Но чужды мне столь сильные желанья:
Всю жизнь отдать за ленты и кресты, Немецкие ничтожные прозванья,
Все полные блестящей пустоты,
Я к ним в себе не чувствую призванья…[1]
— «Итак, в суде верховном — виноват!..» (1843)
Клеймо домашнего позора
Мы носим, славные извне:
В могучем крае нет отпора,
В пространном царстве нет простора,
В родимой душно стороне! [1]
— «Клеймо домашнего позора» (1854)
Поэт, взгляни вокруг! Напрасно голос твой
Выводит звуки стройных песен:
Немое множество стоит перед тобой,
А круг внимающих — так тесен! [2]
В чаду тщеславныхискушений,
Как душу ты ни сторожи,
В ней мало чистых побуждений,
В ней мало правды, много лжи!
Так мало в нас любви и веры,
Так в сердце мало теплоты,
Так мы умны, умны без меры,
Так мы боимся простоты!
Так часто громкими речами
Клянём мы иго светских уз;
Но между словом и делами
Так наш неискрененсоюз!
Как быть! — Покойно и лениво,
Удобно, вяло и легко,
Полустрога, полушутлива,
Не заносяся далеко, Жизнь наша тянется...
<...>
И бесполезно мне сознанье
Душевных немощей моих; Мгновенный жар негодованья
Не властен свергнуть бремя их.
В борьбах тяжёлых и бесплодных
Я много жизни пережил:
Движений нет во мне свободных,
Нет первобытных, свежих сил!..[3]
<...>
Не так ли ты трудишься, человек,
Над зданием общественного быта?
Окончен труд... Идёт за веком век,
И истина могучая разбита!
<...>
О род людской! Не раз в судьбе своей
Ты мнил найти и Истину, и Веру,
Затем чтоб вновь разуверяться в ней
И строить храм по новому размеру!
<...>
К чему же ты нас ныне привела,
Судеб мирских живая скоротечность!
Всё та же власть враждующего зла,
Всё так же нам непостижима вечность.
Мы все страдаем и тоскуем,
С утра до вечера толкуем
И ждём счастливейшей поры.
Мы негодуем, мы пророчим,
Мы суетимся, мы хлопочем...
Куда ни взглянешь — все добры!
Обман и ложь! Работы чёрной
Нам ненавистен труд упорный;
Не жжёт нас пламя наших дум,
Не разрушительны страданья!..
Умом ослаблены мечтанья,
Мечтаньем обессилен ум!
<...>
В замену собственных движений.
Спешим, набравшись убеждений,
Души наполнить пустоту:
Твердим, кричим и лжём отважно,
И горячимся очень важно
Мы за заёмную мечту![3]
— «Мы все страдаем и тоскуем...» (1846-1847)
Пусть гибнет всё, к чему сурово
Так долго дух готовлен был:
Трудилась мысль, дерзало слово,
В запасе много было сил...
Слабейте, силы! вы не нужны! Засни ты, дух! давно пора!
Рассейтесь все, кто были дружны
Во имя правды и добра!
<...>
Так сокрушись, души гордыня,
В борьбе неравной ты падёшь:
Сплошного зла стоит твердыня,
Царит бессмысленная Ложь!
Она страшней врагов опасных,
Сильна не внешнею бедой,
Но тратой дней и сил прекрасных
В борьбе пустой, тупой, немой!..
Ликуй же, Ложь, и нас, безумцев, Уроком горьким испытуй,
Гони со света вольнодумцев,
Казни, цари и торжествуй!..[3]
Мелкий дождь моросит не переставая; сыро, мокро, скользко; серый туман, как войлок, облегает небо; воздух тяжёл и удушлив; холодно, жутко, кругом грязь и слякоть, земля как болото, всё рыхло, всё лезет врозь. Осень.
Безотрадно путнику. Но что же внезапно, сквозь туманную пелену воздуха, поражает и приковывает, и радует его взор, и как-то свежит и молодит душу?.. Это озими, это изумруды полей в чёрной раме осенней грязи, это зелёные всходы будущей жатвы, молодые ростки добрых, хлебных зёрен!
