Я вижу: человек сидит на стуле, и стул кусает его за ногу

«Я вижу: человек сидит на стуле, и стул кусает его за ногу» (англ. I See a Man Sitting on a Chair, and the Chair Is Biting His Leg) — ироничный постапокалиптический рассказ Харлана Эллисона и Роберта Шекли 1968 года. Вошёл в их авторские сборники, соответственно: «Партнёры по удивительному» (1971) и «Робот, который был похож на меня» (1978).

Цитаты

Позади него лежали серые Азоры и Геркулесовы столпы: только небо над головой, и только говно — под ногами. — Грёбаное говно! Грёбаное говно! — проорал Парети тускнеющему вечернему свету. Проклятия обламывались об окурок сигары, теряя обычную ярость, потому что смена заканчивалась и Парети очень устал. Впервые он выругался так три года назад, когда записался в сборщики на говённых полях. Когда впервые увидел склизкий серый мутировавший планктон, испещряющий этот район Атлантики. Как проказа на прохладном синем теле моря. — Грёбаное говно, — пробормотал он. Это стало ритуалом. Так у него в ялике появлялась компания. Он плыл в одиночестве: Джо Парети и его умирающий голос. И призрачно-белесое говно. Уголком глаза он заметил отблеск света через тёмные очки с прорезью, движущееся серое пятно. Он ловко развернул ялик. Говно опять выпирало. Над поверхностью океана поднялось бледно-серое щупальце, точно слоновий хобот. <…> и вот короткой, как удар бейсболиста, подсечкой Парети подхватил шевелящийся ком. Говно дёргалось и извивалось, билось в сети, беззубо обсасывало алюминиевую рукоять. Занося кусок на борт и вываливая в карантинку, Парети оценил его вес фунтов в пять. Тяжёлый для такого маленького кусочка. Подхватывая падающее говно, карантинка растянулась, сжатый воздух с чмоканьем захлопнул крышку за щупальцем. Потом над крышкой замкнулась диафрагма. Говно задело его перчатку, но Парети решил, что дезинфицироваться немедленно — много чести. — начало

Behind him lay the gray Azores, behind the Gates of Hercules; the sky above, the goo below. “Screwin’ goo! Screwin’ goo!” Pareti yelled at the fading afternoon sunlight. It came up garbled, around the stump of cigar, and it lacked the vigor Pareti usually brought to the curse, because it was nearly shift’s end, and he was exhausted. The first time he had yelled it had been three years before, when he had signed up to work in the goo fields as a harvester. He had yelled it when he’d first seen the mucous gray plankton mutation spotting this area of the Atlantic. Like leprosy on the cool blue body of the sea. “Screwin’ goo,” he murmured. It was ritual now. It kept him company in the punt. Just him, alone there: Joe Pareti and his dying voice. And the ghostly gray-white goo. He caught the moving flash of grayout of the corner of his eye, light reflecting in the Eskimo-slit glasses. He wheeled the punt around expertly. The goo was extruding again. A grayish-pale tentacle rose above the ocean’s surface; it looked like an elephant’s trunk. <…> and with a side-arm softball pitch of a motion he scooped it up, writhing. The goo wriggled and twisted, flailed at the meshes, sucked toothlessly up the aluminum handle. Pareti estimated the chunk at five pounds, even as he brought it inboard and dumped it into the lazarette. It was heavy for so small a fragment. As the goo fell toward it, the lazarette dilated and compressed air shut the lid down with a sucking sound on the tentacle. Then the iris closed over the lid. The goo had touched him on the glove. Pareti decided it was too much trouble to disinfect immediately.

