Ли́ст (множ.ли́стья, собир.листва́) — вегетативный питающий орган растения, главной функцией которого является фотосинтез органического вещества. Химическую функцию фотосинтеза осуществляет хлорофилл, соединяющий углекислый газ и воду при помощи энергии солнечного света. Кроме основной синтезирующей функции, лист также является органом дыхания, испарения и гуттации (выделения капель воды) растения. Листья могут запасать в своих тканях воду и питательные вещества, а у некоторых растений выполняют также и другие функции.
Лист зелёного растения — главный источник жизни на земле.
Возьмите боб до прорастания, в его неразвёрнутом состоянии, и вы найдёте по вскрытии его прежде всего две семядоли, которые неудачно сравнивают с последом, ибо это два настоящих, только вздутых и наполненных мучнистым веществом листа, которые на свету и воздухе тоже зеленеют. Далее можно найти уже почечку, которая опять-таки является двумя более развитыми и способными к дальнейшему развитию листами. Если учесть при этом, что за каждым черенком листа, если не в действительности, то в возможности покоится глазок, то в кажущемся нам простым семени обнаруживается соединение множества единиц, которые можно считать одинаковыми по идее и похожими в явлении.
— Иоганн Вольфганг Гёте, «Опыт о метаморфозе растений» (1790), глава I «О семядолях»
Наконец, они <семядоли> являются нам как настоящие листья, их сосуды способны к тончайшему развитию, их сходство с последующими листьями позволяет нам не принимать их за особые органы, а скорее считать их за первые листья стебля. <...>
Ещё более удивительно, когда семядоли появляются в виде множества листочков, собранных вокруг одной оси, и постепенно развивающийся из их середины стебель образует последующие листья вокруг себя поодиночке; такой случай очень ясно наблюдается при прорастании разных видов сосны. Здесь венок из игол образует как бы чашечку; впоследствии, рассматривая подобные явления, нам придётся вспомнить настоящий случай.
— Вольфганг Гёте, «Опыт о метаморфозе растений» (1790), глава I «О семядолях»
Дальнейшее развитие неудержимо распространяется от узла к узлу через весь лист, причем срединная жилка последнего удлиняется и возникающие от нее боковые жилки в той или иной мере вытягиваются в обе стороны. Различные отношения жилок друг к другу являются важнейшей причиной разнообразия формы листьев. Теперь листья имеют уже зубцы, глубокие вырезы, слагаются из нескольких листочков, причём в последнем случае они как бы уже образуют целые маленькие ветви. Замечательным примером такого последовательного величайшего усложнения простейшей формы листа является финиковаяпальма. В последовательном ряду нескольких листьев всё больше выделяется срединная жилка, веерообразный простой лист разрывается, разделяется, и развивается весьма сложный, конкурирующий с веткой лист.
— Иоганн Вольфганг Гёте, «Опыт о метаморфозе растений» (1790), глава II «Развитие стеблевых листьев от узла к узлу»
Хотя листья вначале питаются преимущественно более или менее видоизмененными водянистыми частями, которые они извлекают из стебля, их дальнейшее развитие и усложнение зависит от света и воздуха. Подобно тому как возникшие в замкнутой семенной оболочке семядоли, как будто только набитые сырым веществом, лишь грубо или почти вовсе не организованы и не развиты, так и листья растений, выросших под водой, имеют более грубую организацию, чем подвергнутые действию открытого воздуха; даже тот же вид растений образует более гладкие и менее утонченные листья, если они растут в низких сырых местах; наоборот, перенесённый в более высокие местности, он производит шероховатые, снабжённые волосками и более тонко выработанные листья.
— Иоганн Вольфганг Гёте, «Опыт о метаморфозе растений» (1790), глава II «Развитие стеблевых листьев от узла к узлу»
Можно самым отчётливым образом доказать, как мне кажется, что листья чашечки — это те самые органы, которые до сих пор были видимы в качестве стеблевых листьев, а теперь, часто, в очень изменённом виде, оказываются собравшимися около одного общего центра.
