У этого термина существуют и другие значения, см. Дождь (значения).
Заве́са дождя́, реже дождь завесой или по́лог дождя — устойчивое метафорическое сочетание, означающее плотную видимую ткань (пелену или кисею) дождевых струй, нечто вроде дождевого занавеса из капель, напоминающего своеобразную белёсую стену от земли до неба. Завеса дождя может относиться не только к сильным ливневым осадкам, хотя всякий раз речь идёт о густой, зримой и ощутимой мутной пелене из капель и тумана, которую можно наблюдать, в которую можно войти и которая может накрыть собой. Сплошной завесой могут представляться также дождевые облака, обложившие прежде ясное небо.
Этой метафоре немало способствует тот факт, что очень часто серую завесу дождя (пелену) можно наблюдать издалека, в том числе, на линии неба или горизонта. Также нередко можно видеть, как дождевая зона (или завеса дождя) постепенно приближается или проходит стороной. Вблизи завеса дождя также видна как помеха, подобие тумана, размывающего очертания предметов.
...окрестность мгновенно затянуло такою густою голубою завесой дождя с градом, величиной в калёный орех, что даже ближайшие к дороге деревья едва виднелись.[3]
«Князь Пожарский» сегодня как-то особенно медленно двигался вперед. А может быть, мне это так показалось, потому что Симбирск не сходил с горизонта, в котором мне хотелося побывать засветло, взглянуть на монумент Карамзина. Симбирск же вместо того, чтобы приблизиться ко мне, он, увы! совершенно скрылся за непроницаемой завесой, сотканной из дождя и снега. Мерзость эта усиливалась, вечер быстро близился, и я терял надежду видеть на месте, видеть музу истории, которую я видел только в <г>лине в мастерской незабвенного Ставассера. Чего я боялся, то и случилось.[2]
И буря, дѣйствительно, не заставила ожидать себя; ударилъ громъ, хлынулъ ливень, и какой! Что могло быть видимо по пути до ближайшей станціи Бялово, сказать нельзя, потому что окрестность мгновенно затянуло такою густою голубою завѣсой дождя съ градомъ, величиной въ каленый орѣхъ, что даже ближайшія къ дорогѣ деревья едва виднѣлись. Ямщикамъ сидѣвшимъ на козлахъ пришлось поднять свои руки и прикрывать ими, какъ козырьками, лица обжигаемыя градинами, которыя, щелкая по лошадямъ, отскакивали на дорогу, превратившуюся, не болѣе какъ въ двѣ минуты, въ быстро текущую рѣку; края дороги, которые должны бы были быть ниже, для пропуска воды въ канавки, выходили наружу, въ видѣ береговъ, буря эта нанесла, какъ сообщено намъ было послѣ, много вреда и прошла отъ Петербурга къ Москвѣ въ 8 часовъ времени.[3]
Во-первых, сам Мурманский берег в этих местах настолько однообразен скалистыми своими очертаниями, что и в светлый день вход в бухту особенно резкими признаками не отличается. Во-вторых, туманная мгла, завеса дождя, облегала берег серою, сомнительною теменью; идти к берегу ближе 1 1/2 ― 2 миль при ветре, сильно наваливавшем к нему, было опасно, а на этом расстоянии от очертаний Мурмана виднелись как бы клочья, то и дело задвигавшиеся туманом и вновь открывавшиеся. Вдали, сквозь туман, местами прорывавшийся, двигались перед глазами будто какие-то осколки, тряпки берега. За долгий путь наш, благодаря этой завесе тумана, мы мало что видели от Мурманского берега; надо надеяться, что на обратном пути мы ознакомимся с ним больше и декорация его протянется пред нами с желательною ясностью.[10]
Чёрная стрелка прыгнула — стала: показала 12 часов 14 минут пополудни. Стоит, прямая, точная, готовая к новому — последнему — прыжку. Толпа задвигалась еще быстрей, судорожно прильнула к вагонам.
Сквозь окна, сквозь тончайшую нитяную занавесь дождя — лица, лица, лица, испуганные торопливые глаза.
Стрелка прыгнула, на лету сглотнула минуту, ткнула вагон.
Лица поплыли, замелькали белые платочки. Ветер колыхнул нитяную занавесь дождя, полыхнул серебром. Открылись пути, пути, пути. Назад поползли железные, обмызганные пространствами вагоны...
