Полы́нь (лат.Artemísia) — крупный род многолетних травянистых или полукустарниковых растений семейства Астровые. В средней полосе наиболее распространена полынь обыкновенная (чернобы́льник или чернобы́ль). Самые известные виды: полынь лечебная, горькая (источник абсента), полевая, таврическая, понтийская и эстрагон.
В народном представлении слово «полынь» связывается прежде всего с покинутым домом, запустением смерти, степью, жарким ветром в полях, пыльной просёлочной доро́гой, горьким вкусом и терпким эфирным запахом.
Полынь в научно-популярной литературе и публицистике
Третий Ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде «полынь»; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки. <...> Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладязя бездны. Она отворила кладязь бездны, и вышел дым из кладязя, как дым из большой печи; и помрачилось солнце и воздух от дыма из кладязя. И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы. И сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих. И дано ей не убивать их, а только мучить пять месяцев; и мучение от нее подобно мучению от скорпиона, когда ужалит человека. В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них. — Эти слова нередко считаются пророчеством о Чернобыльской катастрофе — греческое слово Acinyow, переведённое как «полынь», также переводится как «чернобыльник» или «чернобыль»
— Библия, «Откровение святого Иоанна Богослова», 8:10-11
Кроме церковного ладана (незаменимого средства против всякой нечистой силы) — против чар и козней русалок отыскалось ещё снадобье, равносильное священной вербе и свечам Страстной недели, — это «полынь, трава окаянная, бесколенная». Надо только пользоваться её силой и применять её на деле умеючи. Уходя после Троицына дня в лес, надо брать эту траву с собою. Русалка непременно подбежит и спросит:
— Что у тебя в руках: полынь или петрушка?
— Полынь.
— Прячься под тын, — громко выкрикнет она и быстро пробежит мимо. Вот в это-то время и надо успеть бросить эту траву прямо русалке в глаза. Если же сказать «петрушка», то русалка ответит:
— Ах, ты моя душка, — и примется щекотать до тех пор, пока не пойдёт у человека изо рта пена, и не повалится он, как мёртвый, ничком.[2]
— Сергей Максимов, «Нечистая, неведомая и крестная сила», 1903
Тут же из зарослей подымала свою красивую головку пышная ятрышниковая любка (Platanthera chlorantha Custor.), а рядом с ней ― ядовитая чемерица (Veratrum album L.), которую легко узнать по плойчатым, грубым листьям и шапке белых цветов, теперь уже побуревших и засохших. По дну длинных балок, прорезывающих террасы в направлении, перпендикулярном к линии тальвега долины, текут небольшие извилистые ручейки. Около их устьев кустарники прерываются, и их места занимают тростники (Phragmites communis Trin. ) и обыкновенная полынь (Artemisia vulgaris L.) сажённой высоты, оспаривающие друг у друга открытые и сухие места.[3]
Розовые кусты, наклонившие пушистые свои головки, скрывают от глаз древнюю гробницу. Разломанная мощною рукою времени, она представляет вид всеобщего разрушения. Беспрестанная сырость стерла с нее надпись, а протекшие годы загладили шероховатую поверхность. Душистый розмарин разливает окрест приятное благовоние: розмарин — друг уныния — венчает гробницу. «Кто здесь покоится?— часто спрашивал я сам себя. — Не прах ли какого благодетельного селянина? Или злодей скрылся в мрачную могилу? Нет, нет! Розы, розмарин не могут украшать костей изверга! Горькая полынь — вот венец его! Какой же человеконенавидец!»[4]
А летнее, июльское утро! Кто, кроме охотника, испытал, как отрадно бродить на заре по кустам? Зелёной чертой ложится след ваших ног по росистой, побелевшей траве. Вы раздвинете мокрый куст — вас так и обдаст накопившимся тёплым запахом ночи; воздух весь напоен свежей горечью полыни, мёдом гречихи и «кашки»; вдали стеной стоит дубовый лес и блестит и алеет на солнце; ещё свежо, но уже чувствуется близость жары.
Как сильно пахнет полынь на межах! Я глядел на синюю громаду… и смутно было на душе. Ну скорей же, скорей! — думалось мне, — сверкни, золотая змейка, дрогни, гром! двинься, покатись, пролейся, злая туча, прекрати тоскливое томленье!
Но туча не двигалась. Она по-прежнему давила безмолвную землю… и только словно пухла да темнела.
Целая семейка молодых куропаток — штук двадцать — столпилась в густом жнивье. Они жмутся друг к дружке, роются в рыхлой земле, счастливы. Вдруг их вспугивает собака — они дружно, разом взлетают; раздаётся выстрел — и одна из куропаток, с подбитым крылом, вся израненная, падает — и, с трудом волоча лапки, забивается в куст полыни.
Окружённое легкою мутью, показалось громадное багровое солнце. Широкие полосы света, ещё холодные, купаясь в росистой траве, потягиваясь и с весёлым видом, как будто стараясь показать, что это не надоело им, стали ложиться по земле. Серебристая полынь, голубые цветы свинячей цибульки, жёлтая сурепа, васильки — всё это радостно запестрело, принимая свет солнца за свою собственную улыбку.
Ей страстно захотелось сада, темноты, чистого неба, звёзд. Опять её плечи задрожали от смеха и показалось ей, что в комнате запахло полынью и будто в окно ударила ветка.
Она пошла к себе на постель, села и, не зная, что делать со своею большою радостью, которая томила её, смотрела на образ, висевший на спинке её кровати, и говорила:
— Господи! Господи! Господи!
