У этого термина существуют и другие значения, см. Анчар (значения).
Анча́р ядови́тый (лат.Antiaris toxicaria), чаще просто Анча́р (лат.Antīaris от греч. αντι, против, для,; и άρις, острие) — род вечнозелёных деревьев или кустарников семейства Тутовые (лат.Moraceae). Ранее выделяли несколько видов, теперь род считается монотипным (лат.Antiaris toxicaria), хотя основной вид включает четыре подвида и две разновидности, происходящие из Ост-Индии и Малайского архипелага.
Ядовитость анчара (или упаса) носит сказочный характер и многократно прославлена в литературе. Хотя его соком яванцы традиционно отравляли стрелы, откуда и происходит название. Слава о силе яда этого дерева создала издавна даже поверье о ядовитости самого воздуха вблизи анчара от испарений его, способных убить животных и людей, неосторожно приблизившихся к дереву. Знаменитый яд упас (также боон-упас, боа-упас) представляет собой млечный сок Аначара; при его перегонке со спиртом получается антиарин, сильный органический яд, кристаллизующийся в блестящих бесцветных листочках.
Другой подвид анчара с островов Вити, ранее носивший название Antiaris bennettii, содержит в плодах прекрасную карминовую краску, а в коре — лубяные волокна, пригодные для многих изделий.
Да, у насъ нѣтъ Бога! <...> ...потеря души составляетъ по истинѣ наше больное мѣсто... Человѣкъ, желающій вникнуть, легко пойметъ, что это стволъ, корень и мочки Анчара, широко раскинувшаго свои вѣтви съ ихъ ѣдкими, ядовитыми испареніями, подъ которыми міръ корчится въ атрофіи и агоніи.
Только тогда, когда все уже сидели на прибрежном песке залива и воспаленные лица их обвевал свежий ветер, Сэлу объяснил, в чем дело. Объяснение было очень простым. Он указал пальцем на дерево и произнес одно-единственное слово — «анчар».[1]
Повинуясь твоему призыву, я нарушила волю моего отца и пришла к тебе, чтобы сказать: бойся меня и моих чар, беги от этого Старого Города далеко, а меня оставь моей темной судьбе, меня, упоенную злым дыханием Анчара.
...один из моих предков совершил утомительно долгий путь, чтобы достигнуть пустыни, где растет Анчар. Он собрал ядовитую смолу Анчара и принес ее господину. Отравленные стрелы доставили господину немало побед. А мой предок, надышавшийся злых благоуханий, умер. Его вдова задумала отомстить злому роду победителей. Она воровала отравленные стрелы, мочила их в воде и, как многоценное вино, прятала эти настои в глубоких подвалах.
К Анчару человека посылал человек, и отравленный раб умирал у ног непобедимого владыки — к цветку зла человек подошел сам, по доброй воле, чтобы ценою собственной жизни спасти мир от губительной отравы. У нового Анчара стояли даже сторожа, и они не позволяли рвать цветы.[2]
...среди анчаров есть и совершенно неядовитые, например: Antiaris innoxia, т. е. анчар безвредный. Этот анчар, живущий в Индии, не только безвреден, но и полезен. Местные жители называют его «мешочным деревом».[4]
Анчар… Синевато-серый ствол в заплывших рубцах — <мы> брали сок. Птицы, между прочим, садятся на ветки — и ничего. Мы закусили под деревом, наблюдая, как на сухую верхушку большого фикуса опустились летучие собаки...[5]
Когда европейцы появились в Малайзии, они, конечно, очень скоро познакомились с отравленными стрелами и дротиками. Откуда взят яд? Туземцы не стремились открывать свои секреты. В середине XVIII века живший там голландский ботаник Румфий особенно хотел узнать секрет местных ядов. <...> чтобы сам ботаник не вздумал начать изучение анчара, его убедили в том, что приближаться к этому дереву опасно.[7]
— Владимир Мезенцев, «Чудеса: Популярная энциклопедия» (книга 2), 1991
