Тоска́ — отрицательно окрашенная эмоция, тяжёлое, гнетущее чувство, возникает в случае значительной неудовлетворённости человека в самом себе или собственной жизни. Близкими чувствами являются грусть, печаль, уныние, тревога. Тоска проявляется в подавленным настроении и может приводить к ухудшению самочувствия. В тяжёлых случаях тоска может приводить к депрессии, а при невыносимых состояниях тоскливости вызывать суицидальные желания.
Тоска — это желание или влечение к обладанию какой-либо вещью, поддерживаемое памятью об этой вещи и вместе с тем ограничиваемое памятью о других вещах, исключающих существование желаемой вещи.
Приём бромистого калия всегда оказывал полезное на меня действие <...> В 1873 г. я потерял первую жену, о которой долго и сильно тосковал, оставшись с тремя малолетними детьми.[3]
— Владимир Бехтерев, «О периодических приступах ретроактивной амнезии», 1900
Другая неприятность: образуется волостной комитет бедноты с неограниченными полномочиями. <...> Целый день чувство такой тоски, что от неё отпивался бромом.[4]
Но едва ли не раньше ласточек прилетела кукушка. Горы были ещё совсем обнажены, когда стал раздаваться откуда-то её однообразный и грустный крик. Зачем она прилетела, об этом нечего спрашивать. Для всякого, кому эти горы чужая сторона, понятен голос бездомной птицы. Не уставая, звучит он и по утрам, и среди дня, и вечером, и тёмною ночью смолкает ненадолго, — всё одно и одно повторяет, точно зовёт куда! А куда и звать ей, как не на волю? Чем дольше прислушиваешься к этому зову, тем больше тревоги и тоски проникает в одинокое, ноющее от горя и злобы сердце...
Ночью Пушкину стало хуже, им овладела болезненная тоска. По временам он засыпал; но ненадолго, беспрестанно просыпаясь, всё просил пить, но пил только по нескольку глотков. Данзас и Даль от него не отходили. Обращаясь к Далю, Пушкин жаловался на тоску и слабость, говорил: «Скоро ли это кончится?»
— Александр Аммосов, «Последние дни жизни и кончина А.С.Пушкина...», 1863
Симпатия, безспорно внушаемая там и сям Брамсом, совершенно независимо от этого партийного интереса, партийного недоразумения, была долго для меня загадкой: пока наконец почти случайно я не дознался, что он действует на определённый тип людей. У него меланхолия неспособности; он творит не от избытка, он жаждет избытка. Если вычесть то, в чём он подражает, что он заимствует от великих старых или экзотически-современных форм стиля, — он мастер в копировании, — то останется, как его собственное, только тоска... Это угадывают тоскующие и неудовлетворённые всех видов. Он является слишком мало личностью, слишком мало центром... Это понимают «безличные», периферические, — они любят его за это. В особенности он является музыкантом известного рода неудовлетворённых женщин.[8]:56-57
17 июня. <...> Вдоль Рейна. Вспоминал летнюю поездку. Две еды, частые выпивки кофе и пива, чтобы убить время и тоску, которая тем более душила, что книга попалась подлая La terre Zola. Я решительно ненавижу этого скота, не смотря на весь его талант. [9]:206
Приём бромистого калия всегда оказывал полезное на меня действие; припадки скоро проходят даже и без приёма медикаментов, если я день или два отдохну от занятий, а иногда даже через два-три часа отдыха. Начало расстройства нервной системы относится к концу 1874 г. В 1873 г. я потерял первую жену, о которой долго и сильно тосковал, оставшись с тремя малолетними детьми.[3]
— Владимир Бехтерев, «О периодических приступах ретроактивной амнезии», 1900
Другая неприятность: образуется волостной комитет бедноты с неограниченными полномочиями. Лично нас это не коснется, так как мы отсюда уедем; но нашему Загранью, может быть, это и конец. Целый день чувство такой тоски, что от нее отпивался бромом.[4]
Мы входим в лагерь, идем по треблинской земле… А земля колеблется под ногами. Пухлая, жирная, словно обильно политая льняным маслом, бездонная земля Треблинки, зыбкая, как морская пучина. Этот пустырь, огороженный проволокой, поглотил в себя больше человеческих жизней, чем все океаны и моря земного шара за все время существования людского рода… И кажется, сердце сейчас остановится, сжатое такой печалью, таким горем, такой тоской, каких не дано перенести человеку…[11]
Кактус завладевал нашим вниманием, словно вынуждая нас участвовать в своём безмолвном торжестве; а цыганские песни капризными вздохами врывались в нашу тишину.
