Мать-и-мачеха — один из самых выносливых, неприхотливых и ранних весенних цветов. Его мелкие жёлтые корзинки появляются ещё по снегу, на голой земле, задолго до появления листьев растения, обычное время цветения в условиях европейской части России — апрель. Издревле мать-и-мачеха известна как лекарственное растение.
Черта сердитого моря была выше на береге и далеко за мною; видна была граница, до которой докатывались бурные волны; тут они оставляли обломки, обрывки снастей и пену своей ярости. Трава не смела расти на месте, подверженном их нападению; но далее за границей расцветали в безопасности и подорожник, и цикорий, и серебристая мать-и-мачеха.[1]
Деревья, как расслабленные, тяжело дремали, опустив свои размягченные жаром листья, и колосистая рожь стояла неподвижным зелёно-бурым морем, изнемогая под невыносимым дыханием летнего бога, наблюдающего своим жарким глазом за спешною химическою работою в его необъятной лаборатории. Только одни листья прибрежных водорослей, то многоугольные, как листья «мать-и-мачеха», то длинные и остроконечные, как у некоторых видов пустынной пальмы, лениво покачивались, роскошничая на мелкой ряби тихо бежавшей речки.[2]
Это мы твои братья, это мы твои сестры. И те, что здесь, белые, пышные, ждут тебя дальше, и мы ― твои, с детства знакомые… Все мы и сестры, и братья, одинаково равны перед небом, и север, и юг, и закат, и восход… Жёлтые были цветочки ― мать и мачеха… ― ещё свернуты в мягких и толсто-пушистых пелёнках сочного стебля. Ещё свернуты были, полуродившись, в низкой ложбинке у края дороги. Долго, склонившись, Алёша глядел. Первые, жёлтые птенчики, вы ещё спите теперь под мягким пушистым покровом, там… далеко… где село над холодной рекой с холодными, мокрыми рыбами… там, где отец его, братья… Тронуть рукой их ― так захотелось… Пальцам приятна свежая голая кожица; по-детски доверчиво прилегли они к пальцам. И, смутившись, отдаваясь безотчетному влечению, склонялся всё ниже Алёша, и вот наклонился совсем, и приложился губами к тонкой, холодноватой их кожице, и взял один ― тот, что поцеловал… Не поцеловал ― приложился ― как к иконе святой, как к Божьему чуду.[3]
А в полях кипит не знающая устали весенняя разноголосая жизнь! Жаворонок с песнями кружится над рожью. Стрекоза, подогнув книзу вытянутое тельце, стрекочет стеклянными крылышками и покачивается на высоких кустах татарника. Ленивый жук с размаху бестолково шлёпается в песок. И никто не даёт Гараське ответа на его мысли. Он срывает большой круглый лопух мать-мачехи и прикладывает к щеке.[4]
— Ой ты, мать-и-мачеха! Сильный дух в тебе, помогаешь ты от тоски, от горя! Иди в корзинку!
Рвала она в тишине пахучую траву, потом отошла в сторону с дороги, распрямила согбенную спину, посмотрела в лес выцветшими голубыми глазами и запела...
― Вы не математик, Антон Сергеич, ― суетливо продолжал Алфёров. ― А я на числах, как на качелях, всю жизнь прокачался. Бывало, говорил жене: раз я математик, ты мать-и-мачеха… Горноцветов и Колин залились тонким смехом. Госпожа Дорн вздрогнула, испуганно посмотрела на обоих.
― Одним словом: цифра и цветок, ― холодно сказал Ганин.[5]
Постепенно развозит дороги, наступает распутица, бездорожье. На реках появляются во льду первые промоины с чёрной водой, а на буграх ― проталины и проплешины. По краю слежавшегося снега уже желтеет мать-и-мачеха. Потом на реках происходит первая подвижка льда...[6]
То ли деревня была беднее нашей, то ли вообще повыше там стояла культура по освоению дикорастущих, но жена распахнула передо мной такие горизонты, что я пожалел даже, что ничего этого мы не знали в детстве. Названия большинства растений установить не удалось. Так, например, она настойчиво рассказывала про какие-то лепёшечки, довольно безвкусные, но которые тем не менее пожирались будто бы горстями, а также про некие нюньки, вылавливаемые из воды во время весеннего половодья. Стебельки мать-и-мачехи, этого раннего подснежника, а также молодые, нежные стебельки тмина я, по её совету, попробовал, но, наверное, и тогда, в детстве, они не понравились бы мне: очень уж приторно пахучи. Трубочки одуванчиков с ободранной кожицей всё-таки неприятно горьки, а молоденькие листья липы, наоборот, пресноваты. Но что оказалось действительно вкусным и о чём действительно можно пожалеть, что не знали тогда, в детстве, ― это свербига. Горьковатая, пряная, отдающая слегка хреном, она и теперь нам так понравилась, что мы съели её по пучку.[7]
Мы выезжаем в деревню в последних числах марта, чтобы успеть проскочить по зимнему пути и застать всю весну, начиная с капелей, через полное таяние снегов до цветения яблонь. В первых числах апреля всё рушится, плывёт, курится паром. Поют жаворонки, расцветает мать-и-мачеха, грачи хлопотливо таскают на старые липы тяжёлые ветки, отламывая их на старых же полуразвалившихся вётлах.
― Завянет, ― сказал брат, ― по пути.
― Нет, я её донесу, ― ответила Кира и побежала к ключу, я ― с ней, бессмертники, что были завернуты в платок, мы высыпали и, намочив платок в воде, Кира обернула им стебли иван-да-марьи.