— Виталий Бианки, из очерка «Конец земли» (Путевые впечатления 1930 года), 1930
Мы находились примерно в восьми-десяти километрах от материка, и до острова оставалось не больше полутора-двух километров, когда погода стала быстро портиться. Надо сказать, что на Белом море вообще погода меняется мгновенно. Усилившийся ветер погнал хорошую волну, к счастью, попутную. В то же время сзади разворачивался и нагонял нас грозовой фронт. Слева материк уже скрылся за сплошной завесой дождя, но над нами небо пока было чистым и светило солнце. Мы стали грести сильнее и вскоре подошли к острову.[11]
Нагибая вперед голову и борясь с ветром, который вырывал у него платки, Левин уже подбегал к Колку и уже видел что-то белеющееся за дубом, как вдруг все вспыхнуло, загорелась вся земля и как будто над головой треснул свод небес. Открыв ослепленные глаза, Левин сквозь густую завесу дождя, отделившую его теперь от Колка, с ужасом увидал прежде всего странно изменившую свое положение зеленую макушу знакомого ему дуба в середине леса. «Неужели разбило?» ― едва успел подумать Левин, как, все убыстряя и убыстряя движение, макуша дуба скрылась за другими деревьями, и он услыхал треск упавшего на другие деревья большого дерева.[12]
― Не съездить ли нам в Москву, Marie? Это, должно быть, очень интересно! ― сказал он, заглядывая ей в глаза. Она помолчала, посмотрела в окно, где мутная завеса дождя и снега застилала окрестности, подумала о том, что сегодня вечером, несмотря на отвратительную погоду, скучные соседи непременно явятся «повинтить», а за обедом пойдут непременные разговоры о кухарке Аксинье или о вчерашнем «шлеме», который открыл Сергей Петрович, и проговорила:
― Хорошо, я согласна.[13]
Когда он ехал домой, то нарочно не писал жене, чтобы больше поразить и ее и всю деревню неожиданным великолепием своего унтерского вида. В городе и солдатчине он совершенно забыл деревню, и его не тянуло туда, но когда поезд двинулся и понесся по чернеющим распаханным полям с кучами гнилого навоза и черными грачами, разгуливающими по меже, хорошее, радостное и оживленное чувство пробудилось у него в душе, и он уже по целым часам глядел в окно вагона на бесконечные серые равнины, затянутые серой завесой дождя и сливающиеся на горизонте с таким же серым небом.[4]
Дождь всё усиливался, и тьма вокруг сгущалась всё больше. Дальние деревья вдруг сразу утонули в темноте за пологом хлынувшего дождя. Только ближняя осина была видна, тоскливая и ощипанная, отчаянно мотавшая по ветру своими корявыми обломками-ветками.[4]
Было совсем темно, и «Ермак», едва шевеля плицами колес, тихонько подбирался к тому месту, где поперек стояли мины. Ждан и Пармен Иванович говорили почти шёпотом.
— Проскочим? — спрашивал Ждан с тревогой.
— Не беспокойтесь, я вижу, — отвечал лоцман и подозвал Максима: — Видишь вот тот ярок, а там вон был осокорь срублен? Возьми глазом наискось — тут и быть красному бакену.
Мальчик сказал тихонько:
― Вижу.
И видел, но не глазами, а памятью: глаза, сколько он их ни таращил, ничего не видели, кроме мутно-черной завесы дождя. Прошло в молчании и тишине еще несколько минут. Лоцман, склонясь вперед, легонько стал брать руль налево.[6]
― Вулкан взорвался и рухнет на нас! ― вопил Папочкин.
