… Лермонтов убит наповал — на дуэли. <…> Взамен этой потери Булгарин всё молодеет и здоровеет, <…> а цензура, верная воле Уварова, марает в «Отечественных записках» всё, что пишется в них против Булгарина и Греча.
Булгарин писал в «Северной пчеле», что между прочими выгодами железной дороги между Москвой и Петербургом он не может без умиления вздумать, что один и тот же человек будет в возможности утром отслужить молебен о здравии государя императора в Казанском соборе, а вечером другой — в Кремле! Казалось бы, трудно превзойти эту страшную нелепость, но нашёлся в Москве литератор, перещеголявший Фаддея Бенедиктовича.
Булгарин и его друзья неспособны были объяснить борьбу Пушкина против него иначе, как возводя её к личным мотивам, к литературному «соперничеству». Эта грубая инсинуация серьёзного опровержения не требует. Для Пушкина дело выходило, конечно, далеко за пределы личных отношений. Нужно было спасать русскую литературу и, прежде всего, русскую прозу, которой грозила опасность зарасти сорняком «булгаринства», — лишь представителем которого, правда наиболее активным, был «Видок Фиглярин» <…>.
Булгаринская опасность была главной, но не единственной.
Великая русская литература всегда смотрела на мир любящими глазами творца. Она создавалась чистыми руками, но не подлым пером Фаддея Булгарина. К сожалению последний оказался не бездетным.[2][3]
Булгарин <…> глядит на предметы с совершенно новой стороны, излагает мысли свои с какой-то военной искренностью и правдой, без пестроты, без игры слов. Обладая вкусом разборчивым и оригинальным, который не увлекается даже пылкой молодостью чувств, поражая незаимствованными формами слога, он, конечно, станет в ряд светских наших писателей.
— Александр Бестужев, «Взгляд на старую и новую словесность в России», 1823
Вы принадлежите к малому числу тех литераторов, коих порицания или похвалы могут быть и должны быть уважаемы. Вы очень меня обяжете, если поместите в своих листках здесь прилагаемые двепьесы. Они были с ошибками напечатаны в Полярной Звезде…
Булгарин хуже Воейкова — как можно печатать партикулярные письма — мало ли что мне приходит на ум в дружеской переписке — а им бы всё и печатать. Это разбой;.. — Булгарин напечатал в своих «Литературных Листках» (1824, ч. 1, № III, с. 147) небольшой отрывок из письма Пушкина А. А. Бестужеву от 8 февраля 1824
— Александр Пушкин, письмо Л. С. Пушкину, 1 апреля 1824
С тех пор, как я видел Булгарина, имя его сделалось для меня матерным словом. Я полагал, что он умный ветреник, но он площадной дурак. <…> Говорит, что сам знает, что он интригант; но это сопряжено с благородной целью и все поступки его клонятся к пользе отечественной словесности.[4][5]
У г. Булгарина совершенно отсутствует сия теплота чувства или мысли, которая роднит душу читателя с писателем. <…> Главный характер [его сочинений] — безжизненность: из них вы не можете даже определить образа мыслей в авторе. Слог правилен, чист, гладок, иногда жив, изредка блещет остроумием, — но холоден. <…> Литературные труды его — послужные списки о некоторых частных лицах, почтенные именем «Воспоминаний», бесцветные статьи о нравах, писанные с целию доказать весьма известные нравственные правила <…>. Г. Булгарин, кажется, завладел монополиею в описании нравов; но писатель без своего воззрения на мир, без глубокомыслия, с одними только обветшалыми правилами, без проницательности, без иронии никогда не успеет в этом роде. У г. Булгарина вы не найдёте светлой, разнообразной, пестрой картины современных обычаев и характеров; он смотрит на них не своими глазами, а сквозь стекло чужеземных писателей, не русские нравы описывает, а переделывает чужие на русские, подражая в этом случае нашим комикам. <…> Нехитрость лиц, создаваемых автором, показывает недостаток искусства в нём самом.[6] — этим он начал открытую и ожесточённую литературную войну с Булгариным