Румфий писал: «Под самым деревом не растут ни другие деревья, ни кусты, ни травы — не только под его кроной, но даже на расстоянии брошенного камня; почва бесплодна, темна и словно обуглена. Ядовитость дерева такова, что садящиеся на его ветви птицы, наглотавшись отравленного воздуха, одурманенные, падают на землю и умирают, и их перья устилают почву…»[7]
— Владимир Мезенцев, «Чудеса: Популярная энциклопедия» (книга 2), 1991
...доверчивый Румфий продолжает: «Такими едкими были ветви, присланные мне в крепком вместилище из бамбука, что, положив руку на сосуд, я ощутил покалывание, какое мы чувствуем, попадая с холода в тепло…»[7]
— Владимир Мезенцев, «Чудеса: Популярная энциклопедия» (книга 2), 1991
Есть два совершенно разных растения, которые исторически известны как upas: первое – дерево Antiaris toxicaria, также известное как анчар, которое может вырасти до 30 метров в высоту, а второе – chetik <четик>, ползучий кустарник, эндемичный для Явы, который содержит «незаметный пагубный яд».[10]
— Фез Инкрайт, «Магия растений: убийцы и целители», 2016
Хотя анчар и четик действительно ядовиты, они не могут сравниться с вымышленным деревом упас, которое стало настолько знаменитым, что многие принимают его за реальное растение.[10]
— Фез Инкрайт, «Магия растений: убийцы и целители», 2016
Ферш утверждал, что дерево испускает настолько смертоносный газ, что земля на пятнадцать миль вокруг становится сухой и бесплодной. Даже птицы не летают над ним. Тем не менее яд, который он содержит, настолько ценен, что сам император требовал, чтобы его собирали...[10]
— Фез Инкрайт, «Магия растений: убийцы и целители», 2016
В стихотворении знаменитого русского поэта Александра Пушкина «Анчар» описывается вариант этой же сказки. Анчар растёт в «чахлой и скупой» пустыне, и его яд, расплавленный полуденной жарой, стекает по стволу липкими каплями.[10]
— Фез Инкрайт, «Магия растений: убийцы и целители», 2016
Анчар в научной и научно-популярной прозе[править]
Ботаники насчитывают несколько видов анчара, живущих в Восточной Азии и на прилегающих островах. Знаменитый анчар, возбуждавший преувеличенные страхи, называется ботаниками Antiaris toxicaria, т. е. анчар ядоносный. Но среди анчаров есть и совершенно неядовитые, например: Antiaris innoxia, т. е. анчар безвредный. Этот анчар, живущий в Индии, не только безвреден, но и полезен. Местные жители называют его «мешочным деревом». С отрезка ствола, поколотив предварительно по коре, легко снять (как с нашей липы) лубяной цилиндр, из которого можно сделать прочный мешок, пригодный для разных надобностей домашнего обихода.[4]
Веточка цветущего анчара может быть очень интересна для любителя ботаники. Анчар — растение однодомное. Женские его цветы сходны с женскими цветами нашего лесного ореха: просто зеленые почечки, из чешуек которых торчат рыльца; но мужские соцветия совсем не похожи на ореховые сережки. На первый взгляд они похожи на грибы, на какие-нибудь маленькие опёнки; но, если присмотреться внимательнее, они, пожалуй, покажутся вам сходными с маленькой головкой подсолнуха. Шляпочка «грибка» усажена маленькими цветочками, несущими одни тычинки. Эти «грибки» желто-розового цвета резко выделяются среди зелени листьев; расположены они под женскими цветами, а не над ними; все это говорит за то, что анчар не рассчитывает, подобно нашему орешнику, на опыление ветром, а старается привлечь к этому делу каких-нибудь насекомых.[4]
Широкая известность как «людоеда», а вернее отравителя, у нас несомненно за анчаром. Во многом этому помог Александр Сергеевич Пушкин, написав свое знаменитое стихотворение. Но откуда такая мрачная слава у этого дерева? Растет оно в Индии, на Цейлоне, по всей Бирме, в Малайзии… Действительно, млечный сок анчара ядовит, и местные жители с давних пор использовали сок для изготовления отравленных стрел. Именно это обстоятельство и вызвало к жизни легенду об анчаре.