― Я на реке стебли сразу же в воду опущу и потом в корме лодки спрячу. Дед указал нам дорогу, а Маша потом нас нагнала и передала Кире широкие листья мать-и-мачехи:
― Ты в них заверни, тогда не пропадут.[8]
Ранняя весна была ― начало мая. Воскресенье ― порт не работал и был тих и пустынен. Первая зелень трав вдоль проездов. Вспышки жёлтых одуванчиков и мать-и-мачехи. Какие-то голубые цветочки между шпал.[9]
Подбирая изодранный белый подол, зима поспешно отступала с фронта в северные края. Обнажалась земля, избитая войною, лечила самое себя солнцем, талой водой, затягивала рубцы и пробоины ворсом зелёной травы. Распускались вербы, брызнули по косогорам фиалки, заискрилась мать-и-мачеха, подснежники острой пулей раздирали кожу земли. <...>
― Замечай! ― мотнул головой Ланцов на танк, вросший в землю, пушечкой уткнувшийся в кювет. Машину оплело со всех сторон сухим бурьяном, под гусеницами жили мыши, вырыл нору суслик. Ржавчина насыпалась холмиком вокруг танка, но и сквозь ржавчину просунулись острия травинок, густо, хотя и угнетённо, светились цветы мать-и-мачехи.[10]
— Виктор Астафьев, «Пастух и пастушка. Современная пастораль», 1989
― Каждый год переселялся туда с первыми весенними деньками. С первыми цветами мать-и-мачехи.
― Как странно! Я ведь толком и не знаю, как выглядит мать-и-мачеха…
― Все меньше остается её на весенних склонах. Любка, ландыш, адонис почти исчезли из наших подмосковных лесов. Калган, корень валерьяны днём с огнём не сыщешь.[11]
Солнце стояло невысоко и проглядывало сквозь ветви. Его можно было принять за луну. Оно светило бело-перламутровым, осенним, чуть прозрачным светом. Слава разглядела тропинки из разбитых кирпичей, сквозь которые прорастала трава и жёлтая, как измена, мать-и-мачеха.[12]
Я перемыл руки и окончательно убедился, что бабушка сегодня не в духе. Причиной тому был «вонючий старик», что в переводе с бабушкиного языка обозначало моего дедушку. Дедушка сидел в кухне на табуретке и сосредоточенно ковырял вилкой винегрет из рыночных овощей. Прогневил он бабушку тем, что рассыпал лист мать-и-мачехи. Неделю назад бабушка заварила такой с душицей в фарфоровом чайнике, потом поставила этот чайник на видное место и по сей день не могла найти. <...> ― Бабушкин взгляд упал на стол, где осталось немного просыпанной мать-и-мачехи, и настроение её снова ухудшилось.[13]
— Павел Санаев, «Похороните меня за плинтусом», 1995
Это была типичная библиотека, уходящая корнями ещё в собирательскую страсть её отца. Основу её составляли второстепенные собрания сочинений, растянутые на манер мехов гармони, которые, если ужать их до одного тома, издают бледный звук лопнувшей струны. И этим печальным звуком они лепились к художественной литературе. Стоило взять один томик в руки, как из него сыпались на пол скелетики пижмы, мать-и-мачехи, с щемящим шорохом сгинувших в перегное лета, обрывки газет, в которых, как в стоячих болотцах, клубились испарения какой-то фантастической реальности, уже вступившей в химическую реакцию с текстом самой книги.[14]
Однако торопливая природа готовилась к тому, чтобы скорей настал назначенный врачами июль: уже и листья на деревьях подросли, уже на пригреве запестрели жёлтые мать-и-мачехи, круглые, на коротких стеблях, будто крепко пришитые пуговицы.[15]
— Ольга Славникова, «Стрекоза, увеличенная до размеров собаки», 1999
Только дикий ветер осенний, Прошумев, прекращал игру, — Сердце билось еще блаженней, И я верил, что я умру
Не один, — с моими друзьями,
С мать-и-мачехой, с лопухом,
И за дальними небесами
Догадаюсь вдруг обо всём.[16]
Не только мать-и-мачеха.
Ещё отец есть с отчимом,
Бывает сын-и-пасынок,
Ещё есть дочь безродная,
Отродье безымянное,
И сволочь подзаборная,
И падаль отворотная,
И есть ещё бастард...[17]
— Михаил Савояров, «Матерное» (из сборника «Сатиры и сатирки»), 1921
↑Мать-и-мачеха — далеко не единственное имя этого известнейшего в народе растения. Другие русские названия: двоелистник, камчужная трава, лапуха студёная, мать-трава, односторонник, царь-зелье...
↑Нижняя сторона листьев мать-и-мачехи, покрытая многочисленными волосками, испаряет воду намного слабее голой верхней стороны листьев, поэтому нижняя сторона (мать) на ощупь значительно теплее и мягче верхней (мачехи), холодной и гладкой, словно бы отталкивающей (и несмачивающейся) — отсюда и происходит русское название растения.
↑Николай Бестужев, «Трактирная лестница», впервые опубликовано в альманахе «Северные цветы» за 1826 год, стр. 107-145, под псевдонимом Алексей Коростылёв.
↑Лесков Н.С. Собрание сочинений в 12 томах, Том 4. — Москва, «Правда», 1989 г.
↑И.А.Новиков. «Золотые кресты»: Роман. Повести и рассказы. — Мценск, 2004 г.
