастливое подражание Гёте) кипит благородными порывами человека, чувствующего себя человеком…
	— Александр Бестужев, «Взгляд на русскую словесность в течение 1824 и начале 1825 года», до 20 марта

Это одно из примечательнейших явлений в словесности нашей как по новости содержания, так и по счастливой оригинальности изложения. — Едва ли до издания «Евгения Онегина» соединялось в каком-нибудь у нас стихотворении столько разнообразных красот поэзии.:с.428

	Я не знаю, что тут народного, кроме имён петербургских улиц и рестораций. — И во Франции, и в Англии пробки хлопают в потолок, охотники ездят в театры и на балы.
	— Дмитрий Веневитинов, «Разбор статьи о „Евгении Онегине“, помещённой в 5-м № „Московского телеграфа“»

	Надобно думать, что г. —въ полагает народность русскую в русских черевиках, лаптях и бородах, и тогда только назвал бы «Онегина» народным, когда на сцене представился бы русский мужик, с русскими поговорками, побасенками, и проч.! — Народность бывает не в одном низшем классе: печать её видна на всех званиях и везде.
	— Николай Полевой, «Толки о „Евгении Онегине“, соч. А. С. Пушкина»

Глава вторая

	… не лучше первой: то же отсутствие вдохновения, та же рифмованная проза.
	— Николай Языков, письмо брату, май 1825

	Вторая песнь по изобретению и изображению характеров несравненно превосходнее первой. В ней уже совсем исчезли следы впечатлений, оставленных Байроном…
	— Дмитрий Веневитинов, «Об „Евгении Онегине“» (из письма М. П. Погодину, 14 декабря 1826)

… вторую главу «Онегина» знают все, и, верно, половина наизусть;..

	Глава Онегина вторая Съезжала скромно на тузе — <…> Вся станса недостойна вашего пера. <…> Я не проигрывал 2-й главы, а её экземплярами заплатил свой долг…
	— Александр Пушкин, письмо И. Е. Великопольскому конца марта 1828

Глава третья

Автор сказывал, что он долго не мог решиться, как заставить писать Татьяну, без нарушения женского единства и правдоподобия в слоге: от страха сбиться на академическую оду думал он написать письмо прозою, думал даже написать его по-французски; но, наконец, счастливое вдохновение пришло кстати, и сердце женское запросто и свободно заговорило русским языком, не задерживая и не остужая выражений чувства справками с словарём Татищева и грамматикою Меморского.

— Пётр Вяземский, «Об альманахах 1827 года»

Сия третья глава, конечно, уступит двум предшествующим в богатстве и разнообразии картин, зато более нравится сердцу и придаёт занимательность целому <…>. Здесь видишь, что стихи не стоили [поэту] никакого труда; и потому иногда промелькнули у него, в назолу гг. строгим грамматикам и пиитикам, лёгкие промахи… — первый печатный отзыв об издании главы

… он весьма остроумно подшучивает над тем, что прекрасный пол почти отучил нас от природного нашего языка. <…> И это говорит он с такою правдоподобною важностию, что можно подумать, будто бы он хотел выдать за точные свои мнения сию едкую иронию: <…> Раскаяться во мне нет силы: Мне галлицизмы будут милы… Со всею его любовью к галлицизмам пожелаем, чтоб он поскорее <…> подарил нас новыми главами «Онегина», в которых, по странному, свойственному поэтам противоречию, нет галлицизмов, зато много истинных, неподражаемых красот.

	В третьей песни «Онегина» свободный и мужающий поэт совершенно отклоняет от себя постороннее влияние.
	— Степан Шевырёв, «Обозрение русской словесности за 1827-й год», январь 1828

По словам Онегина, Кругла, красна лицом она, Как эта глупая луна На этом глупом небосклоне. Что бы сказали критики, если б два последние стиха встретили они в сочинении поэта, менее известного, нежели А. Пушкин?.. А у сего последнего и эти стихи идут за образцовые, и нам случалось слышать, что их твердят также с энтузиазмом и даже находят в них блестящую черту великого гения!! Не ясно ли, что у нас большая половина ценителей дарования походит на попугаев, которые сами не знают, что лепечут? <…> Мы уже ничего не говорим о глупой луне: ей и действительно не мудрено поглупеть от разных нелепостей, обращаемых к ней нашими стихотворцами. Но глупый небосклон!!! Едва смеешь верить глазам своим, что видишь это в печатной книге, и притом в сочинении хорошего писателя!.. Стараясь сколь можно более оправдывать в своих мыслях Пушкина, мы должны полагать, что под словом «небосклон» он, вероятно, разумеет что-нибудь другое, а не то, что мы все понимаем под сим выражением.