По левую руку завиднелась нежная серая плёнка говна, почти невидимая на фоне волн. Парети сменил курс и подобрал все десять квадратных футов. Говно не сопротивлялось — слишком тонкое. Парети продолжил путь к «Техас-Тауэр», собирая по дороге говно. Одинаковые обличья оно принимало редко. Самый большой кусок, какой попался Парети, прикинулся кипарисовым пнём. («Тупое говно, — подумал он, — какие кипарисы в открытом море?») Самый маленький — тюленёнком. Трупно-серым и безглазым. Парети подбирал обрывки быстро и без колебаний: он обладал жутковатой способностью распознавать говно в любом обличье, а его техника сбора была несравненно более утончённой и удобной, чем методы, используемые сборщиками, обученными Компанией. Парети был танцором с природным чувством ритма, художником-самоучкой, прирождённым следопытом. Эта способность и отправила его на говённые поля, а не на фабрику или в потогонные конторы для интеллектуалов, после того как он закончил мультиверситет с отличием. Все, что он знал и чему научился — к чему оно в забитом, переполненном, кишащем людьми мире двадцати семи миллиардов человек, отпихивающих друг друга локтями в поисках наименее унизительной работы? Образование мог получить любой, специальность — не всякий, золотую медаль — далеко не каждый, и только горстка подобных Джо Парети проскальзывала через мультиверситет, прихватив по дороге звание магистра, степень доктора, золотую медаль и красный диплом. И всё это стоило меньше, чем его природный дар сборщика. Собирая говно с такой скоростью, Парети зарабатывал больше, чем инженер-проектировщик.

Off to his left a ten-square-yard film of goo lay like a delicate tracery of gray, almost invisible against the ocean. He altered course and expertly collected it. It offered no fight at all. Stretched too thin. He continued toward the TexasTower, gathering goo as he skimmed. He rarely encountered the same shape twice. The largest chunk he collected was disguised as a cyprus stump. (Stupid goo, he thought, who ever saw a cyprus stump growing fifty miles out?) The smallest was a copy of a baby seal. Cadaverously gray and eyeless. Pareti gathered each piece quickly, without hesitation: he had an uncanny aptitude for recognizing goo in any of its shapes, and a flawless harvesting technique that was infinitely more refined and eloquent than the methods used by the Company-trained harvesters. He was the dancer with natural rhythm, the painter who had never taken a lesson, the instinctive tracker. It had been the impetus that had led him here to the goo fields when he had graduated Summa Cum from the Multiversity, rather than into industry or one of the cattle-prod think-factories. Everything he had learned, all the education he had gotten; of what use was it in a clogged choking jamcrowded world of twenty-seven billion overcrowded people, all scrabbling for the most demeaning jobs? Anyone could get an education, a few less got their degrees, even less got their gold seals, and a handful — like Joe Pareti — came out the other end of the Multiversity slide-trough with a degree, a doctorate, a gold seal and the double — a rating. And none of it was worth his natural instinct for goo harvesting. At the speed he harvested, he could earn more than a projects engineer.

Когда баки заполнялись, говно отправляли на деление и облучение. Подвергнутое запатентованным основными компаниями методам переработки, говно воспроизводило себя молекула за молекулой, делилось, росло, размножалось, разбухало, давая говна в сорок раз больше начального веса. Потом его «убивали» и перерабатывали в основной продукт искусственного питания для народа, давно забывшего про бифштексы, яйца, морковь и кофе. Величайшая трагедия третьей мировой состояла в том, что погибло огромное число всех живых тварей, за исключением людей. Говно перемалывали, обрабатывали, очищали, накачивали витаминами, подкрашивали, придавали вкус и запах, расфасовывали в отдельные пакетики и под легионом торговых марок — «Витаграм», «Деликатес», «Услада желудка», «Диет-мясо», «БыстроКофе», «Семейный завтрак» — рассовывали в двадцать семь миллиардов раззявленных голодных ртов. Добавить (трижды использованной) воды и подавать.

The goo was sent back to the cracking and radiation plants when the bins were full. Subjected to the various patented techniques of the master processing companies the goo multiplied itself molecule for molecule, fragmented, grew, expanded, swelled, and yielded forty times its own original weight of goo. Which was then “killed” and reprocessed as the basic artificial foodstuff of a population diet long-since a stranger to steaks and eggs and carrots and coffee. The Third War had been a terrible tragedy in that it had killed off enormous quantities of everything except people. The goo was ground up, reprocessed, purified, vitamin-supplemented, colored, scented, accented, individually packaged under a host of brand names — VitaGram; Savor; Deelish; Gratifood; Sweetmeat; Quench-Caffй; Family Treatall — and marketed to twenty-seven billion open and waiting mouths. Merely add thrice-reprocessed water and serve.