— Степан Шевырёв, «Обозрение русской словесности за 1827-й год», январь 1828
… ловкий и опытный издатель «Лондонского трутня» («The London Drone»), <…> бывший прежде искателем приключений и никогда ничему не учившийся, но одарённый от природы редкою увертливостью, почитал литературу единственно средством для приобретения денег, а потому видел в каждом новом журнале нового врага и находил все способы позволенными для поражения своего противника. Несколько времени забавник этот морочил публику уверениями о своих познаниях, талантах, дешевизне и достоинствах своего журнала; сам изволил писать похвалы своим сочинениям и втирался в дружбу к известным литераторам. Возгордившись неожиданным успехом, он принял уже на себя тон покровительства и хотевших издавать журнал увещевал оставить это предприятие и сделаться его сотрудниками; кто же не соглашался или не верил его личине — тому он мстил особенным образом: проведывал про его домашние обстоятельства и описывал их в своём журнале. Но не долго продолжалось мишурное торжество издателя «Лондонского трутня». Множество грубых ошибок всякого рода явно показали его невежество, а замашки площадного витязя возбудили всеобщее к нему презрение; узнали, что всё его маранье поправлялось (как он и сам однажды проболтался), или, лучше, вновь переделывалось, другим его товарищем, который, впрочем, ради денежных оборотов и своей меркантильной операции придерживался этого литературного сплетника; все литераторы почувствовали к нему отвращение и отзывались о нём так, как он действительно заслуживал.[6]
Я никогда не имел случая положительно разведать, что могло подать повод к этому непонятному и глупому оскорблению, мне нанесённому. Известно только, что во время Турецкой кампании был прислан в главную квартиру донос на меня. По всем догадкам, это была Булгаринская штука. Узнав, что в Москве предполагают издавать газету, которая может отнять несколько подписчиков у Северной Пчелы, и думая, что буду в ней участвовать, он нанёс мне удар из-за угла. Я не мог иметь иных неприятелей, кроме литературных, и по ходу дела видно, что всё это не что иное, как литературная интрига. — 30 мая 1828 Булгарин написал очередной донос в III Отделение, обращая внимание правительства на «партию», составившуюся из кружка «Московского вестника», а с ними Пушкина и Вяземского — якобы «для издавания газеты политической, ежедневной, под названием „Утренний листок“». Донос был послан А. Х. Бенкендорфу, находившемуся в свите императора в действующей армии, и попался на глаза Д. В. Дашкову, который сразу предположил авторство Булгарина и написал подробное опровержение, а приехав в Петербург, видимо, не сохранял в тайне эту историю, из-за чего связь Булгарина с III Отделением впервые получила огласку. Тем более что тот 6 июня 1828 опять подал аналогичный донос. Через московского генерал-губернатора Д. В. Голицына Вяземскому сделали правительственный выговор и угрожали «строжайшими мерами».[7][5]
Про Булгарина Жуковский говорит, что у него есть что-то похожее на слог и, однако, нет слога, есть что-то похожее и на талант, хотя нет таланта, есть что-то похожее на сведения, сведений нет — одним словом, это какой-то восковой человек, на которого разные обстоятельства жизни положили несколько разных печатей, разных гербов, и он носится с ними, не имея ничего своего.[8]
… шум, произведённый нашими литераторами-самозванцами, <…> Булгарин и Полевой уже смело восстают против корифеев нашей словесности и ругают Пушкина и Жуковского уже не в бровь, а в глаз, самым наглым образом. <…> Как эти люди ни глупы и ни жалки, но всё-таки они совершенно останавливают всякое движение в нашем ленивом литературном мире, ибо имеют свою партию, составленную из всех тех, которые не умеют порядочно повязать галстуха…[9][5]
Мавра Ивановна Крупина, Эмилия Венедиктовна Критиковская, Матрёна Алексеевна Лесная <…> суть содержательницы магазинов, в коих торгуют они одинакими товарами, только различной доброты. М. И. Крупина и Э. В. Критиковская содержат один магазин пополам, а М. А. Лесная торгует в своём одна. <…>