Когда европейцы появились в Малайзии, они, конечно, очень скоро познакомились с отравленными стрелами и дротиками. Откуда взят яд? Туземцы не стремились открывать свои секреты. В середине XVIII века живший там голландский ботаник Румфий особенно хотел узнать секрет местных ядов. Прошло добрых пятнадцать лет, пока он раздобыл о них кое-какие сведения. Но и они были сознательно искажены. А чтобы сам ботаник не вздумал начать изучение анчара, его убедили в том, что приближаться к этому дереву опасно. Так было положено начало легенде об анчаре.[7]
— Владимир Мезенцев, «Чудеса: Популярная энциклопедия» (книга 2), 1991
Румфий писал: «Под самым деревом не растут ни другие деревья, ни кусты, ни травы — не только под его кроной, но даже на расстоянии брошенного камня; почва бесплодна, темна и словно обуглена. Ядовитость дерева такова, что садящиеся на его ветви птицы, наглотавшись отравленного воздуха, одурманенные, падают на землю и умирают, и их перья устилают почву… Все, чего коснутся его испарения, гибнет, так что все животные его избегают, и птицы стараются не летать над ним. Ни один человек не осмелится приблизиться к нему, разве что руки, ноги и голова будут защищены толстой тканью». Дальше доверчивый Румфий продолжает: «Такими едкими были ветви, присланные мне в крепком вместилище из бамбука, что, положив руку на сосуд, я ощутил покалывание, какое мы чувствуем, попадая с холода в тепло…»[7]
— Владимир Мезенцев, «Чудеса: Популярная энциклопедия» (книга 2), 1991
Ещё более фантастические сведения собирали и публиковали другие ученые мужи, посетившие острова Малайзии в XVIII столетии. Именно от них идут рассказы о человеческих жертвоприношениях (чтобы умилостивить дерево), юных девушках, которых бросали чудовищу, о людях, внезапно схваченных извивающимися ветвями, и прочая чепуха. Первая статья, основанная на этих фантастических слухах, была написана в 1783 году для английского журнала голландским врачом по фамилии Ферш. Главным грехом Ферша перед историей было то, что он представил себя очевидцем фантастических происшествий, которые он описывал.[7]
— Владимир Мезенцев, «Чудеса: Популярная энциклопедия» (книга 2), 1991
Анчар в публицистике и документальной прозе[править]
Да, у насъ нѣтъ Бога! Законы Бога замѣнены принципомъ возможно большей выгоды; небесный сводъ, сіяющій надъ нами, служитъ только указателемъ времени, цѣлью для Гершелевскаго телескопа, предметомъ научныхъ изслѣдованій или сантиментальныхъ вздоховъ. Человѣкъ лишился души; прошло нѣсколько времени, и онъ теперь начинаетъ томиться по ней. Эта потеря души составляетъ по истинѣ наше больное мѣсто; центръ всемірной общественной гангрены, грозящей всѣмъ современнымъ явленіямъ страшной смертью. Человѣкъ, желающій вникнуть, легко пойметъ, что это стволъ, корень и мочки Анчара, широко раскинувшаго свои вѣтви съ ихъ ѣдкими, ядовитыми испареніями, подъ которыми міръ корчится въ атрофіи и агоніи. Касаясь его, вы касаетесь Фокуса нашего недуга, нашей страшной болѣзни. Нѣтъ у насъ ни религіи, ни Бога, человѣкъ лишился души и тщетно ищетъ антисептическихъ средствъ. Гнилостная проказа, ослабѣвающая на одинъ мигъ, появляется снова еще болѣе сильной и грозной.
Символ божественной любви, превращенный в казенную поклажу, часовые, приставленные Бенкендорфом к распятию, конечно, это — с точки зрения эстетического и религиозного чувства — великое уродство. Но не на нем ли основано все многовековое строение культуры? Вот что сознавал Пушкин не менее, чем Лев Толстой, хотя возмущение его было сдержанное. Природа — дерево жизни; культура — дерево смерти, Анчар.
— Дмитрий Мережковский, «Пушкин» (из сборника «Вечные спутники. Портреты из всемирной литературы»), 1896
Рядом со стройной прекрасной перистой пальмой стоит уродливый банан. Рядом с деревом, плоды которого так ценятся, высится другое. К нему тоже приходит человек, но за тем, чтобы набрать текущий по древесине сок, обмакнуть в этот сок стрелы и сделать их смертоносными; это знаменитый упас, или анчар, о котором человечество сложило столько полуфантастичных легенд; упас, который воспет поэтами; упас, который фигурирует в каждом рассказе туземцев.
