Молоча́й,[комм. 1]эуфо́рбия или эвфо́рбия (лат.Euphórbia) — крайне разнообразные по внешнему виду и жизненным формам растения из рода Эуфорбия семейства молоча́йных (лат.Euphorbiaceae), в котором насчитывается от пятисот до тысячи (по разным данным) видов, удивительным образом не похожих друг на друга. Так же широко молочаи и распространены. Например, только на территории России и соседних стран произрастает около 160 видов. Молочаи могут быть как однолетними, так и многолетними растениями, они выглядят как травы, кустарники, шаровидные суккуленты или мощные деревья. И всё-таки самым известным из молочаев остаётся африканская эуфорбия, громадный канделябр, похожий на кактус, часто образующий пустынный пейзаж.
Многие молочаи широко распространены как неприхотливые комнатные растения, например: молочай прекрасный или красивейший. У большинства видов эуфорбий, как явствует из названия, — млечный сок, густой, быстро загустевающий, часто — ядовитый.
Молочай в научно-популярной литературе и публицистике
Шёлк, как он объяснил мне, приготовлялся из внутренностей какого-то земляного червя. Этого червя заботливо откармливали шелковицей — плодом, похожим на арбуз, и потом, откормив, давили на мельнице. Получавшаяся таким образом масса в своём первоначальном виде называлась папирусом и подвергалась ряду обработок, пока, наконец, не превратилась в «шёлк». Странно сказать, что он когда-то очень ценился как материал для дамских нарядов! Из него же обыкновенно делались и воздушные шары. Впоследствии был найден, по-видимому, лучший материал в пухе, окружающем семенные коробочки растения, обыкновенно называемого ботаниками эфорбией, а в то время молочаем. Последний вид шёлка называли за его чрезвычайную прочность букингемом. Перед употреблением его обыкновенно просмаливали раствором каучуковой смолы, веществом, по-видимому, похожим на всеобщую употребляемую в наше время гуттаперчу.
Деревни туземцев расположены довольно удобно, большей частью у источника или ключа, и почти всегда обсажены густыми, тенистыми деревьями. Каждая из них непременно окружена густою живою изгородью из ядовитых молочайных растений, сквозь которые туземец высматривает своих неприятелей и пускает свои намазанные ядом стрелы; между тем как неприятель ничего не может видеть и никак не может проникнуть в этот живой забор, потому что из сломанных ветвей тотчас течёт ядовитый сок, и капля, упавшая на глаза, может навсегда лишить зрения.
А ест совсем мало, как овца. Он <верблюд> сена хорошего не любит, а что ни есть негодная трава, ни Богу, ни человеку, а только в печь, да и то не способна — ту он, сволочь, и кушает. Так и называется верблюдник, сено верблюжье. Он теперь на хорошей степи пасться не станет, а увидит его (курай-то), хоть за полверсты попрет к нему. Вот тоже молочай — что как сорвёшь, молоко тебе брызжет — это он тоже кушает, каторжный. Так Бога зародил: какая вещь какому созданию. Ты природа, а я опять природа; так и верблюд. Он его рубает-рубает, как машиной обработает. Он с его здоров, стало быть, ему пользительно.
Но по голышам, обливаемым морским прибоем, на почве, на которой не ожидаешь встретить никакого признака жизни, растут, между тем, сочные и толстые стебли glaucium'a с яркими жёлтыми цветами, молочай особого рода, тоже очень жирный и кустистый; немного повыше по обрывам скал, кустятся ярко-зелёные букеты кермека, стелются длинные плети каперсов с их великолепными белыми цветами и ещё более великолепными зелёными плодами с мякотью, малиновою как кармин.
Утром хорошо бродить по этой пустыне, не видя живого человека, не слыша даже птичьего голоса. Если море совершенно спокойно, то тишина берега несколько пугает — так непривычна она нам.
Хозяйственное значение суккулентных видов молочая незначительно. Млечный сок используется в парфюмерии. Из молочая тирукалли ранее получали каучук; стебли молочая голубоватого после удаления млечного сока и колючек находят применение в качестве корма для скота. Молочай съедобный можно использовать в пищу и человеку. На родине молочаи сажают вдоль домов как живую изгородь. Несмотря на то, что в природе молочаи — деревья или кустарники, в горшёчной культуре они не достигают большой высоты и поэтому пригодны для оранжерей и комнат в качестве декоративных растений. Однако при работу с ними надо быть осторожными и помнить о том, что в млечном соке содержатся ядовитые вещества, такие как эуфорин, которые могут вызвать ожоги, воспаления слизистых оболочек глаз, носа, а также нарушение функций желудочно-кишечного тракта.[1]
— Раиса Удалова, «Агавы, алоэ и другие суккуленты», 1994 г.