— Михаил Бестужев-Рюмин, «Мысли и замечания литературного наблюдателя»

Глава четвёртая

	Во Пскове вместо того, чтобы писать 7-ую главу «Онегина», я проигрываю в штос четвёртую: не забавно.
	— Александр Пушкин, письмо Петру Вяземскому 1 декабря 1826

Стихи о вине: Оно своей игрой и пеной (Подобием того-сего) Меня пленяло… (4, строфа XLV) — <…> как раз в данном случае мы пародийного приёма не имеем, потому что слова «того-сего» отчётливо расшифрованы самим Пушкиным. <…> нас отсылает к примечанию <…>. «Подобие того-сего» оказывается «подобием любви или юности безумной». <…> Разочарованный и «охлаждённый» тон Онегина вообще и данного места в частности резко подчёркнут этим приёмом, смысл которого можно бы передать так: «Вот вино. В мои счастливые годы оно пленяло меня своей пеной, которая мне казалась подобием того-сего, разных вещей, которых даже назвать мне сейчас не хочется. Если угодно, поглядите в примечания. Там увидите мои прежние стихи: в них и сказано, какие вещи напоминала мне винная пена». Читатель смотрит примечание и узнаёт, что эти вещи, уже столь далёкие от поэта, суть любовь и юность. Сам же поэт, в следующей строфе, продолжает рассуждение об Аи — уже совсем в прозаическом тоне. <…> чем и подчёркивается, что прежде Аи возбуждал мысли о любви и юности, а теперь рассматривается не иначе, как с точки зрения желудка.

— Владислав Ходасевич, «Поэтическое хозяйство Пушкина» (24), 1923

Глава пятая

Это было в Москве. <…> Играя однажды с А. М. Загряжским [в карты], Пушкин проиграл все бывшие у него деньги. Он предложил, в виде ставки, только что оконченную им пятую главу «Онегина». Ставка была принята, так как рукопись эта представляла собою тоже деньги, и очень большие (Пушкин получал по 25 руб. асс. за строку), — и Пушкин проиграл. Следующей ставкой была пара пистолетов, но здесь счастье перешло на сторону поэта: он отыграл и пистолеты, и рукопись, и ещё выиграл тысячи полторы.

— Н. П. Кичеев со слов А. М. Загряжского

	Пушкин забалтывается, хотя и прекрасно, и теряет нить. При множестве прекрасных описаний, четвёртая и пятая песнь очень несвязны, и голова у читателя в дыму по прочтении.
	— Михаил Погодин, дневник, 9 февраля 1828

4-я и 5-я песни «Онегина» составляют в Москве общий предмет разговоров: и женщины, и девушки, и литераторы, и светские люди, встретясь, начинают друг друга спрашивать <…>. Характером Онегина не довольны, или лучше — его не любят <…>. Одни говорят, что Онегин изображён не в ясных, не в резких чертах, что нельзя себе представить его личности (индивидуальности), как Дон-Жуана Байронова, как некоторые лица Валтер Скоттовы; другие, напротив, бьются об заклад, что по полученным данным они отгадают все будущие решения Онегина — как станет он действовать в тех или других обстоятельствах. «Ну, примет ли он вызов Ленского?» — спросил атлет из первой партии одного из своих противников. — Тот задумался, но наконец отвечал: «Это может зависеть от разных посторонних обстоятельств; вероятно, Онегин употребит усилие для того, чтобы кончить распрю. Впрочем, может быть, и примет вызов». — «Изверг! изверг!» — воскликнули все присутствовавшие дамы. Многим сделалось дурно, и бедные насилу очнулись, и то выливши по стклянке Eau de Cologne на виски. <…> Жалеют, что Ленский только описывается, а не представляется в действии. <…> Нить повествования ведена лучше в первых трёх песнях, чем в последних двух, замечают также многие. Читатель по прочтении четвёртой и пятой остаётся в каком-то тумане: прекрасные подробности и эпизоды слишком развлекают его внимание. <…> Иные вовсе отказались видеть в Онегине что-нибудь целое. Пусть поэт надаёт нам приятных впечатлений, всё равно — мелочью или гуртом. У нас будет несколько характеров, описания снов, вин, обедов, времён года, друзей, родных людей, и чего же больше? Пусть продолжается Онегин à l’infini. Пусть поэт высказывает нам себя и в эпизодах, и не в эпизодах. <…> До чего простирается разность в суждениях! Одним очень нравится небрежность, с которою пишется этот роман: слова льются рекою, и нет нигде ни сучка, ни задоринки. Другие, свысока, видят в этой натуральной небрежности доказательство зрелости Пушкина: поэт, говорят они, уже перестаёт оттачивать формы, а заботится только о проявлении идей; третьи — каково покажется? — небрежность эту называют неучтивостью к публике: Пушкин зазнался и проч. — Четвёртые толкуют о порче вкуса. — Погодин, видимо, был не вполне доволен новыми главами, из тактических соображений он не мог это высказать на страницах своего журнала и, вместо собственных, предпочёл пересказать «подслушанные» суждения, которые местами почти дословно совпадают с записями в дневнике