...Достоевский, бичуя нас огненными змеями своего злого дарования, терпит и сам от своих зрелищ невыносимую пытку, восходит и сам на костер своих жертв. Мучитель и мученик, Иван Грозный русской литературы, он казнит нас лютой казнью своего слова и потом, как Иван Грозный, живой человеческий анчар, ропщет и молится, и зовёт Христа, и Христос приходит к этому безумцу и мудрецу, к этому юродивому, и тогда он плачет кровавыми слезами и упоённо терзает себя своими веригами, своими каторжными цепями, которые наложили на него люди и которых он уже и сам не мог сбросить со своей измученной души.[2]
Бурно охваченный волнениями дня, раб, а не господин своих впечатлений, безумец увидел зло лицом к лицу и окрасил его в кровавый цвет войны. Это! цвет — самый распространенный в мире. На колпаке больного даже крест был красный, и больной сравнивал крест и цветы — цветы были ярче. Зло сильнее. Воплощенное в красном цветке, оно испускало от себя ядовитое, смертельное дыхание, которое отравляло всю окружающую природу, всю жизнь. Дерево смерти, Анчар, стоит в пустыне чахлой и скупой, на почве, зноем раскаленной, — цветок зла живет около нас, в мирном и красивом саду. К Анчару человека посылал человек, и отравленный раб умирал у ног непобедимого владыки — к цветку зла человек подошел сам, по доброй воле, чтобы ценою собственной жизни спасти мир от губительной отравы. У нового Анчара стояли даже сторожа, и они не позволяли рвать цветы. Они боялись, что будет разнесен весь сад. О, эти сторожа и пестуны зла! Ослепленные, безумные, они лелеют и оберегают его смертоносные цветы; они сами — зло, движущееся зло, большее, чем то, которое прячет свои корни в земле и выглядывает из нее страшными глазами своих красных лепестков.[2]
Типичные экземпляры анчара представляют собой стройные, очень высокие деревья метров в 40 высотой, причем нижние метров 25 приходятся на гладкий, прямой ствол без ветвей.
Откуда же взял Пушкин страшный образ «анчара — грозного часового», стерегущего отравленную им пустыню? Был ли это только плод фантазии поэта, не желавшего считаться с недостаточно эффектной реальностью? Никоим образом! Пушкинский образ анчара детально совпадает с представлениями ботаников пушкинского времени. Мне как-то попалась раз в руки ботаническая статья об анчаре, относящаяся к концу XVIII века. Там прямо описывалась лишенная всякой жизни долина, в которой на 15 миль в длину и ширину все было отравлено смертоносными испарениями анчара. Что это такое? Россказни беззастенчивых вралей? Или болезненный бред? Ни то ни другое. Это просто заблуждение слишком поверхностных и доверчивых наблюдателей. На Яве действительно есть «Долина смерти», но мы теперь знаем, что анчар тут нисколько не повинен. Все живое в этой долине убивается выделяющимся из горных трещин углекислым газом. Эта долина лежит на такой высоте, где анчар уже не встречается, но если бы он и попал туда, «грозный часовой» наравне со всеми другими деревьями был бы задушен непрерывной «газовой атакой», созданной прихотью природы.[4]
Приблизительно в это время <1830-е годы> на острове Яве английский ботаник зарисовал с натуры великолепный экземпляр анчара со спокойно сидящими на его ветвях птицами. Этот рисунок был первым ударом, разрушившим мрачную сказку. Теперь мы давно знаем, что анчар лишь немногим опасней некоторых самых обыкновенных ядовитых растений нашего климата, как: белена, цикута, «вороний глаз» и т. п. Где вы увидите кустик анчара, рядом с ним вы можете встретить растения, которых следует остерегаться гораздо больше, чем прославленного «древа смерти».[4]
Анчар или, по крайней мере, что-то вроде анчара попало даже в оперу.[11] Есть такая старая мейерберовская опера «Африканка» <1840 года>. Прежде очень модная, теперь она лишь изредка исполняется на сценах. Это, кажется, единственная опера, драматический сюжет которой мог бы тронуть сердце натуралиста, даже всецело отданное науке.