И мы всей душой, всем сердцем, душой, наболевшей от долгого тщетного ожидания, сердцем, неустававшим любить и верить, — с радостным упованием приветствуем молодые, зелёные всходы русской земли, первые шаги пробуждающейся народной жизни! Для нас, в современной действительности, действительно только одно: подъём народногодуха, проснувшийся, оживший, повеселевший народ. Девятнадцатого февраля 1861 года начинается новое летосчисление русской истории...[4]
Вне народной почвы нет основы, вне народного нет ничего реального, жизненного, и всякая мысльблагая, всякое учреждение, не связавшееся корнями с исторической почвой народной, или не выросшее из неё органически, не даёт плода и обращается в ветошь. Всё, что не зачерпываёт жизни, скользит по её поверхности и тем самым уже осуждено на бессилие и становится ложью. И сколько накопили мы лжи в течение нашего полуторастолетнего разрыва с народом!.. Это не значит, чтобы до разрыва не было у нас ни зла, ни мерзостей: их было много, но то были пороки, порождения грубости и невежества. Только после разрыва заводится у нас ложь: жизнь теряет цельность, её органическая сила убегает внутрь, в глубокий подземный слой народа, и вся поверхность земли населяется призраками и живёт призрачною жизнию!
Недуг громаден, но соразмерна ему и громадная крепость организма. Русь сладит с болезнью. Народ сохранил в себе запас силы непотраченной, уберёг свои коренные начала, не поддался никаким опасным искушениям и соблазнам, не освятил добровольным участием и согласием никакого существенного нарушения своего внутреннего строя, не уложился ни в одну заготовленную форму заграничного изделия — и этим своим безучастием, бездействием, этою благодетельною неподвижностью, так часто осмеянною и непонятною, спас себя и нас и воздействовал на оторванных своих членов... В нас пробудилось сознание.
Удивительное дело! Казалось, исчез народ, сам забыл о своём существовании, — и вот кафедра учёного исследователя возвращает его к жизни, и полумёртвый труп оживает, согретый солнцем мысли! Мы думаем, что племена славянские не успокоятся, и хаос славянского мира останется хаосом до тех пор, пока сила пробуждённого самосознания не выработает формы жизни, более или менее соответственные особенным, внутренним требованиям славянской народности.
«Петербург или Киев?» «Будет ли когда исправлена ошибка, сделанная Петром? Будет ли когда средоточие правительственной деятельности перенесено с Ингерманландских болот в страны более плодородные, например, Киев?». Вот вопросы чрезвычайной важности, выдвинутые вперёд неизвестным авторомстатьи, помещённой в сентябрьской книжке «Русского Вестника» под скромным заглавием: «Заметки о хозяйственном положении России».[5]
Повторяем: у России одна единственная столица — Москва; Sanktpetersburg не может быть столицею русской земли, и никогда ею не был, как бы ни величали его в календарях и официальных бумагах. Санкт-Петербург не столица, созданная историческою жизнью русского народа, а местопребывание правительства со времён царя, подписывавшегося на указах, обращённых к русскому народу по-голландски — Piter.