	— Джо, ты лапочка. — Квашня я, — ответил он, растекаясь по удобной постели.
	“You’re cute, Joe.” “I’m a pudding, I am,” he replied, and sank down on the comfortable bed.

Первая фаза холодной войны кончилась в семидесятых, когда неизбежность войны стала очевидна. Второй фазой назвали предупредительные меры против тотального уничтожения. Затоплялись в камень подземные города-пещеры — города-консервы, как называли их архитекторы и планировщики. (На людях, конечно, такие вульгарные слова не звучали. В газетных статьях города именовались шикарно: Яшмовый Город, Даунтаун, Золотой Грот, Северные и Южные Алмазы, Ониксвилль, Субград, Восточные Пириты.)

Cold War <…> Phase I had ended in the 1970s, when it was obvious that War was inevitable. Phase II had been the defensive measures against overkill. They had sunk the subterranean cavern cities, the “canister cities” as the sub-urban planners called them. (They weren’t called anything as unglamorous as that publicly. In the press releases they were glowingly named Jade City, DownTown, Golden Grotto, North and South Diamond, Onyxville, Sub-City, East Pyrites.)

	Айронволл снесён [войной] вместе с половиной Скалистых гор, противоракетный комплекс похоронен навеки под невысокими, уютными холмами, которыми стали горы.
	Ironwall and half the Smokies were gone, the missile complex buried forever under mountains that were now soft, rolling hills.

На мелководьях плескались уродливые внешне-панцирные рыбы; появились четыре новых вида акулы-собаки (один из них удачно приспособился к среде); несколько лет океан кишел сторукой каракатицей, потом она по непонятным причинам передохла. А говно не дохло. Его принялись изучать, и то, что казалось неудержимой и страшной угрозой морской жизни, а то и всей планете… оказалось чудом. Оно спасло мир. «Убитое» говно можно было перерабатывать в искусственную пищу. Оно содержало разнообразнейшие белки, витамины, аминокислоты, углеводы и даже необходимый минимум микроэлементов. Обезвоженное и упакованное, говно было выгодным экономически. Смешанное с водой говно можно было готовить, варить, жарить, парить, тушить, припускать, бланшировать и фаршировать. Почти идеальная пища. Её запах менялся в зависимости от того, какой метод обработки использовался. Она могла иметь любой вкус — и никакого. Говно вело квазирастительный образ жизни. Неустойчивый ком протоплазмы явно не обладал разумом, хотя проявлял неудержимое стремление принимать форму. Говно постоянно принимало облики растений и животных — всегда недоделанные и неубедительные. Словно говно пыталось стать чем-то. (Учёные в лабораториях Компаний надеялись, что говно так и не выяснит, чем же оно хочет стать.) — по пищевым свойствам напоминает сою, особенно трансгенные сорта

Deformed exo-skeletal fish swam in the shallow waters; four new species of dog shark were found (one was a successful adaptation); a centipedal squid with a hundred arms flourished for several years, then unaccountably vanished. The goo did not vanish. Experiments followed, and miraculously, what had seemed to be an imminent and unstoppable menace to life on the seas, and probably on the planet as a whole… revealed itself as a miracle. It saved the world. The goo, when “killed,” could be turned into artificial nourishment. It contained a wide spectrum of proteins, vitamins, amino acids, carbohydrates, and even necessary minimum amounts of trace elements. When dehydrated and packaged, it was economically rewarding. When combined with water it could be cooked, stewed, pan fried, boiled, baked, poached, sautéed, stuffed or used as a stuffing. It was as close to the perfect food as had ever been found. Its flavor altered endlessly, depending entirely on which patented processing system was used. It had many tastes, but no characteristic taste. Alive, it functioned on a quasi-vegetative level. An unstable protoplasmic agglomeration, it was apparently unintelligent, though it had an undeniable urge toward form. It structured itself endlessly into rudimentary plant and animal shapes, none viable. It was as if the goo desired to become something. (It was hoped in the research labs of the Companies that the goo never discovered what it wanted to become.)

