У этого термина существуют и другие значения, см. Лужа (значения).
Лу́жица, маленькая или очень маленькая лу́жа — совсем небольшое скопление жидкости (в большинстве случаев, воды) в углублениях или неровностях на поверхности земли или какого-либо покрытия (тротуар, проезжая часть дороги, тропинка, поле). Кроме того, лужицы могут оставаться на полу (в парадной), на обеденном столе, на ветвях деревьев и даже в ладонях.
Чаще всего лужицы образуются после дождя (дождевая лужа) или в результате таяния снега. Они могут существовать в течение нескольких часов или дней, до тех пор, пока жидкость не просочится под землю или в дренажные системы или не испарится. Но бывают и постоянные лужицы, которые образуются во впадинах без естественного стока. В качестве иронической метафоры автор может назвать лужицей пруд, озеро или целое море.
Я делал семьдесят пять миль в час, но никак не мог догнать лужицу, блестевшую впереди, у самого горизонта. Позже солнце стало бить мне в глаза, потому что я ехал на Запад.
Было лето. К вечеру я покупал себе пару пива, садился у окошка, включал ту вещь Моби, очень объемно, расслабленно звучащую в улицу ― это очень подходило к вечернему летнему городу, начинался лёгкий дождь. Блики, лужицы, ролики, улыбки, леденцы, парочки ― над всем этим растекался удивительный и прекрасный атмосферный саунд ― все это фиксировалось на камеру моего зрения...[6]
Мнѣ казалось, что я былъ пресмыкающійся червь, когда стоялъ подъ горою, и что сдѣлался летающею бабочкою, когда взошелъ на гору. Судя по сему, могу я нѣсколько вообразить, какими пріятными чувствами объята была душа ваша, когда вы вознеслись до такой высоты, отколѣ пышность нашихъ храмовъ и жилищъ въ глазахъ вашихъ исчезла; ужасающія насъ великостью своею громады превратились въ песчинки; широкія озера и моря, поглащающія огромные съ людьми корабли, сдѣлались маленькими лужицами, въ которыхъ, казалось вамъ, не можете вы омочить подошву своей ноги.[7]
Приключенія мои начались у Троицкого мосту ― Нева такъ была высока, что мостъ стоялъ дыбомъ; веровка была протянута, и полиція не пускала экипажей. Чуть было не воротился я на Черную рѣчку. Однако переправился черезъ Неву выше, и выѣхалъ изъ Петербурга. Погода была ужасная. Деревья по Царскосельскому проспекту такъ и валялись, я насчиталъ ихъ съ пятьдесятъ. ― Въ лужицахъ была буря. Болота волновались бѣлыми волнами. По счастію вѣтеръ и дождь гнали меня въ спину, и я преспокойно высидѣлъ все это время.[2]
Но вот подошел и март; дни стали подлиннее, а солнышко начало так пригревать закоченевшую даурскую природу, что появились лужицы и обрадовавшиеся воробьи, немилосердно чирикая, собравшись в большую компанию, учинили в них купанье. Как они, шельмецы, весело поскакивая по краям лужиц, прыгали в холодную снежную воду, приседали, били по ней крылышками; а вдоволь накупавшись, быстро поднимались на ближайшие кровли, чтоб отряхнуться, обсушиться на солнышке да носиком привести в порядок только что подмоченные перышки. Долго стоял я на крылечке, любуясь проказами пакостливых пичужек; рядом со мной сидел мой Танкредушка, и мне ужасно смешно было смотреть за наблюдениями умной собаки, как она, приглядываясь к купающимся воробьям, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, следила за их проказами; а лишь только они улетали на крышу и чиликали на ее окраине, трепыхаясь крылышками, Танкред тотчас поднимал голову и наблюдал уже наверху.[8]