Sanktpetersburg, столица Российской Империи со времён того царя, который сам большею частью подписывался под указами «Piter», Sanktpetersburg... Мы с намерением употребляем латинские литеры, чтобы не опустить ни одного звука в этом иностранном имени, в котором, при русском правописании и произношении «Санкт-Петербург», недостаёт одной буквы; и хотя всего приличнее облекать эти немецкие звуки в вполне соответственную им одеждуготических письмён: Sankt-Petersburg, однако же мы предпочитаем в настоящем случае латинский шрифт, как более у нас известный... Итак, Sankt-Petersburg <...> с некоторого времени стал сильнее, чем когда-либо прежде, издеваться над древнею русскою столицей Москвою, по крайней мере, в произведениях своей периодической прессы. Особенно смелым наездником в этом отношении выступает Sankt-petersburg'ская газета «Современное Слово»: она не пропускает случая, чтобы не поглумиться над известным выражением, что Москва есть сердце России, над московскою неповоротливостью в деле того прогресса, которого die Hauptstadt Sankt-Petersburg считает себя и, конечно справедливо, достойным представителем; над московскою своеобычностью, стариною, над верностью старине, над всем тем, наконец, что дорого в Москве стольким миллионам русского народа, что связывает её с остальною Русью. Всё это совершенно в порядке вещей: не можем же мы в самом деле требовать сочувствия к Москве, к Руси, к русскому народу от Rigascher или Sankt-Petersburger-Zeitung.[6]
Антагонизм Москвы и Петербурга не нов в русской литературе: иногда потухая, иногда вспыхивая с новою силою, и потом опять ослабевая, он не прекращался с самой той поры, как возникла у нас литературная деятельность: здесь не место говорить о проявлении этого антагонизма в других сферах жизни. Вполне же разумную основу в области сознания дало ему то направление в науке и литературе, которое твёрдо стало за духовные права русской народности, за свободу и самостоятельность русской мысли, и которое, по свидетельству даже врагов своих, не мало потрудилось для русского самосознания. Дело в том, что это постоянное состязание вовсе не походило на борьбу или соперничество двух равноправных больших городов, как это встречается иногда в Европе, ни на отношения, полные презрения, с одной стороны, и зависти, с другой — провинциализма к столичной цивилизации. Нет: Москва и Санкт-Петербург выражают собою два разных начала, исторических и жизненных, находящихся в постоянном противоречии, и это-то противоречие и перенесено было мыслящею частью общества в область литературы.
В деле Петровом, независимо от его всемирно-исторического содержания, независимо от того, что не проходит, что остаётся, от той доли, которая выделяется и должна выделяться в кровообращение народного организма, есть настолько же, если не более, элементовслучайности, временности, зла, насилия, лжи, запечатлённых его необыкновенною личностью. Дело Петра имеет значение: и как переворот, как революция, и как исторический момент в ходе нашего общественного развития. Но для того, чтобы оно получило значение момента, чтоб оно поступило в общий запас исторической жизни народа или того исторического материала, который разрабатывается, претворяется, переживается народным организмом, необходимо, чтоб оно прекратилось как переворот.
Жалуясь на «безлюдье» (эта жалоба раздаётся теперь отовсюду как в обществе, так и в административных сферах), разумеют обыкновенно под этим словом не один недостаток честных людей, но по преимуществу недостаток людей умных, способных. В самом деле, заглянув в арсенал и пересматривая те «ресурсы», которые имеет Россия в живых людях, перечитывая ярлыки с надписями свойств и качеств в тех деятелях высшего разряда, которые поставлены нашим обществом в распоряжение гражданской администрации, мы найдем «верность», «благонамеренность», «энергию», даже «честность», — всего реже встречаем мы «ум». Да, ума мало запасено в нашем арсенале, и мы, право, не знаем, чего меньше в России, честных ли людей или умных!..[7]
Умные люди во всех сферах деятельности у нас наперечёт, а в некоторых, по преимуществу официальных, они являются какими-то одинокими блестящими исключениями.
Требование на ум! А где его взять? Занять?.. Но мы и без того уже постоянно жили чужим умом, и лёгкость, с которою производился этот заём, — одна из причин нашего собственного скудоумия. Мы долго жили чужим умом и платили за это дорогими процентами нашею честью, нашею духовною независимостью, нашею нравственною самостоятельностью, но наконец убедились, что чужой ум всё-таки не может заменить нам свой и что события призывают теперь к действию и к ответу пред судом истории именно наш ум, а не заёмный; что самый заём стал нам обходиться слишком дорого, что проценты, требуемые заимодателями, возросли до чудовищного размера. Конечно, Россия не без умных людей, но количество их ничтожно в сравнении с потребностью в умных людях, предъявляемой всеми отраслями управления.