	Джо Парети протанцевал павану высшего образования и решил, что для него мелодия недостаточно энергична. Он стал сборщиком.
	Joe Pareti had danced the educational pavane and had decided the tune was not nearly sprightly enough for him. He became a harvester.

	Он <…> врезал себе по шее коротким сильным залпом иголок воды из душа.
	He <…> hit the back of his neck a sharp, short blast with the needle-spray of the shower head.

	Он был совершенно лыс. <…> Череп гладок и бледен, как хрустальный шар предсказателя.
	He was totally bald. <…> His head was smooth and pale as a fortune teller’s crystal ball.

	… обычно мрачный доктор заметно повеселел. Парети ощутил, как у него отнимают человеческое начало. Следуя за Боллом в лазарет, он был человеком; теперь он превращался в образец, в культуру микробов, подлежащую рассмотрению под макроскопом.
	The doctor <…> normally was inclined to gloom; but <…> he cheered perceptibly. Pareti felt himself being dehumanized. He had followed Ball into the sickbay as a man; now he felt himself transformed into a specimen, a diseased culture to be peered at under a macroscope.

	Парети вяло опустился в шведское релаксационное кресло, которое поднятием подножников превращалось в ложе для абортов.
	Pareti slumped down into a Swedish-designed relaxer chair that converted — when the stirrups were elevated — into a dilation-and-curettage brace-framework for abortions.

… самое типичное в этой болезни — её нетипичность. Давайте рассмотрим ваших сиятельных предшественников. Случай первый — скончался в течение недели после заражения, предположительно от лёгочных осложнений… <…> Вторым случаем был Эштон, тот самый, по которому назвали заболевание. Он стал разговорчив до эхолалии. В один прекрасный день он начал левитировать перед довольно большой толпой зрителей. Он висел на высоте восемнадцати футов без видимой опоры, держа перед толпой речь на загадочном языке собственного изобретения. А потом растворился в чистом воздухе, и больше о нём ничего не слышали. Оттуда и пошла болезнь Эштона. Случай третий… — А что случилось с Эштоном? — перебил его Парети с некоторым оттенком истерии в голосе. Болл молча развёл руками. Парети отвернулся. — Случай третий обнаружил, что может жить под водой, но не в воздухе. Он довольно счастливо прожил два года в коралловых рифах близ Марафона во Флориде. — А с ним-то что случилось? — осведомился Парети. — Его прикончила стая дельфинов. Первый зафиксированный случай нападения дельфинов на человека. Мы долго удивлялись, что же он им такого сказал. — А остальные? — Номер чётвертый на данный момент живёт в сообществе Провала Озабль. Держит грибную ферму. Разбогател. За исключением облысения и потери мертвых слоев кожи (в этом ваши случаи, кажется, идентичны), мы не смогли найти никаких признаков заболевания. С грибами он обходится просто мастерски. — Звучит неплохо, — Парети приободрился. — Возможно. Но вот номеру пятому не повезло. Совершенно невероятная дегенерация внутренних органов, сопровождаемая наружным их ростом. Вид у него при этом был абсолютно сюрреалистический — сердце болтается слева под мышкой, кишки намотаны на талию, и тому подобное. Потом у него начали расти хитиновый экзоскелет, антенны, чешуя, перья — словно его тело не могло решить, во что же ему превратиться. Наконец оно сделало выбор — анаэробный вид дождевого червя, довольно необычно. Последний раз его видели, когда он закапывался в песчаные дюны близ Пойнт-Джудит. Сонар следил за ним несколько месяцев, до самой Центральной Пенсильвании. Парети передёрнуло. — Там он помер? Болл снова молча развёл руки. — Мы не знаем. Может быть, он лежит там в норе, неподвижный, высиживает партеногенетические яйца невообразимого нового вида. <…> Ожидайте неожиданного, конечно. Вы ведь только шестой случай. Чёткой закономерности до сих пор не установлено. Болезнь эта так же многолика, как и её возбудитель… говно. Единственное, что есть общего… и я не уверен, что это можно назвать общим… <…> происходит радикальное изменение взаимоотношений между жертвой и внешним миром. Трансформации могут быть органическими, вроде роста наружных органов и функциональных жабр, или неорганическими, наподобие левитации. — А что с номером четвёртым? Он же вроде здоров и с ним всё в порядке? — Не совсем в порядке. — Врач нахмурился. — Его отношение к грибам я назвал бы извращённой любовью. Можно добавить, взаимной. Некоторые исследователи полагают, что он сам стал разумным грибом.