— Иоганн Вольфганг Гёте, «Опыт о метаморфозе растений» (1790), глава IV «Образование чашечки»
Но, безлиствен и скор, вздымается стебель нежнейший
Образ дивный возник, взоры влекущий к себе.
Вкруг кольцом один к другому расположился
В большем иль меньшем числе листиков сходственных строй
Плотная, вкруг оси, образуется чашечка тайно,
Выпустит венчик цветной, жаждая высшей красы.
Так природа цветёт в высоком полном явленье,
Член за членом творя в строгой чреде степеней.
Снова ты в изумленье, когда над постройкой из листьев
Разнообразных встает, зыблясь на стебле, цветок.
Роскошь, однако, хранит зарок творенья другого:
Да, окрашенный лист чует Всевышнего длань.
— Иоганн Вольфганг Гёте, «Метаморфоз растений» (1790), краткое изложение научной работы в стихах
Перед вами... чудак. Более 35 лет провёл я, уставившись <...> на зелёный лист в стеклянной трубке, ломая себе голову над разгадкой вопроса: как происходит запасание впрок солнечных лучей.[1]:103
— Да, я химик, — сказал Санька, едва отрываясь от затасканных иллюстраций.
— Это что же?
— Да вот узнаём, что из чего состоит.
— Состав?
— Да, да, состав. Разлагаем.
— А вот лист — тоже можно знать, из чего составлен? — Карнаух сорвал листок герани с подоконника и расправил на скатерти перед Санькой.
— И лист тоже.
— Разложить?
— Да, разложить.
— В пух? А потом снова скласть, чтоб обратно лист вышел? — Карнаух совсем зажёгся и, запыхавшись, спрашивал Саньку.
— Нет, не можем.
— Вот что, — сказал упавшим голосом Карнаух и бросил лист на подоконник.
— Нет, некоторое можем. Вот можем запах сделать. Фиалковый или ландышевый, и никаких цветов за сто верст пусть не будет. Всё в баночках, в скляночках.[2]
В лесу, где смешиваются тысячи запахов цветущих и тлеющих существ, всегда ясно слышно спокойное, здоровое дыхание берёзы: оно неизменно, сильно, чисто как прозрачная вода ключа. Свернув в красноватые трубки свои лапчатые листья, клён не распускает их долго: он упорно ждет. Ему, несомненному пришельцу с дальнего жаркого юга, нужно много света и тепла. Когда, прокатившись в небе веселым грохотом, ударит первый гром, и потрясенные волны воздуха повеют хотя бы на миг летним зноем, тогда клён живо-живо развешивает узорчатые цепи широколапчатых листьев. Увы! Они не пахнут нисколько. В скудной ли почве севера нет тех соков, что дали бы аромат, недоволен ли здесь клен чуждым ему солнцем, не умеющим греть как следует, ― клен стоит зеленый, тенистый, прекрасный, но дыхание его незаметно. Дуб дышит бурно.[3]
Удивительными приспособлениями обладают хвойные растения из семейства таксодиевых. Так, в самом начале роста листья секвойи (Sequoia) растут медленно и остаются короткими, затем они вырастают все более и более длинными, а к осени снова замедляют рост. В результате очертания ежегодных приростов на ветке становятся почти овальными, а вся ветка приобретает вид как бы сцепленных между собой фестончиков. По-другому выглядят листья на побегах, имеющих шишки: они мелкие и почти полностью прижаты к веточке. Интересно, что листья обоих типов могут встречаться на одном побеге. Секвойя ― единственное хвойное растение, которое отрастает после вырубки так же, как берёза...[4]
Среди улицы его, и по ту и по другую сторону реки, древо жизни, двенадцать <раз> приносящее плоды, дающее на каждый месяц плод свой; и листья дерева — для исцеления народов.