А между тем, по общему единогласному свидетельству иностранцев, русский простой народ умнее и даровитее простого народа всех стран Европы; русский мужик стоит по своему природному уму несравненно выше французского, немецкого, итальянского мужика. Никто за эти слова не вправе упрекнуть нас в пристрастии; повторяем, этот отзыв о русском народе принадлежит не нам, а самим иностранцам. Да, наша природная умственная почва несравненно здоровее, доброкачественнее и восприимчивее природной же почвы других образованных европейских народов; умственный и душевный кругозор нашего народа при известной степени его развития шире кругозора других народов при той же степени развития.
Если бы можно было хоть на миг забыться, стать свежим человеком и перенестись в любое село, то, всматриваясь в русских мужиков, трудно было бы понять, трудно было бы поверить, что возможны в России жалобы на безлюдье, что мы и в самом деле страдаем безлюдьем. На кого же падает вина в безлюдье, кого осуждает, кого бранит общество, жалуясь на безлюдье? Само себя безлюдным именует общество, другими словами, само себя объявляет малоспособным и малоумным!
Вообще гораздо выгоднее, гораздо легче было сделаться участником высшего государственного управления ловкому, хотя и ничему не учившемуся гвардейскому офицеру, нежели учёному кандидату или магиструуниверситета, трудящемуся на штатской службе.
...В лице Ломоносова русский народ свободно, гордо предъявлял миру свои права на самостоятельное участие в деле общечеловеческого просвещения; свободно, гордо выражает он законное внутреннее требование своего духа: возвести на степень всемирно-исторического значения свою народность, разработать для высшей сферы знания и искусства свои богатыеталанты, деятельность которых ограничивалась до сих пор тесною сферою бытовой, односторонне национальной жизни. Ломоносов, являясь европейским учёным, никогда не переставал быть русским; он был им до мозгу костей, и напротив потому только и занял он такое видное место среди европейских учёных, то есть место самостоятельного деятеля в науке, что был как непосредственно, так и сознательно, вполне русским, что верил неколебимо и безгранично в права русской народности, что для него не подлежало сомнению, а было живым кровным убеждением,
...Что может собственных Платонов
И быстрых разумомНевтонов
Российская земля рождать![8]
Едва только русская народная духовная сущность прикоснулась, в лице Ломоносова, к заветной, недоступной до сих пор для неё, области всемирно-исторической науки и искусства, как тотчас же ознаменовала свою творческую силу величайшими открытиями по разным отраслям знания, — созданием русского письменного, литературного, вовсе до того времени не существовавшего языка и высокими произведениями поэзии. Мы сказали вначале, что одинокою стоит колоссальная фигура холмогорского мужика в пространстве истории нашего просвещения. И действительно одинокою: не потому только велик Ломоносов, что он был начинатель, но и потому, что он был и остаётся образцом, с которым ещё не сравнились последующие поколения. Если б Ломоносовых было много, если б за Ломоносовым последовал целый ряд Ломоносовых, хотя бы и не равных ему по гению, но равных по силе внутреннего народного чувства, с тою же пламенною любовью к своей народности, с тем же самостоятельным, свободным отношением к западной цивилизации, — то нет сомнения, что наше просвещение стояло бы на иной высоте, нежели ныне, и нельзя было бы сказать про нас горькое слово: что русские даже и мышеловки не изобрели, ничего не внесли своего в общую сокровищницу человеческого знания!.. Ключом било бы народное творчество, вызванное благотворными лучамисолнца науки!
Личная энергия, внесённая Ломоносовым в его подвиг, принадлежала столько же его гению, сколько и его крестьянскому происхождению. Стремясь возвести до общечеловеческого значения тот тип, который скрывается в самом корне русского народного бытия, Ломоносов сам с ног до головы был запечатлен этим типом, сам был весь типичен в смысле русского народного человека. Ломоносов был человек вполне цельный; западное просвещение не подорвало его русской природы, не раскололо внутренней цельности его духа надвое; просвещение не было ему навязано насилием извне, как оно навязано было Петром русскому дворянству и вообще русскому обществу: он не был совращён или соблазнён в европейскую цивилизацию, — в нём просвещению не предшествовало отрицание своего народного. Это была совершенно свежая, нетронутая природа русского крестьянина, самого чистого северного закала, по собственному свободному произволению духа взыскавшая высшего просвещения. Поэтому его дело было не отвлечённое, а живое, реальное.
