«Вы что-нибудь чувствуете, когда я делаю это?» (англ.Can You Feel Anything When I do This?[1]) — восьмой авторский сборник Роберта Шекли из 16 рассказов, впервые опубликованный в декабре 1971 года и названный по рассказу 1969-го. В 1974 был издан под заглавием «Того же и вам — вдвойне» (The Same to You Doubled).
Высота Макса равнялась четырём футам, и члены экспедиции постепенно уверовали, что он — добрый, разумный металлический человек, железный гномик, нечто вроде миниатюрного Железного Дровосека.
Разумеется, они заблуждались. Их робот не обладал ни одним из тех качеств, которые они ему приписывали. ГР-22-0134 был не разумнее жнейки Маккормика и не добрее автоматического металлокомбината. В нравственном отношении его можно было сравнивать с турбиной или радиоприёмником, но никак не с человеком. — перевод: И. Г. Гурова, 1973 («Человек по Платону»), с незначительными уточнениями
Max stood exactly four feet high. The men of the expedition had come to think of him as a kindly, reasonable little metal man—a ferrous gnome, a miniature Tin Woodman of Oz.
They were wrong, of course. Their robot had none of the qualities which they projected onto him. PR-22-0134 was no more reasonable than a McCormick harvester, no more kindly than an automated steel mill. Morally, he might be compared to a turbine or a radio, but not to anything human.
Холлорен яростно тряхнул головой, пытаясь сосредоточиться. Но перед ним по-прежнему вставал человек по Платону — шестифутовый петух без единого пёрышка на теле и с очень плоскими ногтями.
Halloran shook his head savagely, trying to force himself to concentrate. But all he could see was Plato’s man—a six-foot chicken without a feather on his body, but with broad fingernails.
— там же
— Вы считаете, что несущая разрушения и смерть огромная красноватая колонна — это один из моих пальцев?
— Именно.
— И вы хотите, чтобы я прекратил чесаться.
— Только около этого места, — торопливо произнёс голос. — Мне ужасно неловко, что приходится обращаться к вам с такой просьбой, я делаю это лишь в надежде спасти свою цивилизацию от полного уничтожения. Прошу меня извинить…
— Не надо извиняться, — остановил я его. — Мыслящие существа ничего не должны стесняться.
— Спасибо вам на добром слове, — поблагодарил голос, — Ведь всё-таки мы, нечеловекообразные паразиты, чего-то требовать от вас не вправе.
— Все мыслящие существа должны держаться вместе, помогать друг другу, — сказал я. — перевод: М. А. Загот, 1977 («Извините, что врываюсь в ваш сон…»)
“You think that the great destructive reddish shaft is one of my fingers?”
“Precisely.”
“And you want me to stop scratching.”
“Only near that spot,” the voice said hastily. “It is an embarrassing request to make, and I make it only in hopes of saving my world from utter destruction. And I apologize—”
“Don’t bother apologizing,” I said. “Sentient creatures should be ashamed of nothing.”
“It’s kind of you to say so,” the voice said. “We are non-human, you know, and parasites, and we have no claims on you.”
“All sentient creatures should stick together,” I told him.
— «Всё начинается с почёсывания» (Starting from Scratch), 1970
— Так случилось, что у меня нет злейшего врага. У меня вообще нет врагов.
Ситвел расхохотался и лиловым платком вытер слёзы.
— Эдельштейн! — проговорил он. — Вы восхитительны! Ни одного врага!.. А ваш кузен Сеймур, которому вы отказались одолжить пятьсот долларов, чтобы начать бизнес по сухой чистке? Или, может быть, он ваш друг?
— Я не подумал о Сеймуре, — признался Эдельштейн.
— А миссис Абрамович, которая плюётся при упоминании вашего имени, потому что вы не женились на её Марьери? А Том Кэссиди, обладатель полного собрания речей Геббельса? Он каждую ночь мечтает перебить всех евреев, начиная с вас… Эй, что с вами?
Эдельштейн сидел на диване, внезапно побелел и вновь сжал руки.
— Мне и в голову не приходило… — пробормотал он.
— Никому не приходит, — успокоил Ситвел. — Не огорчайтесь и не принимайте близко к сердцу. Шесть или семь врагов — пустяки. Могу вас заверить, что это ниже среднего уровня.
— Имена остальных! — потребовал Эдельштейн, тяжело дыша.
— Я не хочу говорить вам. Зачем лишние волнения? — перевод: В. И. Баканов («Предел желаний»), 1990
"Well, it just so happens that I don’t have a worst enemy.
In fact, I don’t have an enemy in the world."