Боже! Думалось мне, какая томительная жажда беззаветной преданности, беспредельной ласки слышится в этих тоскующих напевах. Тоска вообще чувство мучительное: почему же именно эта тоска дышит таким счастьем? Эти звуки не приносят ни представлений, ни понятий; на их трепетных крыльях несутся живые идеи.
Мутный осенний день уже смотрел в тусклые окна его комнаты. Из водосточных труб, журча, стекала вода. На лужах, под этими стеками, вздувались и лопались пузыри. Мелкий дождьсерой сеткой затягивал всю окрестность и сад, жалкий и унылый, с истлевшей травой, с побуревшим бурьяном у забора, с свернутыми в трубочку листьямидуба. Все это Степа хорошо видел из окна, с постели, и он не спешил вставать. Натянув до самого горла одеяло, он лежал в постели и думал: «Тоска! Боже, какая тоска! Хоть бы поскорее ночь!»[12]
В страшном молчании съели суп, рыбу.
При гробовой тишине отошла в вечность баранина, и её молча помянули красным вином.
Затем тоскливо исчезли бобы. Рябчики появились было на тарелках и молча исчезли.
С тоской все готовы были приняться за мороженое.[13]
Лютое солнце стояло в самом притине. Оно, словно громадный свернувшийся огненный змей, казалось, вздрагивало всеми своими тесно сжатыми кольцами. Саша лежал босой в траве на берегу, под ивою, лицом кверху, раскинув руки, спасаясь в тени от знойной истомы. Рядом с ним валялась камышоваяжалея, которую он сам себе сделал. Жужжали пчелы. С тихим шелестом около веток колебался жаркий воздух. День протекал беспощадный, торжественный. Это яркое великолепие дневное наводило на Сашу тоску, смутную и почти приятную.[14]
У батюшки, сквозь герань на окнах, было видно, как собирали ужинать. За городом в огромных тучах догорал тусклый закат. Ухали, ахали многие миллионы лягушек по всей реке. У Теплова сжалось сердце: «Вот глушь. Вот тоска».[15]
Ещё несколько раз останавливаемся и оглядываемся. Снова и снова прирастаем к месту, и вдруг чувствуем, что вот это, этот ад кромешный, этот искромсанный кусок траншейной земли проник к нам в самое нутро, что он — будь он проклят! — он, осточертевший нам до рвоты, чуть ли не мил нам, каким вздором это ни звучит, мил, как мучительная, страшная родина, с которой мы связаны навеки.
Мы отмахиваемся от нелепой мысли, но то ли это погубленные годы, оставленные здесь, то ли товарищи, которые тут полегли, то ли неисчислимые страдания, всосанные этой землёй, — но до мозга костей въелась в нас тоска, хоть зареви в голос…
…я обязан особому оттенку, в который с тех пор окрасилась тоска по родине. Она впилась, эта тоска, в один небольшой уголок земли, и оторвать её можно только с жизнью. Ныне, если воображаю колтунную траву Яйлы или Уральское ущелье, или солончаки за Аральским морем, я остаюсь столь же холоден в патриотическом и ностальгическом смысле, как в отношении, скажем, полынной полосы Невады или рододендронов Голубых Гор; но дайте мне, на любом материке, лес, поле и воздух, напоминающие Петербургскую губернию, и тогда душа вся перевёртывается. Каково было бы в самом деле увидать опять Выру и Рождествено, мне трудно представить себе несмотря на большой опыт. Часто думаю: вот, съезжу туда с подложным паспортом, под фамильей Никербокер…[16]
Дули ветры тёплые и мокрые. Тоска настигала солдат в окопах, катилась к ним в траншеи вместе с талой водой. В ту пору и отвели побитый в зимних боях стрелковый полк на формировку. И как только отвели и поставили его в резерв, к замполиту полка явился выветренный, точно вобла, лейтенантишко ― проситься в отпуск. Замполит сначала подумал ― лейтенант его разыгрывает, шутку какую-то придумал, хотел прогнать взводного, однако бездонная горечь в облике парня удержала его.[17]
— Виктор Астафьев, «Пастух и пастушка. Современная пастораль», 1989
Вы хороши! — Но мой покой
Неколебим. Осанка величава,
Жеманная тоска искусственной любви
Не страшны мне: моя отрава —
Взор вдохновительный и слово от души.