При Кукине и Пустовалове и потом при ветеринаре Оленька могла объяснить всё и сказала бы своё мнение о чём угодно, теперь же и среди мыслей и в сердце у неё была такая же пустота, как на дворе. И так жутко, и так горько, как будто объелась полыни.
<...> Как быстро бежит время! Дом у Оленьки потемнел, крыша заржавела, сарай покосился, и весь двор порос бурьяном и колючей крапивой. Сама Оленька постарела, подурнела; летом она сидит на крылечке, и на душе у неё по-прежнему и пусто, и нудно, и отдаёт полынью, а зимой сидит она у окна и глядит на снег.
Царицынский уезд такая дичь и пустыня – кроме полыни и верблюдов ничего нет.
На моё счастье, зной не очень велик, так что ещё возможно работать; сегодня, однако, уже с утра градусов 30 в тени.
Солнце раздвигает облака на небе и золотым шаром горит вверху. Набирается сил пригретая земля. Сурепка вытягивает желтые лапки. Полынок стелется и отбегает сизыми кустиками на край оврага. Мать-мачеха расстелила круглые листья. Гараська тоже хочет набраться сил, отдыхает в ласковой теплоте, которая разлита кругом, и думает: «Разве ж я виноват, что у меня душа пропадает?»[5]
Пишу и вижу: голова Зевеса на могучих плечах, а на дремучих, невероятного завива кудрях, узенький полынный веночек, насущная необходимость, принимаемая дураками за стилизацию, равно как его белый парусиновый балахон, о котором так долго и жарко спорили (особенно дамы), есть ли или нет под ним штаны.
Парусина, полынь, сандалии — что чище и вечнее, и почему человек не вправе предпочитать чистое (стирающееся, как парусина, и сменяющееся, но неизменное, как сандалии и полынь) — чистое и вечное — грязному (городскому) и случайному (модному)? И что убийственнее — городского и модного — на берегу моря, да ещё такого моря, да ещё на таком берегу! Моя формула одежды: то, что не красиво на ветру, есть уродливо. Волошинский балахон и полынный веночек были хороши на ветру.
Дети цепляются за мамкин подол. Восьмилетняя сирота несет на руках годовалого брата. Раненые бойцы, закрыв глаза Шаблон:Руками, проезжают в фургонах. И сердце полно горечи. Полынь, полынь, полынь… Горько пахнет полынью степь. И пшеничный дым стелется над полями. И стук яблок, падающих, чтобы гнить. Иные сердца дали в те дни трещину, а другие еще больше ― стали скалой.[6]
Поздравляю тебя с днём рождения и посылаю цветы абсента. Тот горько-сладкий напиток, который готовился из него во времена Верлена, запрещён. От него сохранилось только название. Но здесь его готовят и пьют. Что касается меня, я кладу абсент в постель ― здесь царство блох, которые боятся его, как нашей полыни. Надеюсь, что ты не рассердишься на меня за этот более чем скромный подарок?[7]
Вот город Елец, менее разрушенный. А на полях все та же необозримая голубая полынь и желтая сурепка. Через три станции от Ельца поезд остановился. Мы стали выгружаться. <...>
Снова я попал в эшелон и снова стал жадно всматриваться в жизнь, мелькавшую через открытую дверь товарного вагона. В начале осени поля выглядели еще страшнее, чем весной, ― все цветы отцвели, сурепка и полынь побурели, несжатая рожь полегла и начала прорастать. Редко попадались картофельные борозды и копны, еще реже изумрудная озимь. Кое-где было видно, как женщины пахали на коровах или вскапывали землю лопатами. Проехали через города Мичуринск, Тамбов, Кирсанов, Ртищево и везде видели ту же полынь и сурепку. Не доезжая ста километров до Саратова, наш эшелон свернул на юг по железнодорожной ветке на Баланду. На третий день мы прибыли на конечный пункт нашего пути ― станцию Лысые Горы.[8]
Я остаюсь один. Площадь, песок. Памятник Ленину в зарослях полыни и пижмы; словно наставник дзен, он уверенно простирает руку свою в белую пустоту. Видимость ― десять метров.[9]
— Василий Голованов, «Остров, или оправдание бессмысленных путешествий», 2002
Мугань ― степное море, равнинный простор прикаспийского Закавказья, ограниченный Араксом, Курой и персидской границей. Приморская часть изобилует солончаками и солёными озёрами. В целом в Мугани полынь господствует наравне с курчавками, библейскими каперсами, чьё одноночное цветение мы сторожили, чтобы разжиться для коллекции редким бражником ― слепым или глазчатым ― эти бабочки наподобие колибри зависали над цветками каперса с шелестящим трепетом, будто кто-то листал книгу, опирались на спираль хоботка. Каперс знаменит был в наших походах наравне с лакрицей, которую звали мы «сладкий корень» и чьё сочное корневище способно пригасить жажду, с цветастыми небесными дельфиниумами, съедобными мимозками, чьи зёрна маслянисты, чуть горчат, но рождают призрак сытости.[10]
Дни огромней, чем комбайны,
Плывут оттуда, издали,
Где открывается бескрайный
Простор родной моей земли,
Где полдни азиатски жарки,
Полыни шелест прян и сух,
А на лугах, в цвету боярки,
Поярки пляшут и доярки,
Когда в дуду дудитпастух.[13]
.jpg)
.svg){kind=logo}