Герой оперы — историческое лицо, португалец Васко да Гама. Драматический конфликт в том, что люди, имеющие власть, не верят в осуществимость смелого замысла Васко найти морской путь из Португалии в Индию. Преодолев всякие препятствия, Васко находит этот путь при содействии влюбленной в него пленницы-африканки. В последнем акте действие происходит на острове среди Индийского океана: Васко, достигший своей заветной цели, уезжает в Европу, а покинутая африканка умерщвляет себя, вдыхая испарения ядовитого дерева.[4]
...и стихотворение Пушкина и «Путешествие» Бальзака, написанное четыре года спустя, повествуют об одном и том же ядовитом дереве, «древе яда» (у Пушкина анчар, у Бальзака упас). Из черновых рукописей Пушкина явствует, что он знал и о названии упас, а в пушкинской литературе установлены фактические источники сведений об этом легендарном яванском дереве; эти источники, видимо, были общими и для Пушкина и для Бальзака. Интересно другое: у обоих та же последовательность деталей в изображении свойств дерева и та же грозная социальная картина: у Пушкина владыка посылает раба за смертельным ядом, чтобы напитать им стрелы, и раб, вернувшись с ядом, умирает у ног владыки; у Бальзака осужденный яванец должен принести отравленный соком дерева кинжал, за что ему даруют прощение, но редко кто из преступников выживает. Так почти одновременно Пушкин в стихотворении, которое Мериме переводил на латинский язык, полагая, что только латынь может передать сжатость и силу подлинника, и Бальзак в очерке, вошедшем в «Traité des Existants modernes», писали на одну и ту же тему.[12]
— Лев Данилкин, Ленин: «Пантократор солнечных пылинок», 2017
Upas – это яванское слово, означающее «яд», поэтому неудивительно, что растение с таким названием токсично. Есть два совершенно разных растения, которые исторически известны как upas: первое – дерево Antiaris toxicaria, также известное как анчар, которое может вырасти до 30 метров в высоту, а второе – chetik <четик>, ползучий кустарник, эндемичный для Явы, который содержит «незаметный пагубный яд». Несмотря на многочисленные ссылки ботаников на chetik при обсуждении дерева upas, а также описания его биологии, для куста никогда не было зарегистрировано никакого научного названия, и, похоже, в наши дни его больше не существует.[10]
— Фез Инкрайт, «Магия растений: убийцы и целители», 2016
Хотя анчар и четик действительно ядовиты, они не могут сравниться с вымышленным деревом упас, которое стало настолько знаменитым, что многие принимают его за реальное растение. В XVII–XVIII веках, когда натуралисты и писатели начали свободно путешествовать по недавно заселенным землям, рассказы о странных и удивительных открытиях предоставили большой потенциал для романтической драматизации и художественной вольности — и дерево упас не стало исключением. Самый большой вклад в это внес Джон Николс Ферш, который в 1773 году написал рассказ, где описывает упас как самое ядовитое дерево в мире.