Sitwell laughed hard, then wiped his eyes with a mauve handkerchief. "Edelstein," he said, "you’re really too much! Not an enemy in the world! What about your cousin Seymour, who you wouldn’t lend five hundred dollars to, to start a dry-cleaning business? Is he a friend all of a sudden?"
"I hadn’t thought about Seymour," Edelstein answered.
"And what about Mrs. Abramowitz, who spits at the mention of your name, because you wouldn’t marry her Marjorie? What about Tom Cassiday in apartment 1C of this building, who has a complete collection of Goebbels’ speeches and dreams every night of killing all of the Jews in the world, beginning with you? . . . Hey, are you all right?"
Edelstein, sitting on the couch, had gone white and his hands were clasped tightly together again.
"I never realized," he said.
"No one realizes," Sitwell said. "Look, take it easy, six or seven enemies is nothing; I can assure you that you’re well below average, hatewise."
"Who else?" Edelstein asked, breathing heavily.
"I’m not going to tell you," Sitwell said. "It would be needless aggravation."
— «Того же и вам — вдвойне» (The Same to You Doubled), 1970
Раздалось лёгкое, однако какое-то сексуальное постукивание в дверь.
There was a light, somehow sexual tapping at the door.
— там же
«Через пищевод и в космос с мантрой, тантрой и крапчатыми колёсами» — перевод: М. Черняев, 1994
Down the Digestive Tract and into the Cosmos with Mantra, Tantra and Speklebang
Перевод: И. Зивьева, 1994 («Вы что-нибудь чувствуете, когда я прикасаюсь?»).
… славная кровать, гостеприимно приглашающая вас в объятия Морфея, вся утыканная гвоздями — опытная модель для приятного отдыха аскета с двумя тысячами хромированных самозатачивающихся гвоздей номер четыре.
… a Murphy Bed of Nails, the Beautyrest Expert Ascetic model with 2000 chrome-plated self-sharpening numberfour nails.
… она только что вышла из сладострастиума — большой комнаты, где находился внушительных размеров комод, а на стене красовались нелепые лингам и йони из потускневшей бронзы.
… who had just stepped out of the voluptuarium, the largest room in the home, with its king-size commode and its sadly ironic bronze lingam and yoni on the wall.
Одним словом, красивая, очень красивая девушка! Любой мужчина был бы не прочь сжать такую в своих объятиях. Всего один раз. Ну, может, два. Во всяком случае, он не стал бы настаивать на повторении.
Nice, very nice. A girl that any man would like to lock onto. Once. Maybe even twice. But definitely not as a regular thing.
Фрэнк был мужем Мелисанды. В этой истории он не играет никакой роли, как, впрочем, и в её жизни — ну, разве самую малость.
Frank was Melisande's husband. He plays no part in this story and very little part in her life.
«Кто бы мог прислать мне этот подарок ни с того ни с сего? — думала она. Ясно, что ни Фрэнк, ни Гарри, ни тётя Эмми — или Элли, — ни мама, ни папа (глупая, конечно же, нет, он ведь пять лет как умер, бедняга сукин сын)…
She thought: Who would send me a gift out of the blue for no reason at all? Not Frank, not Harry, not Aunt Emmie or Ellie, not Mom, not Dad (of course not, silly, he's five years dead, poor son of a bitch)…
Ящик, словно распускающийся цветок, разделился на двенадцать равных сегментов, каждый из которых сразу начал отгибаться по краям.
— Вот это да! — произнесла Мелисанда. Ящик полностью раскрылся, и отогнутые сегменты стали скручиваться вовнутрь, «съедая» самих себя. Вскоре от упаковки остались пригоршни две холодного и мелкого серого пепла.
— Похоже, им так и не удалось решить проблему упаковки без пепла, пробормотала Мелисанда. — Однако!
The crate blossomed like a flower, opening into twelve equal segments, each of which began to fold back on itself.
"Wow," Melisande said.
The crate opened to its fullest extent and the folded segments curled inward and consumed themselves; leaving a double handful of cold fine gray ash.
"They still haven't licked that ash problem," Melisande muttered. "However."
— Но по ночам я грезил о тебе, и каждый дюйм моей кожи тосковал по тебе.
— Но твоя кожа из металла, — заметила Мелисанда. — А металл чувствовать не может.
— Любимая моя Мелисанда, — с нежностью произнёс Ром, — если плоть может перестать чувствовать, разве не может начать чувствовать металл? Если кто-то чувствует, разве не может чувствовать другой? Разве ты не знаешь, что даже звёзды любят и ненавидят, что вновь родившаяся звезда — это взрыв чувств — и что потухшая звезда сравнима с умершим человеком или мёртвым механизмом? И деревья испытывают вожделение, а раз я слышал, как смеются захмелевшие здания и как настойчивы в своих требованиях шоссейные дороги…
"But I dreamed of you at night, and every inch of my skin ached for you."
