Машина Шехерезада

«Машина Шехерезада» (англ. The Scheherezade Machine) — иронично-пародийная фантастико-сюрреалистическая повесть (короткий роман) Роберта Шекли 1991 года, состоящая из вставных новелл. Дала название авторскому сборнику 1995 года из 6 произведений, который не издавался на английском языке — только на русском (1996) и польском.

Цитаты

1. Роль машины

Мир — это рассказ, который им закручен. Рассказ, который он рассказывает сам себе. И рассказ этот сам становится реальностью — а реальность может быть весьма забавной, пока не станет слишком уж крутой. Мифы и легенды, рассказанные себе миром, — его дитя. Плод, рождённый его Двуликостью.

Неумение приступить к рассказу — затмение начального импульса — вызвало ступор, отключку и гибель всех остальных машин-рассказчиц, которые были или могли быть созданы. Как выяснилось, иметь врождённую способность к рассказыванию историй для машины недостаточно. Необходим начальный толчок извне: что-то должно произойти, чтобы заставить машину приступить к рассказу о неких событиях, которые могли бы случиться, несмотря на убедительные доказательства обратного.

Никто не выключал меня, поскольку машину моего типа, единожды приведённую в действие, невозможно выключить с такой легкостью, с какой вам не мешало бы в один прекрасный день попробовать выключить самих себя. Возмутив риторическую гладь реальности, так сказать.

3. Мартиндейл, утёс и машина

Глянув вниз, Мартиндейл увидел на дне глубокого ущелья злые и острые, как шпильки, каменные шпили. Корневище, за которое он уцепился, начало отрываться от присыпанного землёй каменистого бока утёса. И, что хуже всего, глянув вниз, Мартиндейл увидел, что у него расстёгнута ширинка. Висеть на краю смерти в таком нелепом до непристойности виде — воистину ирония судьбы. Эта мысль мелькнула в голове у Мартиндейла, силившегося вспомнить, как его угораздило очутиться в таком положении. <…> С выступающего края утёса на него воззрилась машина, похожая на «Муг»-синтезатор: — Это я тебя в нём очутила. — Но зачем? — Потому что это отличная завязка для рассказа.

Мартиндейл опорожнял свой мочевой пузырь. Какое-то мальчишеское озорство заставило его встать на краю утёса, чтобы полюбоваться, как струя мочи дугой взмывает в воздух, вспыхивает на солнце и блестящими жёлтыми каплями падает вниз на тысячу футов, на самое дно каньона. И он настолько увлёкся этим зрелищем, что не заметил, как земля потихоньку осыпается под ногами.

— Я, конечно же, всё именно так и задумала, — изрекла машина, сидя неподалёку на брёвнышке. Превратив себя в тонкую и прозрачную, как призрак, фигуру, она курила русскую папироску, заедая её турецкой халвой и готовясь объяснить сюжетные нестыковки в следующей главе. — Остановите её! — крикнул Мартиндейл. — Она собирается всех вас похерить и начать новую историю с другими героями! — Она не может этого сделать, — сказал полицейский, потрясая книжицей правил в чёрной обложке. — Здесь ясно сказано, что персона, упомянутая три раза, имеет полное право стать рядовым персонажем рассказа. — Чёрта лысого! — откликнулась машина. — Это мой рассказ, и я могу с ним делать всё, что захочу.

4. Полицейский, танцовщица и…

Машина наслала племя монгольских кочевников, чтобы те вторглись в гористую декорацию, где Мартиндейл и иже с ним жили в весёлом распутстве. Монголы наводнили окрестности, оставляя за собой сплошную мерзость запустения. Захватчики не были личностями. Вернее, каждый из них был одной и той же личностью. Суровой и грозной.

Машина официально предложила Мартиндейлу и компании вернуть Герна в историю. Мартиндейл охотно согласился, но прочие персонажи наложили вето. Они и так с трудом приспосабливались друг к другу, чтобы привыкать ещё к странностям и заскокам какого-то незнакомца.

Мартиндейл осознал, как ему повезло. В отличие от остальных, у него было имя. Компанию поразила жестокая эпидемия гриппа, не тронув лишь полицейского. Все прочие лежали в лёжку, вялые и равнодушные, а полицейский лучился энергией. Он принялся расширять свою роль за счёт больных товарищей. Они худели, бледнели и таяли, он же раздался в плечах, поздоровел, налился румянцем и начал позволять себе такие странности и даже чудачества, какие встречаются исключительно у главных героев.