— Михаил Погодин, «„Евгений Онегин“, <…> песнь 4 и 5»

	… у [Пушкина] именно, кажется, было целию оставить на этом произведении печать совершенной свободы и непринуждённости. Он рассказывает вам роман первыми словами, которые срываются у него с языка, и в этом отношении «Онегин» есть феномен в истории русского языка и стихосложения.
	— Михаил Погодин, «Мысли, замечания и анекдоты»

Глава шестая

Сидонский рассказывал мне <…> забавный анекдот о том, как Филарет жаловался Бенкендорфу на один стих Пушкина в «Онегине», там, где он, описывая Москву, говорит: «и стая галок на крестах». Здесь Филарет нашёл оскорбление святыни. Цензор, которого призывали к ответу по этому поводу, сказал, что галки, сколько ему известно, действительно, садятся на крестах московских церквей, но что, по его мнению, виноват здесь всего более московский полицмейстер, допускающий это, а не поэт и цензор. Бенкендорф отвечал учтиво Филарету, что это дело не стоит того, чтобы в него вмешивалась такая почтенная духовная особа….

— Александр Никитенко, дневник, 16 марта 1834

… прочёл дуэль Ленского <…>. Никогда я так не читал: меня посетило откровение, и слёзы почти мешали мне читать. <…> Я обратил внимание на эту бесконечную грусть, как основной элемент поэзии Пушкина, на этот гармонический вопль мирового страдания, поднятого на себя русским Атлантом; потом я обратил внимание на эти переливы и быстрые переходы ощущений, на эти беспрестанные и торжественные выходы из грусти в широкие разметы души могучей, здоровой и нормальной, а от них снова переходы в неумолкающее гармоническое рыдание мирового страдания

— Виссарион Белинский, письмо М. А. Бакунину 26 февраля 1840

Замечательно, как, продолжая Онегина и задумав поссорить его с Ленским, Пушкин был сильно озабочен поединком, к которому ссора эта должна была довести. В этой заботе есть в самом деле какое-то тайное предчувствие. С другой стороны, есть в ней и признак подвластности его Байрону. Он боялся, что певец «Дон-Жуана» упредит его и внесёт поединок в поэму свою. Пушкин с лихорадочным смущением выжидал появлений новых песней, чтобы искать в них оправдания или опровержения страха своего. Он говорил, что после Байрона никак не осмелится вывести в бой противников. Наконец убедившись, что в «Дон-Жуане» поединка нет, он зарядил два пистолета и вручил их сегодня двум врагам, вчера ещё двум приятелям. Заботы поэта не пропали. Поединок в поэме его — картина в высшей степени художественная; смерть Ленского, всё, что поэт говорит при этом, может быть, в своём роде лучшие и трогательнейшие из стихов Пушкина. Правда и то, что Ленский только смертью своею и возбуждает сердечное сочувствие к себе <…>. Когда Пушкин читал ещё не изданную тогда главу поэмы своей, при стихе: Друзья мои, вам жаль поэта… — один из приятелей его сказал: «Вовсе не жаль»! — «Как так»? — спросил Пушкин. «А потому, — отвечал приятель, — что ты сам вывел Ленского более смешным, чем привлекательным. В портрете его, тобою нарисованном, встречаются черты и оттенки карикатуры». Пушкин добродушно засмеялся, и смех его был, по-видимому, выражением согласия на сделанное замечание.