“… the most typical thing about the disease is it atypicality. Let us consider your illustrious predecessors. Case One died within a week of contracting the disease, apparently of a pneumonic complication… <…> Case Two was Ashton, after whom the Disease was named. He became voluble, almost echolalic. One day, before a considerable crowd, he levitated to a height of eighteen feet. He hung there without visible support, haranguing the crowd in a hermetic language of his own devising. Then he vanished, into thin air (but not too thin for him) and was never heard from again. Hence, Ashton’s Disease. Case Three…” “What happened to Ashton?” Pareti asked, a vapor of hysteria in his voice. Ball spread his hands, without an answer. Pareti looked away. “Case Three found that he could live underwater, though not in the air. He spent two happy years in the coral reefs off Marathon, Florida.” “What happened to him?” Pareti asked. “A pack of dolphins did him in. It was the first recorded instance of a dolphin attacking a man. We have often wondered what he said to them.” “And the others?” “Case Four is currently living in the Ausable Chasm community. He operates a mushroom farm. He’s become quite rich. We can’t detect any effect of the disease beyond loss of hair and dead skin (in that way, your cases are similar, but it may be just coincidence). He has a unique way with mushrooms, of course.” “That sounds good,” Pareti brightened. “Perhaps. But Case Five is unfortunate. A really amazing degeneration of the organs, accompanied by a simultaneous external growth of same. This left him with a definitely surrealistic look: heart hanging below his left armpit, intestines wrapped around his waist, that sort of thing. Then he began to develop a chitinous exo-skeleton, antennae, scales, feathers — his body couldn’t seem to decide what it was evolving into. It opted at last for earth. Wormdom — an anaerobic species, quite unusual. He was last seen burrowing into sandy loam near Point Judith. Sonar followed him for several months, all the way to central Pennsylvania.” Pareti shuddered. “Did he die then?” Again, Ball spread his hands, no answer. “We don’t know. He may be in a burrow, quiescent, parthenogenetic, hatching the eggs of an inconceivable new species. <…> Expect the unexpected, of course. You’re only the sixth, you know. There’s been no clear-cut pattern established. The disease is as unstable as its progenitor… the goo. The only pattern — and I would hesitate even to suggest that it was a pattern… <…> a radical change of relationship occurs between the victim and the external world. These can be animate transformations, like the growth of external organs and functional gills; or inanimate transformations, like the victim who levitated.” “What about the fourth case, the one who’s still alive and normal?” “He isn’t exactly normal,” the doctor said, frowning. “His relationship with his mushrooms is a kind of perverted love; reciprocated, I might add. Some researchers suspect that he has himself become a kind of intelligent mushroom.”

	Город неизменно входил в топ-лист чудес света. Его привязанность к пороку едва не переходила в одержимость, а сравниться могла лишь с почти пуританским поиском наслаждений. Именно в Восточных Пиритах возникла замечательная фраза: НАСЛАЖДЕНИЕ — ЭТО СУРОВАЯ ОБЯЗАННОСТЬ, НАЛОЖЕННАЯ НА НАС ЖИЗНЬЮ.
	It was conservatively rated one of the marvels of the world. Its devotion to vice was obsessive, amounting to an almost puritanical drive to pleasure. In East pyrites the phrase had been coined: PLEASURE IS A STERN DUTY IMPOSED ON US BY THE WORLD.