Прежде всего люблю этот свет. Еще люблю я весеннюю воду, особенно в лесных лужицах, когда в них отражается небо и белые стволы берёз, но и воду широкую люблю, особенно в озерах, и сверх всего этого море, как высшее, о чем нельзя сказать просто люблю, потому что превосходно и дивно, как небо. Свет начинает весну, потом вода и как потом начинает трава зелеными остриями показываться под водой и дыхание ее видно по воде пузырьками ― это начинает оживать земля. Я ступаю ногой по земле первый раз после снега, и это прикосновение к земле меня связывает, тяготит, пленяет, я чувствую как бы первое и сладостное и трепетное прикосновение к телу.[4]
Между старыми яблонями и разросшимися кустами крыжовника пестрели круглые бледно-зеленые кочаны капусты; хмель винтами обвивал высокие тычинки; тесно торчали на грядах бурые прутья, перепутанные засохшим горохом; большие плоские тыквы словно валялись на земле; огурцы желтели из-под запыленных угловатых листьев; вдоль плетня качалась высокая крапива; в двух или трех местах кучами росли: татарская жимолость, бузина, шиповник ― остатки прежних «клумб». Возле небольшой сажалки, наполненной красноватой и слизистой водой, виднелся колодезь, окруженный лужицами. Утки хлопотливо плескались и ковыляли в этих лужицах; собака, дрожа всем телом и жмурясь, грызла кость на поляне; пегая корова тут же лениво щипала траву, изредка закидывая хвост на худую спину.[9]
Тебе, ведь, случалось бывать за городом, где ютятся старые-престарые избушки с соломенными кровлями? Крыши у них поросли мхом, на коньке непременно гнездо аиста, стены покосились, окошки низенькие, и открывается всего только одно. Хлебные печи выпячивают на улицу свои толстенькие брюшки, а через изгородь перевешивается бузина. Если же где случится лужица воды, по которой плавает утка или утята, там уж, глядишь, приткнулась и корявая ива.
Идет он, шатается, бредет, спотыкается. Дошел до маленькой лужицы, испить захотел. Нагнулся он к лужице, смотрит, глядит, кто там, в чистой воде какой-то старец седой глядит на него… Очнулся, оглянулся Сапфир Мирикиевич. Отшатнулся он от воды-зеркала. Встал, дрожит, идет, шатается. «Куда я зашел, куда я попал?» <...>
― Смотри-ка, солнышко! И действительно, бледное, точно больное, солнце глянуло сквозь тучи, и все заблестело, обрадовалось свету Божьему; засверкали лужицы, забелели снега, и тихо-тихо с юга тянутся, летят журавли, звонкую песню курлыкают. Идет-грядет весна жизнерадостная![10]
Дорожка эта скоро превратилась в тропинку и наконец совсем исчезла, пересечённая канавой. Санин посоветовал вернуться, но Марья Николаевна сказала: «Нет, я хочу в горы! Поедем прямо, как летают птицы» и заставила свою лошадь перескочить канаву. Санин тоже перескочил. За канавой начинался луг, сперва сухой, потом влажный, потом уже совсем болотистый: вода просачивалась везде, стояла лужицами. Марья Николаевна пускала лошадь нарочно по этим лужицам, хохотала и твердила: «Давайте школьничать!»
— Вы знаете, — спросила она Санина, — что значит: охотиться по брызгам?
— Знаю, — отвечал Санин.[11]
На сухой кристаллической поверхности виднелись только лужицы, сохранившиеся ещё во впадинах от последних дождей, и кое-где птичий помёт, оставленный морскими чайками, единственными представителями животного мира в этих краях.[12]
Ярко-кровавое домино, переступая порывисто, повлекло свой атлас по лаковым плитам паркета; и едва-едва оно отмечалось на плитах паркета плывущею пунцовеющей рябью собственных отблесков; пунцовея по зале, как будто неверная лужица крови побежала с паркетика на паркетик; а навстречу затопали грузные ноги, издали заскрипели огромные на домино сапоги. <...>