5—8

Граф Генри глянул вверх и увидел свою жену, спускающуюся по ступенькам большой парадной лестницы, — прекрасную и расплывчатую, как портрет, на который смотришь сквозь толщу воды. — 5. Дуэль; аналогичная сцена есть в фильме Вуди Аллена «Разбирая Гарри» (1997)

Графиня задумалась, и графу Генри на миг показалось, что она вновь собирается начать их нескончаемый спор, связывавший супругов крепче клятв, данных у алтаря, — спор, ставший неотделимым от их любви и поглощавший её, а заодно и самую их жизнь, и даже их рассудок. — 5

— Мы наведываемся сюда время от времени, я и мой народ, чтобы поглядеть, как поживает остальной космос. Это здорово отрезвляет. Когда нас одолевает самодовольство, мы просто отправляемся в путь и смотрим, что в космосе новенького. Мы не решили ещё вопросов о природе вещей, а также о существовании Бога и загробной жизни. Как только нам приходит в голову заняться их решением, мы смотрим на тех, кто увлекается подобными материями — например, на вас, земных людей, — и видим, куда они могут завести. Поэтому мы довольствуемся малым, а именно способностью к довольству собой. И остаёмся в выигрыше. — 6. События в Сент-Омере

Герн вытащил бумажник и начал тщательно просматривать его содержимое. — Что ты ищешь? — спросил Мартиндейл. — Чего-нибудь почитать, — ответил Герн. — 8. За несколько минут…

9. Мудрёный романский тип

Римляне были людьми основательными, и им казалось вполне естественным таскать за собой лишнего мула или двух для пленников, чьи объяснения по поводу присутствия в римских владениях звучали бессмысленно, особенно если сами пленники выглядели подозрительно и были, возможно, выходцами из совершенно другого сюжетного построения.

Мартиндейл вспомнил, что совсем забыл про еду. Но, вспомнив, что он о ней забыл, Мартиндейл уже не мог забыть о том, что вспомнил, и голод принялся мучить его с удвоенной силой — как предмет терзаний и как терзатель. Мартиндейл поставил перед собой нелёгкую задачу: забыть о том, как сильно он осознаёт, как он голоден.

Птицы над головой издавали странные звуки — европейские птицы с непривычным акцентом. Однажды Мартиндейлу даже послышался волчий вой, но, возможно, это пела какая-нибудь волчья птица.

Мартиндейл чуть было не свалился с седла самым позорным образом, поскольку мул его, почуяв, по-видимому, близость тёплой еды и хороших книжек, вдруг припустил неуклюжим галопом.

… символ Рима, волчица, кормящая сосцами сосунков…

— Погоди-ка… Чем от них так пахнет? — Реальностью, мой господин, — сказал Радикс. — Фу! От них воняет показным и старомодным правдоподобием. А пошли они в баню!

10. В бане

Стражники вывели их из комендантского кабинета под тихий скрип половиц, покрытых немудрёным и старым, но вполне добротным матом.

— Что это? — спросил Мартиндейл, притормозив возле большой блестящей беломраморной статуи, стоявшей у входа в парильню. — Скульптура Донателло, изображающая миф «Невменяемость», — ответил Радикс.

Описывать здесь обитателей хижин нет никакого смысла, даже если бы у кого-то возникло такое желание, ибо люди эти, почуяв, вероятно, что не принадлежат к нашей истории, упрямо отказывались войти в фокус. Стоило вам только подумать, что вы их наконец-то поймали, как они тут же прятались в тёмных уголках вашего сознания. — также ср. с «Разбирая Гарри»

12. Рассказ рассказчика

— Сын мой, — сказал мудрец, — возьми эту старинную книгу, имеющую столь большую ценность, и отнеси её на ярмарку в Джайпур. <…> — Сколько стоит эта книга, кстати говоря? <…> — А сколько звёзд на небе? — вопросил рассказчик. — Сейчас? Ни одной. Солнышко светит. — А ночью? — Число их неисчислимо. — Стало быть, настоящую цену книги ты определишь где-то между тьмой и светом. — Эй, погоди минуточку, — сказал сын. — Это же бессмыслица какая-то. — Не будь занудой.

— Деяние, не подобающее принцессе, — заметил евнух, ввернув в предложение свой любимый причастный оборот, <…> он любил причастные обороты, потому что любил ко всему быть причастным.

— … я даю вам честное слово волшебного оленя, который может порою заблуждаться, но не способен на прямую ложь.

Они решили сойти с дороги, потому что на ней встречалось слишком много соблазнов, слишком много людей, жаждавших рассказать свои истории, и слишком много людей, жаждавших втянуть их в чужие истории. Очень трудно было избежать насыщения рассказа ненужными деталями, и отклонения носились над миром, как огненные злые духи, оставляя за собой горький привкус и обугленные водоросли.