Парети сидел в уютном местечке под названием «Уютное местечко». Это был зал игральных автоматов, введший в обиход сложную игру под названием «вставной». Чтобы вступить в игру, следовало сесть за длинной стойкой, перед круглым отверстием с полиэтиленовой прокладкой, и поместить в отверстие определённую часть тела. Игра была, само собой, чисто мужская. Ставки помещались на мерцающие панельки, покрывавшие стойку. Огоньки менялись в соответствии со сложной компьютерной программой, и в зависимости от размещения и размера ставок с помещённой в отверстие деталью анатомии происходили самые разные вещи. Иногда очень приятные. А иногда — нет.

He was in a soft place called The Soft Place. It was a gambling hall whose innovation was an elaborate game called Stick It. The game was played by seating oneself before a long counter with a round polyethylene-lined hole in the facing panel, and inserting a certain portion of the anatomy therein. It was strictly a man’s game, of course. One placed one’s bets on the flickering light-panels that covered the counter-top. These lights were changed in a random pattern by a computer programmer, and through the intricacies of the betting and odds, various things happened behind the facing panels, to whomever happened to be inserted in the playing-hole. Some of the things were very nice indeed. Some were not.

… к нему подошёл головоменяла, предлагая невыразимые наслаждения незаконной смены голов у «аккуратного и очень надёжного» доктора. Парети позвал полицию, и мошенник скрылся в толпе. Таксист предложил съездить в «Долину слёз»; прозвучало не слишком весело, но Парети согласился. Заглянув в это заведение — восемьдесят первый уровень, трущобы, мерзкие запахи и тусклые фонари, — Парети сразу понял, куда его занесло. Некропритон. Вонь свежесваленных трупов забивала горло. Он остался всего лишь на часок.

A head-changer approached him <…> and offered the unspeakable delights of an illegal head-changing operation by a doctor who was “clean and very decent.” He yelled for a cop, and the little ratfink scuttled away in the crowd. A taxi driver suggested the Vale of Tears and though it sounded lousy, he gave the guy the go-ahead. When he entered the place — which was on the eighty-first level, a slum section of foul odors and wan street lights — he recognized it at once for what it was. A necro-joint. The smell of freshly-stacked corpses rose up to gag him. He only stayed an hour.

Он не помнил, как попал сюда, но на груди его красовалась татуировка в виде голой семидесятилетней карлицы. Он побрёл через парк, но быстро обнаружил, что это не лучшая дорога. Сосенки поглаживали и посасывали его плечи; «испанский мох» пел фанданго; плакучая ива орошала его слезами. Он бросился бежать, чтобы уйти от нескромностей голых клёнов, чёрных шуток чернобыльника, томления тополей.

He didn’t know how he’d gotten there, but he had a tattoo of a naked seventy-year-old female dwarf on his chest. He walked through the park, but found that he had picked an unpromising route. Dogwood barked at him and caressed his shoulders; Spanish Moss sang a fandango; an infatuated willow drenched him in tears. He broke into a run, trying to get away from the importunities of cherry trees, the artless Western prattle of sagebrush, the languors of poplar.

	Он прошёл мимо банды подростков, предложивших за умеренную плату вышибить из него дух; но он отказал им и поковылял дальше.
	He passed a roving gang of juvies, who offered to beat the crap out of him, for a price, but he turned them down and stumbled on.

Он слышал, как перешептываются о нём плитки мостовой: — Какая он лапочка! — Забудь, всё равно он на тебя и не глянет. — Ах ты сука ревнивая! — Я тебе говорю, не глянет он на тебя. — Да ну тебя. Эй, Джо!.. — Ну что я тебе говорила! Он на тебя и не посмотрел! — Но так нечестно! Джо, Джо, я тут… — По мне, — заорал Парети, разворачиваясь, — одна плитка от другой ничем не отличается! Все вы тут на одно лицо! Это их, слава Богу, заткнуло.

He could hear the little paving stones whispering about him: “Say, he’s cute”‘ “Forget it, he’d never look at you. “You vicious bitch!” “I tell you he’ll never look at you.” “Sure he will. Hey, Joe — ” “What did I tell you? He didn’t even look at you!” “But he’s got to! Joe, Joe, it’s me, over here — ” Pareti whirled and yelled, “As far as I’m concerned, one paving stone looks exactly like another paving stone. If you’ve seen one, you’ve seen ‘em all.” That shut them up, by God!