Этот растительный яд был известен ещё в древние времена. В странах средиземноморья его использовали рыбаки. Они расплющивали пучки эуфорбий, чтобы начал выделяться сок, привязывали в качестве грузила камень и бросали в воду. Через некоторое время на поверхность реки всплывали оглушённые ядом рыбы. Таблетки из эуфорбий применяли в качестве слабительного средства. Своим названием эуфорбии обязаны <Эвфорбу,> лейб-медику нумидийского царя Юбы II, открывшему возможность использования млечного сока E.resinifera в медицине. Такое лекарство было важной частью экспорта нумидийского порта Магадор. Позднее млечный сок эуфорбий стали использовать бушмены при изготовлении отравленных стрел, а на Яве его применяли как рвотное средство. Индусы употребляли толчёные корни эуфорбий в смеси с перцем против змеиных укусов и как «цементирующее средство». На Кавказе соком эуфорбий красили в жёлтый цвет шерстяные ткани. Самому же растению сок служит для заживления ран, — подобно живице наших <хвойных> деревьев.[2]
— Вальтер Хааге, «Кактусы» (Das praktische Kakteenbuch in Farben), 1960
Если, например, сравнить два аридных[комм. 2]суккулентных семейства — кактусовые (лат.Cactaceae) и толстянковые (лат.Crassulaceae ), то можно отметить общность их черт строения (сочная мякоть, мощная кутикула и т.п.) и разную, характерную для каждого семейства тактику защиты. Кактусовые вооружены иглами, поэтому большинство из них не имеет защитных фитотоксинов, тогда как не имеющие колючек толстянковые в значительных количествах имеют горькие и едкие сапонины. Поэтому кактусы всё же могут поедаться некоторыми животными, сбивающими колючки копытами. Толстянковые же остаются недоступными для них. Третье распространённое в аридных условиях семейство молочайных (лат.Euphorbiaceae) характеризуется наличием как мощных игл, так и ядовитого млечного сока, содержащего смолистые вещества терпеноидной природы (причём нередко колючки могут и отсутствовать).[3]
— Борис Орлов и др., «Ядовитые животные и растения СССР», 1990
Нам хватало и собственной вони, но старый помёт добавлял в атмосферу аммиачные миазмы. На земле, убитой чрезмерным унавожением, почти ничего не росло. Только молочай нашел для себя чрезвычайно полезным старый куриный помет. Летом он стоял сплошным зеленым лесом. Теперь, зимой, только сухой бурьян, стволы молочая, высились сплошным частоколом. Когда-то за этим молочаем мы приезжали сюда вместе с отцом. Отец косил, я складывал колющиеся снопы в фургон “Москвича”. Молочаем мы кормили животных на домашней ферме. Это были часы нашего самого близкого общения с отцом, сурового мужского труда и уединения. Я очень ценил эти поездки. Мы с отцом использовали ту самую секретную дорогу, колею, которую я показал бойцам отряда, совершавшим вылазки за провизией.[4]
Над срединою ущелья нависла громадная глыба, ежеминутно угрожавшая обрушиться вниз. Подножья скал обросли эвфорбами и алоэ, дававшими немного тени. За исключением этой суровой растительности не было другой. Ни деревца, ни травки. Лишь в одном месте котловины виднелось два-три жалких куста, немного тощей травы и несколько кустов верблюжьеготерновника, на ветвях которого раскачивались, точно длинные кошельки, гнёзда птиц-ткачей.
Прямо на восток тянется безграничная, слегка поднимающаяся степь, то жёлтая от сенокосов, на которых густо разросся негодный молочай, то зеленеющая хлебами, то лилово-чёрная от поднятой недавно целины, то серебристо-серая от ковыля.
Уже светало. Млечный путь бледнея и мало-помалу таял, как снег, теряя свои очертания. Небо становилось хмурым и мутным, когда не разберёшь, чисто оно или покрыто сплошь облаками, и только по ясной, глянцевитой полосе на востоке и по кое-где уцелевшим звёздам поймёшь, в чём дело.