Аполлон Аполлонович понял, что у него нет никакого спутника жизни (до этой минуты он как-то об этом не удосужился вспомнить) и что смерть на посту будет все-таки украшением прожитой его жизни. Ему стало как-то по-детски и печально, и тихо, ― так тихо, так как-то уютно. Вокруг только слышался шелест струящейся лужицы, точно чья-то мольба ― все о том, об одном: о том, чего не было, но что быть бы могло. Медленно начинала истаивать черно-серая, всю ночь душившая мгла. Медленно черно-серая мгла просерела и стала мглой серой: сероватой ― сначала; потом ― чуть сереющей; а домовые стены, освещенные в ночи фонарями, стали бледно сливаться с отлетающей ночью.[13]
На улице ― невнятный говор. Кто-то заговаривается, у кого-то заплетается язык. Проходит час. Соломины уже плотно прилегают друг к другу, уже солнечною лужицей растекается по полу плетёнка. На улице заговариваются, клюют носом, на улице заплетаются языки. Гейне спит. Солнечная лужица разжимается, словно пропитывается ею паркет. Снова это ― редеющая плетенка из подпаленных, плоящихся соломин. Гейне спит.[14]
Много воды утекло, и, в частности, много натекло лужиц. Дашенька — уже не беспомощный комочек с трясущимся хвостиком, а совершенно самостоятельнее, лохматое и озорное, зубастое и непоседливое, прожорливое и всё уничтожающее существо.[15]
Существую. Это что-то мягкое, очень мягкое, очень медленное. И легкое — можно подумать, оно парит в воздухе. Оно подвижно. Это какие-то касания — они возникают то здесь, то там и пропадают. Мягкие, вкрадчивые. У меня во рту пенистая влага. Я проглатываю её, она соскальзывает в горло, ласкает меня, и вот уже снова появилась у меня во рту постоянная лужица беловатой жидкости, которая — ненавязчиво — обволакивает мой язык. Эта лужица — тоже я. И язык — тоже. И горло — это тоже я.
Ложа привратника пустовала с тех пор, как миссис Бримбл, владелица пансионата, отказалась принять на это место великого князя Михаила Фёдоровича. Из холла к лестнице вела когда-то красная, а теперь пропитанная нечистотами дорожка. <…>
Напротив первой двери на потёртой дорожке красовалась отвратительная лужица.
— Опять пограничный инцидент? — слабым голосом спросил президент.
Как он был измучен всем этим — лестницей, политикой, всей этой властью.
— Это не инцидент, а подлое нарушение границы! Вот смотрите: у этого бордюра начинается территория Речи Посполитой. Сто раз говорил этому пьянице, чтобы рыгал на собственную территорию. Нет, ему надо наблевать напротив резиденции нашей высшей власти!
На поверхности планеты дул слабый неоновый ветерок, едва морща гладь натёкших в низины лужиц жидкого кислорода. Иногда, во время долгого дня, покрывшаяся коркой звезда ненадолго вспыхивала тускло-красным сиянием, и тогда кислородные лужи пузырились.
— Постойте, — сказала миссис Бентли. — Вы что, не верите мне?
— Не знаю, — сказала Джейн. — Нет, не верим.
— Но это просто смешно! Ведь ясно же: все когда то были молодыми!
— Только не вы, — потупив глаза, чуть слышно шепнула Джейн, словно про себя. Ее палочка от мороженого упала в лужицу ванили на крыльце.
— Ну, конечно, мне было и восемь, и девять, и десять лет, так же, как всем вам.
Девочки хихикнули, но, спохватившись, тотчас умолкли.
— Я здесь по желанию короля.
— Меня именно это и беспокоит. Странная мода пришла из Италии и прижилась у нас: подмешивать яд муж — жене, жена — мужу или сопернице. Используется всё: еда, напитки, одежда и даже ночные рубашки.
— У меня врагов нет.
— Только дураки и уроды могут быть в этом уверены, мадам. Сегодня вечером я зашёл на кухню, где готовились напитки специально для каждого гостя. Я увидел Ваш бокал, случайно опрокинул его, собака лизнула лужицу и через пять минут сдохла. Вы бы мучились намного дольше. Ну как, едете домой?
— Нет.