— Исполнение не проблема; самое сложное — это желание, доезжаете? Исполненные желания гибнут, и их приходится заменять новыми, иными желаниями. Чёртова уйма людей мечтают стать извращенцами, но не могут, потому как всю жизнь желали только всякого пристойного. Но мы в Центре Импульсной Имплантации можем внушить вам всё, чего вы захотите пожелать! Продавец вцепился в рукав Парети турохваткой — резиновым захватом на телескопическом шесте, применяемым для удержания туристов, прогуливающихся по Аркаде Странных Услуг, и притягивания оных туристов поближе к прилавку. — Спасибо, с меня хватит, — произнёс Парети, без особого успеха пытаясь стряхнуть турохватку с рукава. — Эй, парень, постой, обожди! У нас спецскидка, сущие гроши, только на этот час! Представь, мы тебе педофилию вставим, настоящее крутое желание, незатасканное ещё, а? Или зоофилия… или оба возьмите, совсем дёшево выйдет… Парети ухитрился вывернуться из зажима и помчался по Аркаде, не оборачиваясь. Он-то знал, что никогда нельзя импульсно имплантироваться в уличных лавках. Один его приятель-сборщик, находясь в отпуске, совершил подобную ошибку; ему подсунули страсть к гравию, и бедняга скончался через три предположительно наполненных наслаждением часа.

“Fulfillment is no problem; the tough thing is desire, don’t you dig? Desires die of fulfillment and gotta be replaced by new, different desires. A lotta people desire to have weirdo desires, but they can’t make it onaccounta having lived a lifetime on the straights. But us here at the Impulse Implantation Center can condition you to like anything you’d like to like.” He had hold of Pareti’s sleeve with a tourisnag, a rubber-lined clamp on the end of a telescoping rod; it was used to snag tourists passing through the Odd Services Arcade, to drag them closer to specific facilities. “Thanks, I’ll think it over,” Pareti said, trying without much success to get the tourisnag off his sleeve. “Wait, hey, Jim, dig! We got a special bargain rate, a real cheapo, it’s only on for the next hour! Suppose we fix you up with pedophilia, a really high-class desire which has not as yet been over-exploited? Or take bestiality… or take both for the special giveaway price–” Pareti managed to pull the snag from his sleeve, and hurried on down the Arcade without looking back. He knew that one should never get Impulse Implanation from boiler-shop operators. A friend of his had made that mistake while on leave from a TexasTower, had been stuck with a passion for gravel, and had died after three admittedly enjoyable hours.

	Он забрёл в «Лавку духов». В некоторых штатах половые сношения с призраками запрещались законом, но большинство докторов соглашались, что это вполне безвредно, если не забыть потом смыть остаток эктоплазмы тридцатипроцентным спиртом. Женщины, конечно, рисковали больше…
	He slid into a Spook Booth. Intercourse with ghosts was outlawed in some states, but most doctors agreed that it was not harmful if one made certain to wash off the ectoplasmic residue afterward with a thirty percent alcohol solution. Of course, it was more risky for women…

	… зеркало — это глаз, который ждёт, чтобы им посмотрели.
	… a mirror is an eye waiting to be looked through

Перевод

Д. Смушкович (под псевд. В. Серебряков), 1996 (с незначительными уточнениями)

О рассказе

	В соавторстве, если только нет особых причин для сохранения разных стилей, я стараюсь адаптироваться под манеру письма моего соавтора. В случае Шекли это означало, что мне пришлось начать думать будто повреждённым мозгом. Следовательно, я не отвечаю за логику или здравый смысл этой истории.
	In collaborating, unless there is a specific reason for the styles to be identifiably different, I try to adapt my writing to the manner of my co-author. In the case of Sheckley, it meant I had to start thinking like a brain damage case. Consequently, I make no brief for the logic or sanity of this story.
	— Харлан Эллисон, предисловие к рассказу в «Партнёрах по удивительному»