— Библия, «Откровение святого Иоанна Богослова», 22:2
Адам, после своего грехопадения, имел два рубища: лиственное и кожаное. Лиственное — в раю, которое Адам и Ева сами себе сделали: «сшили листья смоковное и сотворили себе опоясания» (Быт. 3:7). А кожаное рубище — вне рая, когда Бог сделал Адаму и жене его «ризы кожаные» и облек их в эти ризы (Быт 3:21). Оба эти рубища были смертны, ибо и те листья были от дерева, привнесшего человеку смерть; поелику некоторые из учителей церкви полагают, что то дерево, от которого запрещено было Адаму вкушать плоды, была смоковница. И кожа была от зверя убитого. Лиственное рубище означало Адамово преслушание, через которое он отпал от Бога, как лист от дерева, а кожаное было знамением плотолюбия, или бессловесной похоти.
— Дмитрий Ростовский, «Сказание о Рождестве Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа»
— Господи, — без Твоей воли не падают на землю ни лист с дерева и ни одна птица, — дай, как Ты знаешь, благословенье Свое этим зверям.
— Дмитрий Ростовский, «Житие преподобного отца нашего Павла Фивейского»
— Моя любовь к ней так велика, что если бы все листья на деревьях имели языки, то всё же не в силах были бы высказать того, что я чувствую.
А листок всё плыл да плыл, и вот Дюймовочка попала за границу.
Красивый белый мотылёк всё время порхал вокруг неё и наконец уселся на листок — уж очень ему понравилась Дюймовочка! А она ужасно радовалась: гадкая жаба не могла теперь догнать её, а вокруг всё было так красиво! Солнце так и горело золотом на воде! Дюймовочка сняла с себя пояс, одним концом обвязала мотылька, а другой привязала к своему листку, и листок поплыл ещё быстрее.
Мимо летел майский жук, увидал девочку, обхватил её за тонкую талию лапкой и унёс на дерево, а зелёный листок поплыл дальше, и с ним мотылёк — он ведь был привязан и не мог освободиться.
На солнечном припёке лежала старая усадьба, окружённая глубокими канавами с водой; от самой ограды вплоть до воды рос лопух, да такой большой, что маленькие ребятишки могли стоять под самыми крупными из его листьев во весь рост.
В конце концов, совершенно истощенный ходьбою и гнетущей спёртостью атмосферы, я сел под каким-то деревом. В это мгновение прорезался неверный луч солнца, и тень от листьев этого дерева слабо, но явственно упала на траву. В течение нескольких минут я удивлённо смотрел на эту тень. Её вид ошеломил меня и исполнил изумлением. Я взглянул вверх. Это была пальма.
Листья на деревьях всё желтели и желтели, начался листопад, зашумели осенние ветры — настала поздняя осень. Царица года лежала на земле, усыпанной пожелтевшими листьями; кроткий взор её был устремлён на сияющие звёзды небесные; рядом с нею стоял её муж. Вдруг поднялся вихрь и закрутил сухие листья столбом. Когда вихрь утих — царицы года уже не было; в холодном воздухе кружилась только бабочка, последняя в этом году.
Заметили ли вы, — что на дубе — а дуб крепкое дерево — старые листья только тогда отпадают, когда молодые начнут пробиваться? Точно то же случается и с старой любовью в сильном сердце: она уже вымерла, но всё ещё держится; только другая, новая любовь может её выжить.
В тёплые летние дни около дуба кружились и плясали мухи-подёнки. Каждая жила, порхала и веселилась, а, устав, опускалась в сладкой истоме отдохнуть на один из больших, свежих листьев дуба.
Ни одна травка внизу, ни один лист на верхней ветви дерева не шевелились. Только изредка слышавшиеся звуки крыльев в чаще дерева или шелеста по земле нарушали тишину леса. Вдруг странный, чуждый природе звук разнесся и замер на опушке леса. Но снова послышался звук и равномерно стал повторяться внизу около ствола одного из неподвижных деревьев. Одна из макуш необычайно затрепетала, сочные листья её зашептали что-то, и малиновка, сидевшая на одной из ветвей её, со свистом перепорхнула два раза и, подергивая хвостиком, села на другое дерево.