― Неужели палящая туча? ― прошептал Каштанов, бледнея. Через завесу дождя и туч ничего не было видно, и после первых мгновений испуга все немного успокоились. Но вот с глухим треском вблизи них грохнулась бомба, величиной с голову, покрытая спиральными бороздами, и начала шипеть, трещать и дымиться под дождем. По сторонам, справа и слева, вверху и внизу, то тут, то там также слышны были удары и треск падавших камней.[14]
Сумрачны подернутые туманной завесой дали. Обложной дождь уже третий день поливает дорогу и поля. Холодно по-осеннему, хотя только еще начало лета. Тучи низко и быстро несутся над землей косматыми птицами. Придорожные ветлы с отяжелевшими ветвями издали круглятся, как большие черные шатры. Пусто в полях, лишь кое-где копошатся, несмотря на дождь, люди. Братья Тихоновы отмеривают версты по вязкой, глинистой дороге. Старший, Прохор, прямой, тщедушный и тонкий, как щепка, в промокшем насквозь коричневом домотканом зипуне.[15]
Осталось одно ― идти. Непременно идти. И мы шли. Медленно, едва продвигаясь в чаще. Шли почти без надежды увидеть людей. Скупо посветившее солнце снова ушло за завесу нудного, мелкого дождика, и мы ― в который уж раз ― промокли до нитки. Но вот во второй половине дня мы повстречали один за другим несколько стогов. Эти стога были свежее того, прежнего, где мы ночевали.[16]
— Николай Шпанов, «Голубеграмма из Усть-Сысольска», 1926
К полудню прояснилось. Серая завеса дождя уползла на восток. За нею поплыли по обновленному небу белые прозрачные облачка. Жаркое летнее солнце ощупывало мокрые деревья, мокрые дома, мокрую землю, мокрых людей.[7]
Бессильные что-либо сделать, комсомольцы натягивали над собою парусину и сидели под нею, сбившись в кучу, шутя и злобствуя, прикрытые одним чехлом. Намокшая парусина топорщилась и холодила, с боков пронизывал ветер, снизу журчала и хлюпала вода. А извержение воды продолжалось, и молнии с трудом пробивались сквозь завесу ливня, окрашивая её в зеленовато-жёлтый цвет. Когда затихал гром, от реки доносился новый пугающий звук — это бился, шипел, лез на берег, плевался пеной растревоженный Амур.[7]
Стеклянные стрелы дождя все чаще вонзались в землю, сливаясь постепенно в сплошной сверкающий занавес, земля начинала отражать падающие стрелы и мелкие брызги прозрачной пылью поднимались над ней. Люся прикрыла Коленьку своим плащом и теперь они бегут обнявшись по желтой дороге, где на впадинах образовались мутные лужи смешанной с пылью воды. Стрелы вонзаются в них с веселым свистом, отчего по земле идет звон, будто от беспрерывных поцелуев...[17]
Вместо того чтобы заходить вверх, она сильными рывками погнала шитик вниз по течению. Через пять минут, когда деревню не видно стало за зыбкой, туманной завесой дождя, она повернула лодку поперек реки. Дождь глухо, с сытым ворчанием шумел, входя в воду; река казалась серо-стальной и тусклой. Остров казался размытым и приподнятым, будто низкая туча, грязным пятном.[18]
Но уже у дверей, уходя, чтобы купить обивку для гроба и что-нибудь для завершающего дело стола, она опять ощутила нескончаемость и неподатливость своего вызова, который должен быть уложен в строгие рамки времени. А ведь моросило. Не дождём еще, а мелким вязким бусом, налипающим на одежду. Все кругом было затянуто угрюмой тяжелой завесью. Время обеденное, а дня уже нет.[19]
Я прошел в кабину. Ханна, ставшая от злости еще красивее, всматривалась в штормовойгоризонт. Тучи то и дело вспыхивали, разряжаясь молниями. Синяя завеса дождя висела слева.
― Пассажир, в салон! ― рявкнула она, перекрывая шум моторов. Я пробрался к креслу второго пилота и нагло уселся.
― Вам может понадобиться помощь! ― проорал я в ответ.[20]
Ещё светло перед окном, В разрывы облак солнце блещет, И воробей своим крылом, В песке купаяся, трепещет.
А уж от неба до земли,
Качаясь, движется завеса,
И будто в золотой пыли
Стоит за ней опушка леса.[1]
Всё жаждет, истомясь от зною; Всё вопиет: дождя, дождя! И рады все, что солнце мглою Покрылось, сумрак наводя.
Влачится туч густых завеса,
Грозя нам ливнем — и пыля,
Из-за синеющего леса,
Прохладой веет на поля.[21]
Разогнали раскаты громовые Смутных снов налетевшую стаю. Перед бездной огнисто-лиловою Разорвалась завеса до краю. <...>
Вдруг затихло… Там кто-то прощается,
И просветы лазури открыты…
Но двоится твой взор: улыбается
И темнеет грозой позабытой.[22]
Плещущих иерархий Там Грохот и радостный гул: Кто-то устами стихий К нам С дикой любовью прильнул;
Застит завесой дождя,
Рвет, Воздухом душит живым,
Семенем молний сходя,
Жжет,
Пламенен, как серафим![24]
Читатель мой, внимательней взгляни:
завесою дождя отделены
от нас с тобою десять человек.
Забудь на миг свой торопливый век
и недоверчивость на время спрячь,
и в улицу шагни, накинув плащ,
и, втягивая голову меж плеч,
ты попытайся разобрать их речь.[8]
Внезапно небо прорвалось С холодным пламенем и громом! И ветер начал вкривь и вкось Качать сады за нашим домом.
Завеса мутного дождя
Заволокла лесные дали.
Кромсая мрак и бороздя,
На землю молнии слетали![25]
.jpg)