"But your skin is made of metal," Melisande said. "And metal can't feel."
"Darling Melisande," the Rom said tenderly, "if flesh can stop feeling, can't metal begin to feel? If anything feels, can anything else not feel? Didn't you know that the stars love and hate, that a nova is a passion, and that a dead star is just like a dead human or a dead machine? The trees have their lusts, and I have heard
the drunken laughter of buildings, the urgent demands of highways…'
Здравомыслящие согласились, что литература в лучшем случае не нужна, а в худшем — вредна. В конце концов, к чему сохранять болтовню таких воров, как Вийон, и шизофреников, как Кафка? Необходимо ли знать тысячи различных мнений, а затем разъяснять их ошибочность? Под воздействием таких влияний можно ли ожидать от гражданина правильного и лояльного поведения? Как заставить людей выполнять указания?
А правительство знало, что, если каждый будет выполнять указания, всё будет в порядке.
Но дабы достичь этого благословенного состояния, сомнительные и противоречивые влияния должны быть уничтожены. Следовательно, историю надо переписать, а литературу ревизовать, сократить, приручить или запретить.
Right-thinking men agreed that most literature was superfluous at best, subversive at worst. After all, was it necessary to preserve the mouthings of a thief like Villon, a homosexual like Genet, a schizophrenic like Kafka? Did we need to retain a thousand divergent opinions, and then to explain why they were false? Under such a bombardment of influences, how could anyone be expected to respond in an appropriate and approved manner? How would one ever get people to obey orders?
The government knew that if everyone obeyed orders, everything would be all right. But to achieve this blessed state, divergent and ambiguous inputs had to be abolished.
The biggest single source of confusing inputs came from historical and artistic verbiage.
Therefore, history was to be rewritten, and literature was to be regularized, pruned, tamed, made orderly or abolished entirely.
Миссис Блейк совершенно неожиданно назвала своего младшего Цицероном. Мистер Линд зовёт свой яблоневый сад Ксанаду. Меня самого считают приверженцем зороастризма, хотя я и не знаю-то ничего об этом учении, кроме того, что оно призывает человека говорить правду и пускать стрелу прямо.
Но всё это — тщетные потуги. А правда в том, что мы потеряли Ксанаду безвозвратно, потеряли Цицерона, потеряли Зороастра. Что ещё мы потеряли? Какие великие битвы, города, мечты? Какие песни были спеты, какие легенды сложены?
Теперь — слишком поздно — мы поняли, что наш разум как цветок, который должен корениться в богатой почве прошлого. <…>
Мнемон, по официальному заявлению, никогда не существовал. Специальным указом он объявлен иллюзией — как Цицерон.
Mrs. Blake, in a most untypical gesture, has named her latest-born Cicero. Mr. Lind refers to his apple orchard as Xanadu. I myself have become an avowed Zoroastrian, entirely on faith, since I know nothing about that religion except that it directs a man to speak the truth and shoot the arrow straight.
But these are futile gestures. The truth is, we have lost Xanadu irretrievably, lost Cicero, lost Zoroaster. And what else have we lost? What great battles were fought, cities built, jungles conquered? What songs were sung, what dreams were dreamed? We see it now, too late, that our intelligence is a plant which must be rooted in the rich fields of the past. <…>
The Mnemone by official proclamation, never existed. By fiat he is ranked as an inexplicable dream or delusion—like Cicero.
… правда слишком хрупка, она легко крушится в железных руках наших правителей.
… the truth is too fragile, it shatters too easily in the Iron hands of our rulers.
Поколение коров! Овцы! Свиньи! Если Эпаминонд был человеком, если Ахилл был человеком, если Сократ был человеком, то разве мы люди? — конец
Generation of cows! Sheep! Pigs! We have not even the spirit of a goat! if Epaminondas was a man, if Achilles was a man, if Socrates was a man, then are we also men?
… рассказы хорошо отшлифованные, иногда смешные, но в основном следующие чужим темам или способам мышления (например, Джеймса Саллиса, Брайана Олдисса, Хорхе Луиса Борхеса). Многие рассказы незначительны и обычны.
… short stories, very polished, sometimes funny, but mostly haunted by other people’s themes or ways of thinking (e.g. James Sallis, Brian Aldiss, Jorge Luis Borges).[2] Many of the tales are slight and conventional.[3]
↑В изданиях до марта 1973 г. на обложке добавлено and Other Stories («и другие истории/рассказы»), но не на титульной странице. — См. страницу сборника на ISFDB.