Ферш утверждал, что дерево испускает настолько смертоносный газ, что земля на пятнадцать миль вокруг становится сухой и бесплодной. Даже птицы не летают над ним. Тем не менее яд, который он содержит, настолько ценен, что сам император требовал, чтобы его собирали, несмотря на то что приближаться к дереву, чтобы иметь хотя бы какой-то шанс выжить, можно было лишь при попутном ветре, в кожаных перчатках и кожаном колпаке со стеклянными окулярами. Люди, которых посылали за ядом, как правило, были преступниками, приговоренными к казни, и им обещали помилование, если они, добыв яд, останутся живы. Однако, по словам Ферша и священника, который показывал ему дерево, шансы на это составляли один к десяти.[10]
— Фез Инкрайт, «Магия растений: убийцы и целители», 2016
В стихотворении знаменитого русского поэта Александра Пушкина «Анчар» описывается вариант этой же сказки. Анчар растёт в «чахлой и скупой» пустыне, и его яд, расплавленный полуденной жарой, стекает по стволу липкими каплями. Как и в оригинальной истории Ферша, воздух вокруг растения насыщен ядом, и животные и птицы не приближаются к нему, но раб вынужден собирать ценный яд для своего господина, несмотря на риск для жизни.[10]
— Фез Инкрайт, «Магия растений: убийцы и целители», 2016
Ни у одного <другого> дерева нет такой устрашающей репутации, хотя яд анчара действительно смертоносен. Проводились дискуссии о том, был ли правдивым рассказ Ферша. Некоторые предполагали, что дерево, которое он описал, возможно, применяло аллелопатию — то есть выделяло химические вещества, чтобы убить соседей-конкурентов и очистить землю вокруг себя. Такое поведение не редкость в растительном мире: тростникPhragmites australis использует кислоту для уничтожения корней растущих поблизости растений, а эвкалипт выделяет масло, которое в жаркую погоду впитывается в землю и предотвращает прорастание конкурирующих семян. Тем не менее утверждение Ферша о радиусе в 15 миль похоже на сильное преувеличение. Хотя в 1837 году У. Г. Сайкс предположил, что токсичные пары и общая бесплодность земли были результатом вулканического газа, который убивает путем кислотной эрозии или удушья, и вполне мог покрыть такую область. В любом случае почти наверняка можно утверждать, что само дерево upas не имело никакого отношения к токсичной среде вокруг него.[10]
— Фез Инкрайт, «Магия растений: убийцы и целители», 2016
Анчар в мемуарах, письмах и дневниковой прозе[править]
Когда в 1922 году наш театр закрылся, я <…> попал секретарём к Корнею Ивановичу Чуковскому. Человек этот был окружён как бы вихрями, делающими жизнь вблизи него почти невозможной. Находиться в его пределах в естественной позе было невозможно, — как ураган в пустыне. Кроме того, был он в отдалённом родстве с анчаром, так что поднимаемые им вихри не лишены были яда.[14]
— Евгений Шварц, «Телефонная книжка», январь 1953
На основании сорокалетнего литстажа я могу сказать им, как высший авторитет в этом вопросе: если вы не избраны свыше, если шестикрылый серафим не произвел трансплантацию пылающего угля в ваши внутренности, как это произошло с пушкинским пророком, бегите от писательского ремесла, как от анчара, и да благо вам будет и да долголетни будете на земле.[6]
Пятнадцать тысяч растений собрали сюда из тропиков Африки, Австралии, Южной Америки. Сколько земли надо объехать, чтобы увидеть эти зеленые чудеса! А тут все под рукой. Спускаемся с Михаилом Семёновичем в ложбину и садимся под деревом. Каким бы вы думали? К нему и птица не летит, И тигр нейдет — лишь вихорь черный На древо смерти набежит И мчится прочь, уже тлетворный.
Анчар… Синевато-серый ствол в заплывших рубцах — брали сок. Птицы, между прочим, садятся на ветки — и ничего. Мы закусили под деревом, наблюдая, как на сухую верхушку большого фикуса опустились летучие собаки — целая стая странных существ, которых всякий принял бы за летучих мышей, будь они раз в двадцать поменьше…[5]
...мечтаний — о чем же? — не всё ли равно, <...> — или, может быть, нашими снами, с их тремя гордыми пальмами, неустанно и вечно машущими посреди беспредельных песков и сухого, зернистого зноя перистыми своими опахалами, с анчаром, древом яда, которым воины напитывают метко разящие стрелы, — подумать только, целым деревом, на котором, как на аптечной склянке, можно начертать крупными, предостерегающими буквами жуткую надпись: «яд»...[9]
Анчар в беллетристике и художественной прозе[править]
Не мучь меня, и так душа моя разбита, и ты отравляешь минуту радости, которую я ждал целые годы. Зачем подошла ты так близко к моему существованию? На мне проклятие, я гублю все, приближающееся ко мне. Я, как анчар, отравляю того, кто вздумает отдохнуть под моей сенью!
Люди так страдали, что в конце концов у них помутилось сознание и начался бред. Они чувствовали примерно то же, что чувствует человек при сильнейшем приступе морской болезни, и прежде всего полнейшее равнодушие к смерти, столь характерное для этого мучительнейшего, хотя и не смертельного недуга. Если бы океан, ревущий и беснующийся у бухты, совсем недалеко от того места, где они лежали, вдруг хлынул на берег и устремился к ним, они, пожалуй, и тогда не шелохнулись бы, чтобы спастись от затопления. Любая смерть казалась им желанной, лишь бы избавиться от невыносимых страданий. Время от времени то один, то другой, не находя себе места, поднимался с земли и брел куда-то.