Курочка сжале́лась, пошла к речке просить воды.
Речка говорит:
— Поди к липке, проси листа, тогда и дам воды!
— Липка, липка! Дай листу: лист нести к речке, речка даст воды, воду нести к петушку — подавился петушок бобовым зернятком: ни спыши́т, ни сдыши́т, ровно мёртвый лежит!
Липка сказала:
— Поди к девке, проси нитки: в те поры дам ли́ста!
— Афанасьев, Народные русские сказки; «Смерть петушка», 1863
— Гм… я теперь не браню. Я ещё не знал тогда, что был счастлив. Видали вы лист, с дерева лист?
— Видал.
— Я видел недавно жёлтый, немного зелёного, с краёв подгнил. Ветром носило. Когда мне было десять лет, я зимой закрывал глаза нарочно и представлял лист — зелёный, яркий с жилками, и солнце блестит. Я открывал глаза и не верил, потому что очень хорошо, и опять закрывал.
— Это что же, аллегория?
— Н-нет… зачем? Я не аллегорию, я просто лист, один лист. Лист хорош. Всё хорошо.
На засыхающем, покоробленном дереве лист мельче и реже — но зелень его та же.
Сожмись и ты, уйди в себя, в свои воспоминанья, — и там, глубоко-глубоко, на самом дне сосредоточенной души, твоя прежняя, тебе одному доступная жизнь блеснет перед тобою своей пахучей, всё еще свежей зеленью и лаской и силой весны!
— Иван Тургенев, «Старик» (стихотворения в прозе), 1878
Мована, или баобаб — один из самых крупных видов растительного царства. Издали он представляет как бы зелёный шатёр.
Высушенные и истолчённые в порошок листья этого дерева служат лечебным средством против некоторых болезней — лихорадок, дизентерии и им подобных.
— Вот посмотрите, детушки на этот бук — ему четыреста с лишком лет! — и сорвёт бабушка листочек с этого бука и положит в свою старую с серебряными застёжками книгу, а в воскресенье, после обедни, позовёт детей, раскроет страницу, на которой положен был буковый листочек, и видят дети всю долгую жизнь этого дерева — они видят, как оно растёт в лесу, потому что тогда ещё не было тут ни сада, ни дома...
— Екатерина Балобанова, «Бабушкин дом» (Легенды о старинных замках Бретани), 1896
С грехом пополам удаётся объяснить, что Генипе <индейцу-проводнику> следует покинуть судёнышко, взобраться на лист и остановиться у средней, самой крупной из прожилок — толщиной с ногу человека.
Конечно, я опасался, что мой помощник, а весит он по меньшей мере семьдесят килограммов, вот-вот провалится в воду. Но огромный лист, будто плот, построенный из крепких досок, сохранял устойчивость.
И вот верёвка протянута от основания черешка до самой далекой точки на поверхности листа. Меряю её ружьём — ствол укладывается двенадцать раз. Гигантское тело королевы озёр достигает девяти метров в длину и немногим меньше в ширину. Значит, площадь листа равна восьмидесяти квадратным метрам! Да, привезти бы такой листик во Францию. Нужно сорвать его, скрутить и высушить.
Вернувшись в лодку, индеец отрезает стебель и подцепляет будущий «экспонат» одним из крючьев якоря. Выходим на берег и принимаемся тянуть за другой конец веревки.
Стараемся изо всех сил, и, несмотря на огромную тяжесть листа, нам все же удаётся медленно подтянуть его ближе к берегу и даже частично приподнять над водой.
Однако дальше дело не идёт.