Днём я заходил в прибрежную шарагу, продирался по Опарихе — разведать, как там хариус, поднялся ли? В одном месте, под выстелившимся ивняком, заметил лужицу. Мне показалось, она покрыта плесневелой водой. Я наступил, провалился и упал — комар плотной завесой стоял, именно стоял в заветерье, не тот долгодумный российский комар, что сперва напоётся, накружится, затем лениво примется тебя кушать.[16]
Я спустилась с крылечка и окунула босые ноги в бархатную, матовую от дождя муравку, а потом забрела в прозрачную лужицу, которую не успела выпить за ночь широкая песчаная колея. При моем почтенном возрасте шлепать босиком по дождевым лужам, конечно, не совсем прилично, но просто не было сил вылезти из прохладной лужицы. В заезжем еще спали, кругом не было ни одной живой души, а впереди, в глухом переулочке, синело в траве целое озерко дождевой воды.[17]
Подсадные утки жили у Булыги в сарае, в соломенном закутке. И как только я сунулся туда, заорали, оглашенные, стали носиться под ногами, хлопать крыльями. Я поймал подсадную, засунул её в кошёлку-плетёнку и побежал краем леса к болоту, к шалашу. Утка тяжело переваливалась в садке, крякала под самым локтем, а под ногами на все лады пели-трещали лужицы, схваченные утренним льдом. [18]
Первым вошел толстый веснушчатый мальчик.
— Как звать? — спросила ААА,
— Роберт… — произнёс мальчик и, увидя чёрное яйцо, оцепенел от ужаса. <…> Ужас прижал мальчика к стене. Пухлое лицо его побелело, губы стали серыми. Выпученные глаза вперились в яйцо. На зелёных брюках проступило пятно и под начищенным до блеска ботинком показалась растущая лужица.
— Ну, что… что же ты… — прошептала ААА.
Проводив ее глазами, человек вернул трубку на пластмассовые телефонные уши, вынырнул из круглой стеклянной кабинки и деловой походкой вышел на крыльцо. Машина, приткнутая к сугробу, еще не успела остыть ― снег на капоте таял, растекался неровными лужицами. Мужчина сел на водительское место и захлопнул за собой дверь. И посмотрел в зеркало заднего вида. [19]
Но вдруг картина пременилась:
Услышал стон я голубка,
У Клары слезка покатилась
Из левого ее глазка;
Катилась по лицу, катилась,
На щечке в ямке поселилась,
Как будто в лужице вода.
Не так-то были в прежни веки
На слезы скупы человеки;
Но люди были ли тогда?[1]
А няня топит печку в детской, Огонь трещит, горит светло…
Но ангел тает. Он ― немецкий.
Ему не больно и тепло. Сначала тают крылья крошки, Головка падает назад, Сломались сахарные ножки И в сладкой лужице лежат…
Потом и лужица засохла,
Хозяйка ищет ― нет его…
А няня старая оглохла,
Ворчит, не помнит ничего…[3]
Кто жаждет напиться из лужиц, тот встретит преграду потока, — сумейте же будущий ужас познать во мгновение ока!
Ведь если пощады в словах нет,
ведь если не выплыть из тины, —
припомните: ржавчиной пахнет
затупленный нож гильотины.
Здесь каждый ключ, ручей, болотце, лужица
Журчат мне: пей!
Кричат дрозды, кусты звенят и кружатся,
Хмелит шалфей...[20]
— Даниил Андреев, «Нет, не боюсь языческого лика я:...» (из цикла «Сквозь природу»), 1950
Полжизни мы теряем из-за спешки,
Спеша, не замечаем мы, подчас,
Ни лужицы на шляпке сыроежки
Ни боли глубины в глубине глаз.[5]
— Юлия Друнина, «Полжизни мы теряем из-за спешки...», 1956
Тихо так, что вечер вроде вечности. Но кусты, еще вчера осенние, В инее до самой тонкой веточки. Дождь прошел вчера, но эта лужица,
На которой возникаю тенью я,
Поутру обледенеет, сузится.[21]
— Игорь Чиннов, «Может быть, навек запечатлеется...», 1975
↑Записки, мнѣнiя и переписка адмирала А. С. Шишкова. Томъ 1. Записки (1780―1814.) Издание подготовлено Н. Киселевым и Ю. Самариным. Типографiя I. С. Скрейшовского, въ Прагѣ, 1870
↑А. А. Черкасов. «Из записок сибирского охотника». — Иркутск: Восточно-Сибирское книжное издательство, 1987 г.
↑Тургенев И.С. Муму. Записки охотника: рассказы. — Москва, «Детская литература», 2000 г.
↑Н.П.Вагнер, «Сказки Кота-Мурлыки». — М.: Правда, 1991 г.
↑Тургенев И.С. Собрание сочинений. — Москва, «Наука», 1954 г.
,_Nyhavn_--_2017_--_1707.jpg)
.svg){kind=logo}