Первый утренний ветерок без шороха, осторожно шевеля молочаем и бурыми стеблями прошлогоднего бурьяна, пробежал вдоль дороги.[5]
Идя дальше, мы всё чаще встречаем драцены и эвфорбии. Эти последние напоминают паникадила с несколькими десятками подсвечников. Неподвижность и суровость их желобоватых ветвей странно отделяется от фантастической путаницы лиан. Я заметил, что здесь повсюду царствует необыкновенное разнообразие деревьев. Почти нигде нельзя встретить, чтобы несколько штук одного сорта стояли рядом. То же самое и с кустами: почти у каждого иная форма, иная кора, иные листья и плоды. Солнце склоняется к западным горам. Янтарный отблеск тает на выпуклостях пней, на краях листьев и сменяется золотисто-красным. Верхушки ветвей эвфорбии загораются как свечи; в воздухе пурпурная прозрачность и вечерняя благость. Часто это можно видеть и у нас, когда летом после ясного дня настаёт погожий вечер, предвестник звёздной ночи. Тогда вся природа точно приходит в хорошее расположение духа, повсюду разливаются радость жизни и надежда на будущее. Кусты, деревья и птицы точно говорят: «День наш прошёл хорошо, скажем-ка себе: „Всё наше“ и уснём себе на здоровье».
Грудь наша вдыхала положительно какой-то банный воздух. Пока мы шли лесом, ещё можно было кое-как терпеть, но когда достигли возвышенностей, на которых негры имеют обычай выжигать траву перед наступлением «массики», мне казалось, что вот-вот кто-нибудь из нас свалится. Стекловидная, чёрная земля была раскалена как под печки. В добавок ко всему, как обыкновенно в полуденное время, в воздухе не было ни малейшего движения; листья на деревьях висели неподвижно, эвфорбии, казалось, освобождались от своего оцепенения и таяли под палящими лучами солнца. Если бы не влажность воздуха, то никакое растение не вынесло бы этой страшной температуры, но для человека эта влажность делает зной ещё более невыносимым.
Какая грусть! Какие во всём невозможности! Вот в огороде, мимо которого они проходили, молочаи-солнцегляды напрасно тянулись к солнцу, — они были малы и слабы, их подавляли глупые, клонящиеся к земле ромашки.
В начале веков, когда мир только возник и животные только принимались работать на человека, жил верблюд. Он обитал в Ревущей пустыне, так как не хотел работать и к тому же сам был ревуном. Он ел листья, шипы, колючки, молочай и ленился напропалую. Когда кто-нибудь обращался к нему, он фыркал: «фрр…», и больше ничего.
― Помнишь, как мы с тобой, ― тебе было одиннадцать лет, а мне десять, ― как мы ели с тобой просвирки и какие-то маленькие пупырушки на огороде детской больницы?
― Конечно, помню! Дикое растение!
― А помнишь молочай?
― Ах, ну, конечно, помню! Такой сочный стебель с белым молоком.[6]
Абиссинцы с ружьями за плечами ходят без дела с независимым видом. Они завоеватели, им работать неприлично. И сейчас же за городом начинаются горы, где стада павианов обгрызают молочаи [комм. 3] и летают птицы с громадными красными носами.
И мечты бедного Джима о семейной жизни в один миг оказались разбитыми.
Он разбросал рукой опостылевшие самородки, упал на раскалённую землю и завыл.
А австралийское солнце — злой, желтый, пылающий таз — заливало равнодушные камни и пыльные листья молочаев своим мутным, как потухающие уголья, светом…
Итак, я был в Абиссинии, сидел на горном плато Тигре, курил трубку возле походного шатра и мог вволю наслаждаться видами амб. Похожие на кактусы молочаи горели как золотые канделябры в лучах заходящего солнца; рядом с палаткой стояла группа кедров напоминавших ивы. Из соседней деревни доносились песни, не очень приятные для европейского слуха. Там, вероятно, был какой-то праздник. Не потому ли задержался мой проводник и носильщик абиссинец Фёдор? Он отправился раздобыть для меня в деревне чего-нибудь съестного на ужин.