Что касается до моего нездоровья, то оно прошло. Теперь я принимаю по совету одного молодого доктора простые серные порошки (серный цвет), а потом заведу питьё: millefolium, тысячелистник, поутру и ввечеру. Говорят, если употреблять это питьё постоянно, хоть с полгода, то польза будет от него огромная. Согласитесь, что это самое невинное средство.[9]
Кто же умён и хорош?
Кто же всегда одинаков?
Истине друг и родня?
Ясно ― премудрый Аксаков,
Автор премудрого «Дня»!
Пусть он таков, но за что же
Надоедает он всем?..
Чем это кончится, боже!
Чем это кончится, чем?[10]
— Николай Некрасов, «Публика» (Песни о свободном слове, №6) 1865 год
Когда сыны обширной Руси
Вкусили волю наяву
И всплакал Фет, что топчут гуси
В его владениях траву;
Когда ругнул Иван Аксаков
Всех, кто в Европу укатил,
И, негодуя против фраков
Самих попов не пощадил...[10]
— Николай Некрасов, Вступительное слово «Свистка» к читателям, 1863 год
Теории! Вы гибель для умов,
Вы портите строенье жизни русской.
Аксаков сам ― и тот не без грехов:
Он в охабне социалист французский.
Иль в синей блузе Посошков.[11]
— Николай Щербина, «И.С. Аксаков» 1865 год
Но на устах изобличенья
Лежит казенная печать...
И лишь вольны, без опасенья,
В свин-голос на́ ветер кричать Подлец Катков да кметь Аксаков,[комм. 1]
Журнальной прессы два шута...
А для Вольтеров и Жан-Жаков
Есть отдалённые места.[12]
Во тьме гробов своих немых
Лёг за боярином боярин,
Осталось двое только их:
Иван Аксаков и Самарин.
Разбит славянский их кумир,
Едва мерцает «День» в тумане,
И одиноко в новый мир
Глядят последние славяне.[13]
— Дмитрий Минаев, «Последние славянофилы» 1862 год
Сам И.С. Аксаков понимал, что глубокое видоизменение первоначальной славянофильской теории ― неизбежно. Он превосходно это выразил в своём предисловии к жизнеописанию Тютчева. «Не как учение, воспринимаемое в полном объёме послушными адептами (говорит он там), а как направление, освобождающее русскую мысль из духовного рабства пред Западом и призывающее русскую народность стать на степень самостоятельного просветительного органа в человечестве, славянофильство, можно сказать, уже одержало победу, т. е. заставило даже и врагов своих признать себя весьма важным моментом в ходе русской общественной мысли. Мы, со своей стороны, думаем, что оно не только исторический момент, уже отжитый, но и пребывает и пребудет в истории нашего дальнейшего умственного развития как предъявленный неумолкающий запрос»...[14]
— Константин Леонтьев, «Славянофильство теории и славянофильство жизни» 1891 год
Не надо забывать, что антихрист должен быть еврей, что нигде нет такого множества евреев, как в России, и что и до сих пор еще не замолкли у нас многие даже и русские голоса, желающие смешать с нами евреев посредством убийственной для нас равноправности. Покойный Аксаков тоже находил, что тот, кто способствует равноправности евреев в России, уготовляет путь антихристу. Я сам слышал от него эти слова. Замедление всеобщего предсмертного анархического и безбожного уравнения, по мнению Еп. Феофана, необходимо для задержания прихода антихриста.[14]
— Константин Леонтьев, «Над могилой Пазухина» 1891 год
Из всех славянофилов Хомяков, самый сильный характер в этом лагере, наименее был враждебен западной культуре. Он даже был англофилом. Более поздний славянофил, И. Аксаков, в отличие от Данилевского, признавал идею общечеловеческой культуры. Но все они верили, что Россия не должна повторять путь Запада и что славяно-русский мир ― мир будущего. Хомякову было в высшей степени свойственно покаяние в грехах России в прошлом. Он призывает молиться, чтобы Богпростил «за тёмные отцов деяния».[15]