Вид у Дири сделался задумчивый, и мысль, вызванная к жизни её видом, легко воспарила над головой в облике сияющей паутинки с переплетёнными нитями — вспыхнула, переиначила свой узор, потом опять переиначила, и опять, пока наконец не застыла в форме мысли или диадемы. Дири была очень рада этому, поскольку иначе у неё могло и вовсе не возникнуть никакой идеи.

13. Герн: появление Петрония и Поппеи

Лесная декорация не ожидала столь быстрого появления действующих лиц и не озаботилась подготовить им надлежащие виды для обозрения. Такая халатность была против правил, и декорациям все время внушали, чтобы они не распускались до эскизности. Декорация быстренько позаимствовала несколько визгов и писков, пригодных на все случаи жизни, а также парочку совиных уханий из претенциозной постановки «Золушки», потом нашла запах прелой листвы, щедро обрызгала им воздух и, наконец, поспешно украсилась бордюрчиком из веток и листьев. Выглядела она совершенно двумерной, поскольку все прочие измерения с неё сняли из-за нехватки реквизита. Но эта голая двумерность ничуть не смущала декорацию: дело-то было ночью, в конце концов.

Римлянин сидел на табуретке за тростниковым столиком, служившим ему одновременно и столом, и потайным убежищем, и порою советчиком.

15. Твина, дева Марса

Жизнь на Марсе была нелегка. Твина и её родители день-деньской работали на машинах реальности, бывших одной из самых характерных черт тогдашней марсианской жизни. Вся семья по очереди крутила заводную ручку, что приводила в движение мрачные железные колёса со странными закорючками на ступицах — колёса, производившие на свет подлинную реальность. Производить реальность было нелегко. Семья, работая до седьмого пота, с трудом сводила концы с концами. Вы только представьте себе: день напролёт не разгибаясь крутить беспощадные колёса мельницы реальности и намолоть такую горстку, что её едва хватает на поддержание жизни. А сколько людей так и сгинуло! Ведь даже несмотря на всё их усердие, папина нога (и всё время одна и та же его реальная конечность) терялась вот уже несколько раз, и только лихорадочное и поспешное вращение ручки помогло им её вернуть. И, точно мало им было необходимости производить свою собственную реальность таким допотопным способом, под угрозой немедленного исчезновения в случае, если они оплошают или ослабеют, Твине с родителями приходилось ещё намалывать дополнительную реальность для сборщиков налогов, которые, сверкая бусинками глаз из-под высоких чёрных шляп, всегда стояли на заднем плане.

Дутики были отличным блюдом, особенно если их сварить в скороварке и сдобрить анчоусным маслом. Но скороварки у Твины не было, а анчоусное масло кончилось несколько поколений назад. И всё-таки, нравится вам это или нет, семья питалась дутиками каждый день и радовалась, что может себе их позволить, даже без масленизации.

Твина была одна-одинёшенька на широкой равнине, простирающейся от города Альма до узлового пункта Корасон, — равнине настолько бедной, что она не вошла в список беднейших районов внутренних планет, поскольку не смогла достигнуть даже предельной черты нищеты.

Она вспомнила, что в историях, легендах и древних сказаниях марсианских поселенцев говорилось о странных, недоступных человеческому пониманию тварях, давно уже вымерших, но, согласно легендам, навещавших порою планету, чтобы проверить сердца и умы её новых жителей — бедного белого отребья и бедного чёрного отребья, а также отребья всех мыслимых и немыслимых оттенков, которые эмигрировали с Земли в поисках лучшей жизни.

16. В хогане

Свет в доме начал тускнеть и колебаться, по мере того как испарялась реальность.

Папулина нога вернулась — немного колыхаясь вначале, но затем отвердев и став такой же, как была, ничуть не повреждённой этим испытанием, если не считать лёгкой сыпи на подъёме стопы, где реальность натирает чаще всего.

Он делал гистаминные ограничители, вводимые крышками для бутылок. У него была даже машина, которая делала крышки для бутылок из яшмы — или же яшму из крышек для бутылок, в зависимости от спроса.

Как хорошо жилось, наверное, в те дни, когда в машинах реальности не было нужды, подумала Твина. Когда реальность давалась даром, как воздух или погода, а не как цель желанная. Да, нынче всё не так. После дьявольских экспериментов Эренцвейга с рекомбинантными метафорами на Вселенную нашёл стих многозначности, всё стало равным всему, и ничто не могло доказать свою собственную доподлинную реальность.