Но и это не помогало. Тошнота, то и дело переходившая в рвоту, продолжалась, голова кружилась, а ноги так дрожали и подкашивались, что, сделав несколько шагов, человек в изнеможении падал, моля Бога о смерти, которая положила бы конец всем их страданиям.[1]
Капитан с любовью смотрел на дорогие ему лица детей, уже покрывшиеся землистой бледностью приближающейся смерти; Муртах грустно глядел на океан, словно желая вновь очутиться среди его волн и, верно, мечтая о своей зеленой Ирландии; малаец же пристально устремил глаза вверх — не к небу, а на что-то среди ветвей дерева, раскинувшего над ними свою крону. И вдруг выражение его лица чудесно преобразилось. Взгляд запавших от страдания глаз, еще за секунду перед тем выражавший одно тупое отчаяние, мгновенно просветлел и оживился.
Сэлу вскочил на ноги и что-то радостно крикнул по-малайски. Услышав слово «Аллах», которым оканчивалось восклицание, все поняли, что он благодарит Бога.
— Слава больсой Бог! — продолжал малаец уже на своем ломаном языке, чтобы его могли понять товарищи. — Мы все спасаться! Яд сколо нет. Выходить все… Под делевом смелть… И, схватив за руки детей, он силой заставил их подняться с земли и вывел… да нет, просто вытащил из-под дерева и подальше от него, на открытое место.
Муртах и капитан Редвуд, хотя они и не поняли толком, что означают слова и странный поступок малайца, послушно последовали за ним.
Только тогда, когда все уже сидели на прибрежном песке залива и воспаленные лица их обвевал свежий ветер, Сэлу объяснил, в чем дело.
Объяснение было очень простым. Он указал пальцем на дерево и произнес одно-единственное слово — «анчар».[1]
Изнемогший пал я на заре к дверям рая, с оледеневшим сердцем и потухшим челом.
И сказал мне Пославший:
— Я сотворил вселенную словом уст. Кто ты, чтобы судить меня? Кто измерит число Моих мыслей и укажет их круг? Я возлюбил дрозда и копчика. Я возрастил анчар и лилию. Я — жизнь и тление![15]
— Я здесь, мой верный Самбильонг! — сказал он, приближаясь к пришедшему. — Какие новости приносишь ты нам? Ты добрался до котты? Ты произвел разведку? Что же ты видел?
— Вождь, котта защищена тремя палисадами. По обычаю даяков, во рвах и на подступах к палисадам везде торчат наконечники стрел и копий, смазанные ядом анчара. Я прошел до самого посёлка: там не ожидают никакой беды, не думают о возможности нападения. <...>
Воины, словно подгоняемые ветром, помчались к палисадам.
На пути им встречались рвы, усеянные заостренными кольями с отравленными ядом анчара наконечниками, но нападавшие перекидывали через них ручные мостки.
Красавица заговорила тихо, и амброю, мускусом и туберозою благоухали ее слова, звенящие, как тонкие серебряные цепи у зажженного кадила.
— Милый Юноша, я люблю тебя. Повинуясь твоему призыву, я нарушила волю моего отца и пришла к тебе, чтобы сказать: бойся меня и моих чар, беги от этого Старого Города далеко, а меня оставь моей темной судьбе, меня, упоенную злым дыханием Анчара. <...>
— Я люблю тебя, — повторила Красавица, — и не хочу тебя погубить. Дыхание мое напитано ядом, и прекрасный Сад мой отравлен. Тебе первому я говорю это, потому что я люблю тебя. Торопись же оставить этот Город, беги от этого сада с его тлетворною красотою, беги далеко и забудь обо мне.