Несколько лет тому назад М. И. Крупина и Э. В. Критиковская, не поладив что-то по коммерческим своим оборотам с М. А. Лесною, были несколько времени в жестокой вражде с сею последнею; но потом, увидев, что взаимная неприязнь их чрезвычайно вредит им друг другу и весьма не нравится посетителям их магазинов, взялись за ум — и помирились.[6]
Безграмотные писаки, боярские детки вменяли и вменяют в ужасный грех Булгарину то, что он родился не в России, а в Польше!! Да! я об этом объявляю во узнание всей просвещённой Европе!..[10][11]
— Василий Ушаков, рецензия на «Димитрия Самозванца» Ф. Булгарина
Булгарин <…> может ожидать, что второе издание его «Сочинений» возбудит желчь его многочисленных неприятелей. Того и смотри, что теперь опять по его сочинениям поползёт отвратительная гусеница ферульного рода или какой-нибудь газетный червяк мнимо-литературной аристократии.[12]
Хорошо быть гонителем пороков и проповедником благонравия, <…> осмеивать глупости и странности. Худо только то, когда сатирик лозою своей стегает по воздуху: когда он охуждает пороки, небывалые в народе, или осмеивает странности, им самим выдуманные. Что, если бы какой иностранец заговорил китайцам, что они не соблюдают постов, установленных нашею церковью, или стал бы подшучивать над тем, что они слишком много танцуют и любят гоняться за европейскими модами? Такие или подобные нравственно-сатирические обвинения бывали, однако ж, у нас, и именно в статьях г. Булгарина.[13][11]:с.456
Фаддей Венедиктович, кажется нам, немного однообразен; ибо все его произведения не что иное, как Выжигин в различных изменениях, <…> [даже] собственные записки и нравственные статейки — всё сбивается на тот же самый предмет.
<…> что может быть нравственнее сочинений г. Булгарина? Из них мы ясно узнаем: сколь не похвально лгать, красть, предаваться пьянству, картёжной игре и тому под. Г-н Булгарин наказует лица разными затейливыми именами: убийца назван у него Ножевым, взяточник — Взяткиным [и т.п.]
… у него в одном мизинце более ума и таланта, нежели во многих головах рецензентов.[15]
— Николай Греч, «Литературные замечания»
… полагаю себя вправе объявить о существовании романа, коего заглавие прилагаю здесь. <…> НАСТОЯЩИЙ ВЫЖИГИН Историко-нравственно-сатирический роман XIX века Содержание
Глава I. Рождение Выжигина в кудлашкиной конуре. Воспитание ради Христа. Глава II. Первый пасквиль Выжигина. Гарнизон. Глава III. Драка в кабаке. <…> Глава IV. Фризовая шинель. Кража. Бегство. Глава V. Ubi bene, ibi patria. Глава VI. Московский пожар. Выжигин грабит Москву. Глава VII Выжигин перебегает. Глава VIII. Выжигин без куска хлеба. Выжигин-ябедник. Выжигин-торгаш. <…> Глава X. Встреча Выжигина с Высухиным. Глава XI. Весёлая компания. <…> Глава XV. Семейственные неприятности. Выжигин ищет утешения в беседе муз и пишет пасквили и доносы. Глава XVI. Видок, или Маску долой! Глава XVII. Выжигин раскаивается и делается порядочным человеком. Глава XVIII и последняя. Мышь в сыре. — иносказательная биография Булгарина
— Александр Пушкин[14], «Несколько слов о мизинце г. Булгарина и о прочем», август 1831
Булгарина и в лицо не знаю, и никогда ему не доверял.[16][17]
Пушкин [в 1831] говаривал: «Если встречу Булгарина где-нибудь в переулке, раскланяюсь и даже иной раз поговорю с ним; на большой улице — у меня не хватает храбрости».[18][19]
… Греч, в своих остротах, менее всех щадил Булгарина, а раз как-то при мне <…> Пушкин сказал Гречу: «Удивляюсь, Николай Иванович, вашей дружбе с Булгариным?..» — «Тут нет ничего удивительного, — отвечал Греч, — я дружен с ним, как мачеха с пасынком».[20][19] — 1-я половина 1832
— Нет ли у вас «Поездки Греча к Булгарину»?.. — Вы хотите сказать в Германию?.. — А мне какая до того нужда, куда они ездят… лишь бы остро писали!..