Твина никогда не слыхала о подобном существе. Но после краткого подключения к прямой перекачке информации она вдруг узнала историю машины во всех подробностях. И тут же вспомнила предупреждение папули: «Из мириадов опасностей этой планеты, дочь моя, особенно остерегайся машины Шехерезады, ибо она самая могущественная и опасная». Только Твина подумала об этом, как её взяло сомнение: действительно ли она вспомнила предупреждения папули, или машина вспомнила за неё? — Ну конечно, — сказала машина, соглашаясь с обоими предположениями, а также с некоторыми другими, прозвучавшими из публики.

17. Краткий экскурс в некоторые возможности повествования

Машина нахмурилась — совсем чуть-чуть, но и это потребовало немалых усилий от машины, ещё не привыкшей к тяготам самоочеловечивания. Она подумала даже, не надуть ли ей губы. Может, тогда шарики завертятся как следует? Но хмурости уже хватило, чтобы из подкорки сознания вылупились новые возможности. <…> Тут машина заметила, что всё кругом подёрнулось рябью — сначала воздух, потом почва, а за ней и вся поверхность рассказа. Машина сразу поняла, что это значит: рассказная неуравновешенность, моральный эквивалент земных сотрясений, внезапно подкосила её подобно угрызениям совести; теперь, хочешь не хочешь, что-то должно было случиться.

Из-за кулис появился Вольтер, хмыкнул в ладошку, поклонился и исчез. Хор из «Аиды» Верди возник прямо посреди музыкальной фразы. «L'giusti della narcolessia!» — пропел он и пропал. После него на сцену выбежали тореадор с мулетой, три гоблина по пути в Высокий Замок, праправнук Безумного Макса Безумный Джордж, а за кулисами толпились ещё люди, а за ними ещё и ещё, ибо неистовое желание появиться на сцене, называемой жизнью, столь велико, что ни один её заменитель до сих пор не был признан удовлетворительным. Машину эти образы совершенно не удовлетворили. Они были отобраны автоматически принимающей решения программой, которую машина инсталлировала чуть раньше, чтобы раз и навсегда избавить себя от проблемы выбора. Но стоит дойти до дела, как тебе всё равно приходится делать его самому. Поэтому машина, с ещё большей горячностью отвергнув уже отвергнутые образы, стала копать под ними, пока не докопалась до крышки автоматического процесса принятия решений и не сдвинула её, обнажив сам блочок — маленький микропроцессорчик, гораздо меньше тех, что управляют судьбами звёздных систем и мегаломаньяков, — после чего, столкнув его вниз по скользкой дорожке саморазрушения, снова взяла функцию созидания на себя. Переход на режим саморазрушения поразил на миг машину изжогой безразличия, и она задумчиво потёрла свою надчревную область. <…> Она неважно себя чувствовала в последнее время — о, ничего серьёзного, просто приступ энтропии, лёгкая потеря головы, не более.

— Я чудодейка-блудодейка Камина, королева Ноля. За мной наземным транспортом следует моё тщательное описание. Но, надеюсь, я не испорчу его тебе, если скажу, чтобы подразнить немножко предвкушением, что у меня волнистые двуцветные волосы и прекрасный ассортимент других вторичных половых признаков. Глядя на неё, машина Шехерезада вдруг осознала, что всю жизнь была чего-то лишена. Она смотрела на Камину и ощущала, как плавится внутри металл и вспыхивают внешние цепи, сгорая и растекаясь бесформенной жижей. <…> Казалось, машина растеряла все слова, и королева Ноля, а может быть, Ночи, заколебалась расплывчато, уже мало похожая на леди, но ещё не совсем — на мочалку. — О машина! — сказала она. — Как мы дошли до того, что встречаемся с тобой вот так? — О чём ты говоришь? — удивилась машина Шехерезада. Её охватило некоторое беспокойство, поскольку данный персонаж не должен был обращаться к ней столь фамильярно. Но теперь, когда королева упомянула об их фиктивной прежней встрече, вероятностный усик оторвался от гипотетического центра чувств машины и пустил свой собственный побег с непредсказуемыми последствиями. — Нам нужно убраться отсюда, — сказала королева Ночи. — Ни о чём не спрашивай. Просто делай, как я говорю. И машина Шехерезада не устояла перед искушением. Разве не этого она всю жизнь хотела, на самом-то деле? Покорности, покоя, уюта? Как давно она уже не портилась, не ломалась, не предавалась по-настоящему приятной испорченности!

— Прощай! — сказала она королеве Ночи. — Ты интересна, спору нет, но твоё время ещё не пришло. — Наверное, ты права, — ответила королева Ночи, печально глядя чёрными и непрощающими очами. А потом махнула рукой и снова растворилась в «первичном бульоне», где все оргиастические тенденции варились под одной крышкой.