— Мои предки были рабами — но и рабы жаждут свободы. Повинуясь повелению господина, один из моих предков совершил утомительно долгий путь, чтобы достигнуть пустыни, где растет Анчар. Он собрал ядовитую смолу Анчара и принес ее господину. Отравленные стрелы доставили господину немало побед. А мой предок, надышавшийся злых благоуханий, умер. Его вдова задумала отомстить злому роду победителей. Она воровала отравленные стрелы, мочила их в воде и, как многоценное вино, прятала эти настои в глубоких подвалах. Каплю настоя вливала она в бочку воды и этою водою поливала пустырь на краю Старого Города, где теперь наш дом и этот Сад. Потом брала каплю воды со дна этой бочки, вмешивала ее в хлеб и кормила им своего сына. И стала почва этого Сада отравленною, и сыну своему привила она яд. И с того времени весь род наш, из поколения в поколение, питался ядом. И ныне в жилах наших течет пламенеющая ядом кровь, и дыхание наше ароматно, но пагубно, и кто целует нас, тот умирает. И не слабеет сила нашего яда, пока живем мы в этом отравленном Саду, пока мы дышим ароматами этих чудовищных цветов. Семена их привезены издалека, — мой дед и мой отец были везде, где можно достать злые и вредные людям растения, — и здесь, в этой издавна отравленной почве, эти злые, эти пагубные цветы раскрыли всю свою гневную силу. Благоухая так сладко, так радостно, они, коварные, и росу, падающую с неба, претворяют в гибельную отраву.
Долину Нис тускло озаряет проклятый ущербный месяц, пробиваясь своими слабыми рожками сквозь смертоносную листву огромного анчара. А в глубине долины, куда не доходит свет, движутся фигуры тех, кого нельзя видеть.
В пустыне чахлой и скупой, На почве, зноем раскаленной,[16] Анчар, как грозный часовой, Стоит — один во всей вселенной.
Природа жаждущих степей
Его в день гнева породила,
И зелень мертвую ветвей
И корни ядом напоила. Яд каплет сквозь его кору, К полудню растопясь от зною, И застывает ввечеру Густой прозрачною смолою.
К нему и птица не летит,
И тигр нейдет: лишь вихорь черный
На древо смерти набежит —
И мчится прочь, уже тлетворный.
(Самоотрицание в анчаре,
На землю ласково чинарясь.)
А вы, старейшие из старых,
Старее, нежели Додо,
Идите прочь! Не на анчарах
Вам вить воробушка гнездо.[18]
Не откреститься у икон,
Не отмолиться за обедней.
Знать, нежный шип любви последней
Анчара соком напоен.[19]
— Вера Меркурьева, «Под вечер солнце холодней...» (из цикла «Любови плен»), 13 июня 1922
Тот поп, что меня венчал.
(Ожжясь, поняла танцовщица,
Что сок твоего, Анчар,
Плода в плоскодонном ковшике
Вкусила…) — На вечный пыл
В пещи смоляной поэтовой
Крестил — кто меня крестил
Водою неподогретою...[20]
Ну, а нельзя ли Ну, а нельзя ли от хозяйства
их отослать их отослать губерний за сто?
Пусть Пусть в океане Ледовитом
живут живут анчаром ледовитым.[21]
↑ 12345678Фез Инкрайт. Магия растений: убийцы и целители (перевод Робатень Л.С.) — М.: АСТ, 2022 г. — 400 с.
↑Автор оперного либретто называет дерево — «манцинелла». Действительно, такое дерево из семейства Молочайных существует (Hippomane mancinella); оно действительно чрезвычайно ядовито, и прежде считавшиеся выдумкой рассказы о том, что оно может отравлять стоящего вблизи человека, в позднейшее время считаются вполне правдоподобными. Но эта манцинелла никак не могла бы попасться на пути Васко да Гама по Индийскому океану: она водится исключительно в тропической Америке и на Антильских островах. На острове мог бы, конечно, расти анчар, но и он, как, впрочем, и манцинелла, не подходит потому, что автору либретто хочется, чтобы дерево было покрыто красивыми цветами. (прим. автора)
↑Юрий Тынянов. Пушкин и его современники. ― М.: Наука, 1969 г.
↑Данилкин Л. А., Ленин: «Пантократор солнечных пылинок». — М.: Издательство АО «Молодая гвардия», 2017 г.
↑Евгений Шварц. Живу беспокойно… Из дневников. Сост. и примечания К. Н. Кириленко. — Л.: Советский писатель, 1990 г. — 752 с. — 100000 экз.
.jpg)