Я приводил им сочинения знаменитого певца взяточников Ф. В. Булгарина, которые знаю наизусть от доски до доски. Они сказали, что это клевета; что этого быть не может, потому что если б судьи наружной поверхности земли брали взятки от сторон, то судьи внутренней ее поверхности долженствовали б давать взятки сторонам из своего кармана, ― что противно человеческой природе!..[21]
— Осип Сенковский, «Сентиментальное путешествие на гору Этну», 1833
Натурально, что если все так будут кротки, как почтеннейший Фадей Бенедиктович, <…> который объявил, что он всегда за большую честь для себя почтёт, если его статьи будут исправлены таким высоким корректором, которого Фантастические путешествия даже лучше его собственных.
Имя петербургского Вальтера Скотта Фаддея Венедиктовича Булгарина вместе с именем московского Вальтера Скотта Александра Анфимовича Орлова всегда будет составлять лучезарное созвездие на горизонте нашей литературы. Остроумный Косичкин уже оценил как следует обоих сих знаменитых писателей[14] <…>. Неужели и в самом деле г. Булгарин совершенно равен г. Орлову? Говорю утвердительно, что нет; ибо, как писатель вообще, он несравненно выше его, но как художник собственно он немного пониже его. <…> Один из них много видел, много слышал, много читал, был и бывает везде; другой, бедный! <…> даже и не выезжал за русскую границу; при знании латинского языка (знании, впрочем, не доказанном никаким изданием <…>) не совсем твёрдо владеет и своим отечественным, да и не мудрено: он не имел случая прислушиваться к языку хорошей компании. Итак, всё дело в том, что сочинения одного выглажены и вылощены, как пол гостиной, а сочинения другого отзываются толкучим рынком. Впрочем, удивительное дело! несмотря на то, что оба они писали для разных классов читателей, они нашли в одном и том же классе свою публику.
… рука Пушкина тяжела; вспомните Феофилакта Косичкина[14]. Он понизил цену на нравственно-сатирические и исторические романы проказливого Мизинчика…[22]
— Александр Воейков, «Литературная заметка», 21 апреля 1836
Небольшая кучка ренегатов, вроде сиамских близнецов Греча и Булгарина, связалась с правительством, загладив своё участие в 14 декабря доносами на друзей и устранениемфактора, который по их приказанию набирал в типографии Греча революционные прокламации. Они одни господствовали тогда в петербургской журналистике, — но в роли полицейских, а не литераторов. — в типографии Греча нелегально печатались масонские документы; агитационные же произведения декабристов распространялись только в списках; фактор типографии Е. Фридрих был убит в 1821 г., об их отношении к убийству ничего не известно[23]
Un petit nombre de renêgats, comme les frères siamois Gretch et Boulgarine, s'êtaient ralliês au gouvernement, après avoir couvert leur participation au 14 dêcembre par des dênonciations contre leurs amis et par la suppression d'un prote qui avait composê sous leurs ordres, à l'imprimerie de Gretch, des proclamations rêvolutionnaires. Ils dominaient à eux seuls alors le journalisme de Pêtersbourg.
«Нечестивыми делами
Долгий век мой заклеймён,
И в Панаева богами
Я нежданно превращён:
На позор и на смех свету
В нём Булгарин измельчал,
Он на мелкую монету ― Подлость «Пчёлки» разменял!..
— Николай Щербина, «Превращение Фаддея в „Нового поэта“», 1853
Совершенно напрасно думать, <…> что гг. Греч и Булгарин сконфузятся от напоминания о том, как честил их Пушкин. <…> Нет, совершенно напрасно было церемониться с теми господами, которые сами не церемонились с Пушкиным и Гоголем. Нам могут сказать, что о гг. Грече и Булгарине лучше не говорить, потому что участь их в литературе уже решена… Пусть имя их своею смертию умрёт;..