— Денис Давыдов, NN («Вы хороши! — Каштановой волной…»), 1829
Пропаду от тоски я и лени,
Одинокая жизнь не мила, Сердце ноет, слабеют колени,
В каждый гвоздик душистой сирени,
Распевая, вползает пчела.
Бог знает, отчего тогда толпы веселой
Мне жизнь казалась далека,
И на сердце моем, как камня гнет тяжелый,
Лежала черная тоска.
Я помню, мокрый снег мне хлопьями нещадно
Летел в лицо; над головой
Холодный ветер выл; пучиной безотрадной
Висело небо надо мной.
Я подошел к Неве… Из-за свинцовой дали
Она глядела все темней,
И волны в полосах багровых колебали
Зловещий отблеск фонарей.[18]
— Алексей Апухтин, «Сегодня мне исполнилось 17 лет...», 15 ноября 1857
Ваш Петербург ― он был недавно и моим ―
В дни поздней осени почти невыносим:
Какая-то тоска незримо в нем разлита ―
Тупая, мертвая, гнетущая тоска…
А этот мелкий дождь, идущий как из сита,
А эти низкие на небе облака?![1]
Я шел во тьме дождливой ночи
И в старом доме, у окна,
Узнал задумчивые очи
Моей тоски. ― В слезах, одна
Она смотрела в даль сырую…
Я любовался без конца,
Как будто молодость былую
Узнал в чертах ее лица.
Она взглянула. Сердце сжалось,
Огонь погас ― и рассвело.
Сырое утро застучалось
В ее забытое стекло.[19]
— Александр Блок, «Я шёл во тьме дождливой ночи...», 15 марта 1900
Мне так и надо жить, безумно и вульгарно,
Дни коротать в труде и ночи в кабаке,
Встречать немой рассвет тоскливо и угарно,
И сочинять стихи о смерти, о тоске.
Тоска, тоска, тоска ― и всё кругом постыло
И валится из рук любимый давний труд…
Всё благодатное давно, когда-то было,
Всё распроклятое толпится тут как тут.[21]
— Юрий Верховский, «Тоска, тоска, тоска — и всё кругом постыло...», 1917
О летняя тоска, ― особый дачный холод
В картонной комнате, где к потолку приколот
Пучок бессмертника, где узкая кровать
Окну подставила свой бок ― отсыревать.
Я не видала высоких крыш,
черных от черных дождей.
Но знаю по смертной тоске своей,
как ты умирал, Париж.[24]
— Ольга Берггольц, «Я не видала высоких крыш...» (из цикла «Европа. Война 1940 года»), 1940
Без тебя меня ждёт тоскливое Рождество,
Мне будет очень тоскливо при одной лишь мысли о тебе.
Красные украшения на зеленой рождественской ёлке
Будут уже совсем не теми, дорогая, раз тебя нет рядом[26].
I'll have a Blue Christmas without you
I'll be so blue just thinking about you
Decorations of red on a green Christmas tree
Won't be the same dear, if you're not here with me[25]
— Билли Хейз и Джей У. Джонсон, «Тоскливое Рождество» («Blue Christmas»), 1948 г.
Я привыкла трястись в дороге,
И не будят тоски во мне
Спящий кот на чужом пороге
И герань на чужом окне...[27]
Тоска, тоска. Хоть закричать в окно. На улице становится темно, и все труднее лица различать, и все трудней фигуры замечать, не все ль равно. И нарастает злость. Перед тобой не шествие, а горсть измученных и вымокших людей. И различать их лица все трудней. Все те же струйки около висков, все то же тарахтенье башмаков, тоска ложится поперек лица. Далёко ли, читатель до конца.
Тоска, тоска. То тише, то быстрей
вдоль тысячи горящих фонарей...[6]
— Иосиф Бродский, «Комментарий» (из поэмы «Шествие»), 1961
Его пошлют, но в санаторий.
Печаль, печаль. Наверняка
от лютой мирности снотворной
он станет пить. Тоска, тоска.
↑Фридрих Нитче, «Нитче о Вагнере» (Вагнер как явление, Нитче contra Вагнер), перевод с немецкого Н.Полилова, с введением переводчика. С.-Петербург, 1907, типография А.С.Суворина, Эртелев 13