— Пётр Вяземский, «Мицкевич о Пушкине», 1873

… пастух <…> является <…> в сопутствии пахаря и жниц, вместе с которыми символизирует жизнь, протекающую над могилой. При этом я решаюсь утверждать, что образ жниц <…> непосредственно возник от образа той «красавицы», которая в «Гробе юноши» приходит к ручью с корзиной <…>. Образы пахаря, пастуха и жниц занимают здесь именно то самое место, какое в «Гробе юноши» занимает «красавица», причём повторяющийся и седой, как время, пастух углубляет и расширяет значение этих персонажей. В «Гробе юноши» мимотекучесть жизни показана ещё в образе дороги, «бегущей» возле могилы. Дороги этой мы не видим возле могилы Ленского, но тот же эффект достигается введением ещё одного эпизодического и безымянного персонажа <…>. Молодая горожанка, стремглав несущаяся мимо могилы, бегло читающая надпись и проезжающая дальше…

— Владислав Ходасевич, «Гробница поэта», 1924

Глава седьмая

• см. рецензию Фаддея Булгарина и комментарии к ней

Власть [автора] над нами столь сильна, что он не только вводит нас в круг изображаемых им предметов, но изгоняет из души нашей холодное любопытство, с которым являемся мы на зрелища посторонние, и велит участвовать в действии самом, как будто бы оно касалось до нас собственно. <…> Очерк Москвы и тамошних увеселений представляет новый образец удивительной лёгкости, с какою автор может переходить от предмета к предмету и, не изменяя одному главному тону, разнообразить своё произведение всеми волшебными звуками. Особенно благородная сатира есть такое орудие, которым он действует с высочайшим достоинством своего искусства. Странность, порок, ошибка, слабость, все они замечены поэтом в духе нашего времени, а не частно в том или другом лице, так что, не оскорбляя ничьей личности, он приносит пользу целому поколению.

— Пётр Плетнёв

Есть пословица: куй железо, пока горячо; если бы талантливый А. С. Пушкин постоянно держался этой пословицы, он не так бы скоро проиграл в мнении читающей публики и, может быть, ещё до сих пор не спал бы с голосу. <…> Что далее будет, неизвестно; но последнее произведение Музы А. С. — седьмая глава «Евгения Онегина», предвещает мало добра. <…> Творец «Руслана и Людмилы» обещал так много, а исполнил?.. <…> глава ни содержанием, ни языком не блистательна. В 7-ю главу «Онегина» втиснут почти целый год романических происшествий, но в этих происшествиях вы почти никакого действия не найдёте. <…> Насчёт недостатков, замеченных нами в стихотворном языке г-на Пушкина, мы могли бы сказать многое, так, напр., он неудачно соединяет слова простонародные с славянскими; часто употребляет неточные выражения, неправильные метафоры; многие стихи у него не стихи, но проза, заострённая рифмою, которая часто заставляет его повторять одну и ту же мысль; — но боимся оскорбить многочисленных почитателей поэта, любимца публики. <…> есть места, в которых виден ещё Пушкин, но этих мест очень мало.

— вероятно, Семён Раич

… поэт и сам утомился. В некоторых местах 7-й главы «Онегина» он даже повторяет сам себя. <…> Кто-то сказал, что «Евгений Вельский» есть то же, что «Евгений Онегин». Необдуманно сказано! «Евгений Вельский» доказывает только то, как трудно подражать Пушкину: «Вельский» — вздор, а «Онегин» — поэзия. <…> Большая часть 7-й главы состоит уже из напечатанных <…> отрывков. <…> это показывает, и показывает неоспоримо, что «Онегин» есть собрание отдельных, бессвязных заметок и мыслей о том, о сём, вставленных в одну раму, из которых автор не составил ничего, имеющего отдельное значение. «Онегин» будет поэтический Лабрюер, рудник для эпиграфов, а не органическое существо, которого части взаимно необходимы одна для другой.