Булгарин писал в «Северной пчеле», что между прочими выгодами железной дороги между Москвой и Петербургом он не может без умиления вздумать, что один и тот же человек будет в возможности утром отслужить молебен о здравии государя императора в Казанском соборе, а вечером другой ― в Кремле! Казалось бы, трудно превзойти эту страшную нелепость, но нашелся в Москве литератор, перещеголявший Фаддея Бенедиктовича. В один из приездов Николая в Москву один ученый профессор написал статью, в которой он, говоря о массе народа, толпившейся перед дворцом, прибавляет, что стоило бы царю изъявить малейшее желание ― и эти тысячи, пришедшие лицезреть его, радостно бросились бы в Москву-реку. Фразу эту вымарал граф С. Г. Строгонов, рассказывавший мне этот милый анекдот.[24]
Откуда взялось речение: «гороховое пальто»? В наши дни слова эти приобрели сугубое распространение и значение символическое. Часто человека в славной, солидной шубе зовут «субъектом в гороховом пальто»; можно ходить вовсе без пальто и называться носителем горохового пальто; иной блестящий мундир, покроем своим ни с какой стороны не напоминающий пальто и никак не горохового цвета, именуется гороховым пальто. Почему гороховое пальто пользуется такой популярностью? Почему этот скромный, отнюдь не яркий цвет так привлекает к себе общее внимание? Когда и почему осенила слава скромное гороховое пальто? На сие ответ дает история, и стоит только погрузиться в пучину времен, дабы легко постигнуть тайну происхождения сего социологического термина.
«Спектр горохового пальто» не раз мелькал пред взором незабвенного Михаила Евграфовича Салтыкова. Обессмертили же гороховое пальто и выдвинули его на историческое поприще Фаддей Венедиктович Булгарин, нечитаемый в наше время, украшенное целой плеядою писателей, затмивших Булгарина, и Александр Сергеевич Пушкин, произведения блистательного пера коего и доныне не страшатся сокрушающего зуба времени. А именно. У Пушкина легендарный творец «Истории села Горюхина», пылая жаждою свести знакомство с кем-либо из корифеев отечественной словесности, встречается в кондитерской с личностью в гороховой шинели, которую бывшая там публика приняла за «сочинителя Б…» <...> В черновой программе «Истории села Горохина» эпизод сей отмечен словами: Встреча с Булг.[25]
О, какое это любимое и несчастное место ― это Переделкино! Ни поле, ни река, ни благоухание сирени, ни сосны ― ничто не спасает здесь от злобы и глупости. Стоит только выйти из сада на дорогу ― и уж непременно встретишься со зловонною ложью. «Иль в Булгарина наступишь…»[27]
— Лидия Чуковская, «Процесс исключения (Очерк литературных нравов)», 1978
↑Жить не по лжи. Сборник материалов: август 1973 — февраль 1974. Самиздат-Москва. — Paris: YMCA-Press, 1975. — С. 135.
↑Литературное наследство. — М., 1934. — Т. 16—18. — С. 687.
↑ 5,05,15,2E. О. Ларионова. «Услышишь суд глупца…» (Журнальные отношения Пушкина в 1828-1830 гг.) // Пушкин в прижизненной критике, 1828—1830. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2001. — С. 17-22.
↑ 6,06,16,26,3Пушкин в прижизненной критике, 1828—1830 / Под общ. ред. Е. О. Ларионовой. — СПб.: Государственный Пушкинский театральный центр, 2001. — 576 с. — 2000 экз.
↑Видок Фиглярин: Письма и агентурные записки Ф. В. Булгарина в III отделение / Сост. и комментарии А. И. Рейтблата. — М., 1998. — С. 289.
↑Киреевский И. В. Полн. собр. соч. Т. 1. — М., 1861. — С. 23.
↑ 19,019,1Разговоры Пушкина / Собрали: С. Я. Гессен, Л. Б. Модзалевский. — М.: Федерация, 1929. — С. 173, 178.
↑Н. Н. Терпигорев. Рассказы о Пушкине // Русская Старина. — 1870. — Кн. I (3-е изд.). — С. 581.
↑Сенковский О.И. «Сочинения Барона Брамбеуса». — М.: Советская Россия, 1989 г.
↑А. Кораблинский // Литературные прибавления к «Русскому инвалиду». — 1836. — № 47, 10 июня. — С. 374.
↑Примечания // А. И. Герцен. Собрание сочинений в 30 томах. Том 7. О развитии революционных идей в России. Произведения 1851-1852 годов. — М., Изд-во Академии Наук СССР, 1956.