Машина Шехерезада очутилась в извилистом коридоре сотворённого ad hoc метафорического пространства. Она шла мимо стоек со свежим фруктовым соком, мимо салунов, откуда днём и ночью доносились взрывы грубого хохота, и добралась наконец до внутреннего помещения образного воссоздания. Постучала в дверь, вошла — и увидела крохотного гнома, абсолютную свою копию, сидящего за крохотным столиком и управляющего действием. Всё в точности как машина и ожидала, хотя, по вполне очевидной причине, неосознанно. Остатки здравого смысла требовали избавиться от хамункулуса — ибо это он и был — и чем скорее, тем лучше. Инструмент для избавления оказался под рукой. Резцы поперечно-строгального станка поднялись и упали, и вдруг, буквально ниоткуда, перед машиной появилась и зависла освобождающая от ответственности статья закона под названием «клаузула возможного отказа», переливающаяся розовым и мышиным цветами и слегка попахивающая табаком балканского «Собрания».

20—22

— Где я? <…> — Потише! <…> Говорят, это место Пляшущих Зоилов. — 20. Визит к психиатру

В воздухе витал больничный дух, а машина Шехерезада очень боялась недееспособности, которую можно подхватить в подобных местах. — 20

Появилась целая толпа зрителей с горящими глазами и в шляпах — кто в теплых пирожках, кто в круглых котелках. «Даёшь следующую сцену!» — скандировали они. Щёки у машины запылали от досады. А глаза, спокойные и мягкие, подернулись слегка ядовитой плёнкой обиды. — 21. Лу рекомбинантный, Мажинни распознантный, Твина диссипантная

Так, а ну-ка, пристегните покрепче свои ремни, мальчики и девочки, дамы и господа! К нам сейчас спикирует новый персонаж. — 21

Жизнь на пособие была не такой уж плохой. Вам хватало на еду, на приличную крышу над головой, оставалось даже немножко на наркотики. И развлечениями вас не обделяли: для безработных существовали специальные бесплатные театры. Но честолюбивому молодому человеку такая жизнь была не по нутру. Еда была однообразной, крыша над головой всегда одинаковой, наркотики второсортными, а играли в бесплатных театрах исключительно Шекспира: хочешь развлекаться, не напрягая мозги, изволь денежки платить! — 22. Мажинни прибывает в Лу

23. Взятка от корпорации Грааля

Мажинни кивнул, соглашаясь с ложью, чтобы дать ей возможность сделаться правдой.

— Я смотрела на море, — сказала женщина. — На голые колышущиеся груди нашей общей великой зелёной и склизкой праматери.

Мажинни внезапно почувствовал, что уже видел его раньше и всё происходящее происходило с ним в предыдущем эпизоде, о котором ему не рассказали, — или же произойдёт в будущем. Мажинни не мог решить, что хуже, но в данный момент это не имело значения. Сторож с любопытством разглядывал его, а потом попробовал на слух с таким откровенным вкусом, что нужно было это видеть, чтобы не поверить.

Очутившись за стенами, он бросил мельком взгляд на материал, из которого был построен город. Стена будильников казалась особенно вместительной, но, похоже, далеко завести она его не могла. Некоторые стулья были набиты загробными воплями и обтянуты такими тканями, каких вы не забыли бы вовеки.

Мажинни обнаружил, что порет горячку. Он порол её с оттяжкой, пока не побелело в глазах, и тогда настало время белой горячки.

… свиной бекон на сковородке прошкворчал своё сальное словцо…

24—27

Дверь в форме крыльев летучей мыши распахнулась, и оттуда вылетела Возможность, выкинутая увесистым пинком под задницу. — 24. Россказни про Лу

Внутри [бара] было сумрачно, клубы сигаретного дыма свивались в канцерогенные кольца, а сигареты дымились во ртах у трупов. — 24

… каменный ангел валялся неподалёку в статуарном состоянии. — 25. Лу: единственное ружьё стреляет внезапно и с треском

Глянув вверх, он увидел на небе два солнца. Одно было крупное, жирное и жёлтое, вдвое больше родного земного солнышка, а другое напоминало громадную чёрную точку, типа вырытой экскаватором ямы, только гораздо более глубокую. — 25

Юноши были похожи на апострофы, по крайней мере некоторые из них, с гладкой шерстью и острыми крюками вместо зубов. А потом опять появилась она — женщина из заснеженного параграфа далёкой синтаксической страны. — 27. Предпочтения

Перевод

И. Васильева, 1996