Вот первый плац — он огорожен от дороги густой изгородью жёлтой акации, цветы которой очень вкусно было есть весною, и ели их целыми шапками. Впрочем, охотно ели всякую растительную гадость, инстинктивно заменяя ею недостаток овощной пищи. Ели молочай, благородный щавель, и какие-то просвирки, дудки дикого тмина, и, в особенности, похожие на редьку корни свербиги, или свербигуса, или, вернее, сурепицы. Чтобы есть эти горьковатые корни с лучшим аппетитом, приносили с собою от завтрака ломоть хлеба и щепотку соли, завёрнутой в бумажку.[7]
А то раньше, бывало, ― кинет человек семена и ждет, какая выйдет. А оно и выходит рядом с пашеничкой и пырей, и осот, и овсюг, и молочай, и всякая другая сволочная трава. Зачнешь молотить, хлеб будто и добрый, но взважишь умолот ― с десятины и выйдет сорок пудов либо ишо меньше.[8]
— Михаил Шолохов, «Поднятая целина» (книга первая), 1960
Дойные растения. Вот они какие... С выменем и без вымени. Млечники, в особенности, саркостеммы и молочаи, несут в себе двойной заряд опасности для всякого млекопитающего, и прежде всего, теплокровного (конечно, хладнокровные способны принять подобный удар по поверхности психики несравненно спокойнее). И далеко не только яд (эйфорин, не так ли?) — но прежде всего, молочные молочаи исподволь совершают подкоп, а затем и подрыв гормональных основ подсознания и сознания (если оно есть). Достаточно одного взгляда на эти странные, сжатые и зажатые в самих себе растения, чаще всего с колючками и наростами... Вот она, чистейшая эманация страха. Небольшое, даже самое незначительное ранение эуфорбии — сразу же вызывает обильный, практически животный поток белокровия. И долго не заживающие шрамы на поверхности мозга. — Понять такое нелегко. А не понять — ещё сложнее. Белое, но не молоко, — кровь, но не красная. Млечное проклятие молочая висит над каждым смертным. И даже бессмертные — (видит бог, ваш бог) не избежали этого млечного пути в никуда.
Итак, опять вперёд! Я никогда Природы безнадёжней не встречал —
Всю пустошь молочай заполонял,
Корявый, грязный куколь без стыда,
Крадучись, тихо пробрался сюда
И почву плодородную украл.
— Роберт Браунинг, «Чайлд Роланд к Тёмной Башне пришёл», 1855
Травою жёсткою, пахучей и седой
Порос бесплодный скат извилистой долины.
Белеет молочай. Пласты размытой глины
Искрятся грифелем, и сланцем, и слюдой.
Он стал спускаться. Дикий чашник
Гремел ковшом, и через край
Бежала пена. Молочай, Полынь и дрок за набалдашник
Цеплялись, затрудняя шаг,
И вихрь степной свистел в ушах.[14]
Павианы рычат средь кустов молочая,
Перепачкавшись в белом и липком соку,
Мчатся всадники, длинные копья бросая,
Из винтовок стреляя на полном скаку.[17]
«Возвратись, ― ему кричали дети
И ладони складывали внуки, ―
Ничего худого не случилось, Овцы не наелись молочая,
Дождь огня священного не залил,
Ни косматый лев, ни зенд жестокий
К нашему шатру не подходили».[17]
↑Русское название рода «молочай», связанное, прежде всего, с наличием млечного сока — не принадлежит одним эуфорбиям. Кроме многочисленных «млечников» среди грибов и растений, существуют также и народные «молочаи», так или иначе, имеющие млечный сок или попросту похожие на какой-нибудь запомнившийся млечник. Подробнее об этом предмете можно прочитать в статье «Молочай (значения)».
↑«Аридные» — происходящие из мест с аридным климатом, где климат сухой, с высокими дневными температурами воздуха, большими суточными колебаниями и крайне малым количеством атмосферных осадков (а то и полным их отсутствием).
↑Курьёзная деталь: «стада павианов обгрызают молочаи»..., — по всей видимости, Гумилёв здесь ошибается... как типичный поверхностный наблюдатель. Во-первых, павианы живут не стадами, а стаями. А во-вторых, молочай — растение с горьким и ядовитым млечным соком (что прямо следует из его названия), так что павианы навряд ли были бы рады его обрызать.
↑«В грудках хряща» — здесь Пастернак называет «хрящом» небольшие белые камешки. Сейчас это слово уже устарело и практически вышло из употребления.
.svg){kind=logo}