Это был момент очень взволнованный и патетический, период великого творческого напряжения, когда с такой смелой наивностью была испытана и пережита первая радость творчества... Иван Аксаков удачно говорит об этом своеобразном моменте русского развития, когда вдруг именно поэзия на время становится каким-то бесспорным историческим призванием, ― «имеет вид какого-то священнодействия»... Во всём тогдашнем поэтическом творчестве чувствуется какая-то особая сила жизни и независимость, «торжество и радость художественного обладания...» Это было пробуждение сердца... Но сразу же приходится продолжить: ещё не пробуждение мысли...[16]
Пожалуй, достаточно напомнить одно только знаменитое определение того же Константина Аксакова: «в публике ― грязь в золоте; в народе ― золото в грязи». Одним словом, славянофилы были демократы. Какая цена была в жизни их демократизму, другой вопрос. Л.Н. Толстой со своей холодной усмешкой рассказывал, что цену эту он постиг однажды из следующего небольшого эпизода: он шёл по Арбату в обычном крестьянском платье; ему встретился проезжавший на лихаче вождь славянофилов И.С. Аксаков. Толстой поклонился, Аксаков бегло оглянул его и не счёл нужным ответить: в старом мужике он не узнал графа Толстого. Грязь в золоте не удостоила поклона золота в грязи. ― Славянофилы были такие же демократы, как большевики.[17]
Прав был И.С. Аксаков и тогда, когда утверждал, что «сходство некоторых учений, занесённых с Запада, с бытовыми воззрениями русского народа» ― он имел в виду русскую общину, с одной стороны, и «коммуну» и «фаланстер» ― с другой, ― есть чисто внешнее сходство. Наконец, был он прав и тогда, когда указывал нашим «либералам», что симпатичная им экономическая сторона нашей народной жизни, т.е. опять-таки поземельная община, органически связана с нашим политическим строем. Аргументируя так, он покидал область утопии, из которой никак не могли тогда выбраться наши социалисты народнического и «субъективного» направлений.[18]
— Георгий Плеханов, «Мистицизм и масонство на Западе и в России» 1916-1918 год
Приезжали и люди вполне порядочные, развитые, сочувствовавшие Герцену. Между ними один только в эту эпоху меня глубоко поразил своей благородной, немного гордой наружностью, цельностью, откровением своей натуры. Это был Иван Сергеевич Аксаков. Он знал Герцена ещё в Москве. Тогда они стояли на противоположных берегах. Читая во многих заграничных изданиях Герцена о разочаровании его относительно Запада, Аксаков, вероятно, захотел проверить лично, ближе ли стали их взгляды, и убедился, что они ― деятели, идущие по двум параллельным линиям, которые никогда не могут сойтись...[19]
— Наталья Тучкова-Огарёва, «Воспоминания» 1890 год
↑«Подлец Катков да кметь Аксаков» — в крайне резких неподцензурных выражениях Шумахер говорит о двух махровых реакционеров своего времени (в этой связи немаловажно посмотреть на дату написания стихотворения «И как и что у нас вообще?») «Подлец Катков» — махровый и фанатичный шовинист, великодержавный монархист, «святее Папы Римского», многолетний издатель-редактор журнала «Русский вестник» и газеты «Московские ведомости». А «кметь Аксаков» — и того пуще: славянофил, публицист националистического толка и такой же поэт, тогда в течение пяти лет — издатель газеты «Русь» (назначен на пост был как раз в 1881 году). «Кметь» — древнеславянское слово, означающее: неграмотный, грубый крестьянин-ратник, ополченец. Для Шумахера оба этих человека, вполне благополучных и пригретых властью, были символами лизоблюдства и подлости, а также лишним напоминанием о своей судимости и опале.
Статья в Википедии
Произведения в Викитеке
Медиафайлы на Викискладе