	Если говорить правду, то 7-я глава Онегина, в отношении к дарованию Пушкина и к некоторым другим главам сего романа, не должна обижаться сравнением с «Вельским», который, вероятно, есть первый опыт своего автора.
	— вероятно, Михаил Бестужев-Рюмин

• см. рецензию Николая Надеждина апреля 1830

Люди, не умеющие ценить произведений поэзии, не знающие различия между стихом живым, ярким, обольстительным — и гладким подбором слов, не противных слуху, но не имеющих иного достоинства; между созданием отчётливым в самом его своенравии — и кропотливым жеманством посредственности, <…> — люди сии старались уронить поэтическое достоинство 7-й главы «Онегина». На беду сих лжетолкователей, читающая публика была противного с ними мнения; о нечитающей и толкующей, или о читающей по наряду говорить было бы излишним <…>. Смешно было бы разбирать с важностию все привязки щепетильных критиков, не призванных и не признанных никем: этим господам хотелось толковать по-своему, утверждать, что белое черно; для них было потребностию души, расчётом мелкого своекорыстия, чтобы представить в искажённом виде живое, прекрасное создание таланта, столь нещадно затмевающего вялые, бесцветные и ничтожные исчадия пера их. <…> Чтоб указать на все прекрасные места в этой главе, должно б было перепечатать почти всю книжку; <…> талант Пушкина, вопреки лжекритикам, юн и свеж по-прежнему.

— Орест Сомов, «Обозрение российской словесности за вторую половину 1829 и первую 1830 года», декабрь 1830

Отрывки из путешествия Онегина

В особом приложении к роману была дана лишь небольшая часть этой главы <…>. В предисловии Пушкин приводил замечание Катенина, <…>что исключение главы «вредит… плану целого сочинения; ибо чрез то переход от Татьяны, уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, становится слишком неожиданным и необъяснённым». Можно с уверенностью сказать, что не менее, если не более важную роль играла бы эта глава и для объяснения перехода от Евгения — «лишнего человека» к Евгению-декабристу. Настойчивое намерение Пушкина сделать Онегина декабристом особенно наглядно показывает, какой жгучей злободневностью был проникнут замысел пушкинского стихотворного романа, какими крепкими нитями был он связан с важнейшими событиями и актуальнейшими общественно-политическими вопросами современности.

— Дмитрий Благой, «Евгений Онегин»

Глава восьмая

	Если и опять будут где-нибудь колоть автора «Онегина», то, конечно, не за последние строфы поэтического его романа.
	— анонимная рецензия альманахов на 1832 год «Альциона» и «Северные цветы»

	… у великих художников в их поэмах бывают иногда такие больные сцены, которые всю жизнь потом с болью припоминаются, — например, <…> Евгений у ног Татьяны…
	— Фёдор Достоевский, «Подросток», 1875

Десятая глава

… [можно] предположить, что так называемая десятая глава по своей композиционной функции может быть сопоставлена с «Альбомом Онегина» и представляет собой текст, написанный от лица героя романа. Предположение это может быть поддержано рядом соображений. Так, например, именно в этой главе, единственный раз в романе, Пушкин упомянут в третьем лице по фамилии, что выглядело бы весьма странно в авторском повествовании. Пушкин, усвоив вальтерскоттовскую манеру показывать исторические события глазами лиц, не понимающих их подлинного смысла и масштаба или понимающих их иначе, чем автор, неизменно пытался использовать этот приём не только как средство исторического реализма, но и как удобную возможность обойти цензуру. <…> Особенности Онегина, отличающие его от Пушкина, хорошо просматриваются в характере оценок и тоне повествования десятой главы, хотя фрагментарный характер дошедшего до нас текста делает такое предположение одним из возможных. Вставной текст должен был найти своё место в первоначальном «большом» сюжетном плане романа. Когда этот план отпал и «Евгений Онегин» оказался законченным в сильно сокращённом объёме, необходимость такого обширного вставного текста отпала.

— Юрий Лотман, «О композиционной функции „десятой главы“ „Евгения Онегина“», 1987

Отдельные статьи

• См. категория:Литература о «Евгении Онегине»
• О персонажах: Евгений Онегин, Татьяна Ларина, Владимир Ленский