Толщина зелёного гиганта с краю примерно десять сантиметров, в середине — не меньше шестидесяти. Вес, вероятно, около полутонны. Ничего не поделаешь! Придётся оставить эту идею. Я вонзаю саблю в пропитанную озёрной водой мягкую губчатую плоть и вырезаю кусок длиною около метра. Этот-то кусок мы и вытягиваем на берег и подробно рассматриваем. На кожуре глубоко сидят шипы красивого фиолетового оттенка и змеятся прожилки толщиною с верёвку.
Вдруг Бобырь с разбегу прыгнул в засыпанную листьями канаву. Он растянулся там, как жаба.
― Вот мягко, хлопцы, поглядите! ― барахтаясь, кликнул он нас. Мы, как в воду, бросаемся за ним в канаву, разрываем листья, подбрасываем их горстями кверху, осыпаем золотым дождем друг друга. Они летят над нами, как огромные красноватые бабочки, и, виляя кривыми хвостиками, устало падают на пожелтевшую землю. Наконец мы покидаем Новый бульвар и выходим на улицу.[5]
В глубине леса нашёл я клёны. Защищённые ёлками, неторопливо, с достоинством роняли они листья. Один за другим я рассматривал битые кленовые листья ― багряные с охристыми разводами, лимонные с кровяными прожилками, кирпичные с крапом, рассеянным чётко, как у божьей коровки. Клён ― единственное дерево, из листьев которого составляют букеты. Прихотливые, звёздчатые, они ещё и разукрасились таким фантастическим рисунком, какого никогда не придумает человек. Рисунок на листьях клёна ― след бесконечных летних восходов и закатов. Я давно замечаю: если лето бывало дождливым, малосолнечным, осенний кленовый лист не такой молодец.[6]
Листья желтеют, опадают, потом вырастают новые. Впрочем, разве мы знаем, ― возможно, когда лист желтеет и падает, дерево тоже страдает. Или когда лист проедает гусеница. Почему мы так уж уверены, что дереву не больно?[7]
Интересно наблюдать, как возникает и растёт от репетиции к репетиции нечто живое. Похоже на то, как в начале мая внезапно появляются на ветках зелёные листочки. Кажется невероятным, что дерево за два-три дня преобразуется до неузнаваемости. Вдруг что-то запестрело, удесятерилось, ещё размножилось, и дом напротив уже не виден.[7]
Листы на дереве с зефирами шептали,
Хвалились густотой, зелёностью своей
И вот как о себе зефирам толковали:
«Не правда ли, что мы краса долины всей?
Что нами дерево так пышно и кудряво, Раскидисто и величаво?
Опавший лист дрожит от нашего движенья,
Но зелени ещё свежа над нами тень,
А что-то говорит средь радости сближенья,
Что этот жёлтый лист — наш следующий день.
— Афанасий Фет, «Опавший лист дрожит от нашего движенья…», 1891
Лист широкий, лист банана,
На журчащей Годавери,
Тихим утром — рано, рано —
Помоги любви и вере!
Медлительной чредой нисходит день осенний,
Медлительно крутится жёлтый лист,
И день прозрачно свеж, и воздух дивно чист -
Душа не избежит невидимого тленья.
Мы проезжали поля, и поля отражали друг друга,
листья из листьев летели, и круг выпрямлялся из круга.
Или свиданье стоит, обгоняющий сад,
где ты не видишь меня, но увидишь, как листья глядят, слёзы горят, и само вещество поклянется,
что оно зрением было и в зренье вернется.
↑С этой фразы, ставшей почти легендарной, Климент Тимирязев начал свою Крунианскую лекцию 1903 года Лондонскому Королевскому обществу. Таким образом он решил «представиться» высокому собранию и выдать в нескольких словах нечто вроде собственной «визитной карточки». Ежегодные Крунианские лекции на темы биологии устраиваются Лондонским Королевским обществом на средства, завещанные доктором Круном, и читаются специально приглашёнными учёными, совершившими выдающиеся достижения или открытия в ботанике или зоологии.
.jpg)
.jpg)
.svg){kind=logo}
