У этого термина существуют и другие значения, см. Заря (значения).
Заря́, уменьш.-ласк.зо́рька — цветное свечение неба перед восходом (утренняя заря) и после закатасолнца (вечерняя заря), вызываемое преломлением и отражением солнечных лучей от верхних слоёв атмосферы. Слово заря, в конечном счёте, образовано от старославянского зара, в свою очередь произошедшего от зьрѣти «смотреть, видеть».
Перед закатом или восходом, когда солнце находится уже совсем близко к горизонту, приобретая сначала желтоватый, а затем оранжевый и, наконец, красный цвет, небо вокруг него также окрашивается в золотистые тона. Ближе к горизонту золотисто-жёлтые краски сменяются розово-оранжевыми и затем, у самого горизонта, красными. Наиболее ярко заря сияет сразу после захода или непосредственно перед восходом солнца.
...эти белые, эти грешные берёзы — они не умеют молиться, жизнь их слишком коротка для этого, ночи томительны, и соловьи столько должны сказать им от зари до зари.
Что за ощущения испытывались среди этой чарующей обстановки! Шелест, вздохи, полуслова… Шёпот, робкое дыханье, Трели соловья, Серебро и колыханье Сонного ручья, Свет ночной, ночные тени, Тени без конца, Ряд волшебных изменений Милого лица, В дымных тучках пурпур розы, Отблеск янтаря, И лобзания и слезы ― И заря, заря! И ни одного глагола на целых двенадцать строк! И поцелуи, поцелуи, поцелуи ― без конца! Он сорвал ветку сирени, всю покрытую сверкающими каплями росы, и брызнул ею в её лицо… «Возьми меня!» ― прошептала она, склоняясь, словно подрезанный цветок, на его плечо…[4]
Сад был ему дорог лишь плодами. Степь ― своим богатым девственным чернозёмом. Лес ― годностью на ту или другую хозяйственную поделку. Эта черствая черта (если она черствая) особенно выдавалась в нем, когда ему приходилось быть вместе с Семеном.
«Эка зорька-то благодатная!» ― умиленно скажет тот.
«Это что толковать, ― подхватит дед Наум, ― заря ничего: теплая, в одной рубахе, к примеру, и то хоть куда, и для яровых ежели, то хорошо».[1]
Чуть забрезжит заря, как уже в альпийском поясе пробуждаются голоса мелких пташек; высоко над нами в скалах прозвучит альпийская клушица (Pyrrhocorax alpinus), в среднем же поясе гор хрипло отзовётся сифальская куропатка; в то же самое время отзовётся звонкий свист желанного улара. Тем временем, проглотив чашку горячего чая, мы уже идём на охоту.[5]
— Пётр Козлов, «Экспедиция в Центральную Азию» (из писем), 1896
Девятого ходили перед вечером, после дождя, в лес. Бор от дождя стал лохматый, мох на соснах разбух, местами висит, как волосы, местами бледно-зелёный, местами коралловый. К верхушкам сосны краснеют стволами, — точно озарённые предвечерним солнцем (которого на самом деле нет). Молодые сосенки прелестного болотно-зелёного цвета, а самые маленькие — точно паникадила в кисее с блестками (капли дождя). Бронзовые, спа́леные солнцем веточки на земле. Калина. Фиолетовый вереск. Чёрная ольха. Туманно-синие ягоды на можжевельнике.
Меркурий сопутствует Солнцу в его (кажущемся) суточном движении по небу; лишь за 1 ― 1 1/2 часа до восхода Солнца, или спустя столько же после его захода, он бывает иногда виден в лучах зари на утреннем или вечернем небосклоне. Такие периоды видимости Меркурия, повторяющиеся всего трижды в год, длятся каждый около недели. Возможно, что вам даже приходилось случайно видеть его низко над землей, не подозревая, что яркая звезда, спешащая скрыться под горизонт, и есть Меркурий. В таком случае вы счастливее самого Коперника, которому за всю жизнь ни разу не удалось видеть это неуловимое светило в тех широтах, где он жил (в северной Германии).[6]
Начинался рассвет… Из темноты стали выступать сопки, покрытые лесом, «Чертова скала» и кусты, склонившиеся над рекою. Все предвещало пасмурную погоду… Но вдруг неожиданно на востоке позади гор появилась багровая заря, окрасившая в пурпур хмурое небо. В этом золотисто-розовом сиянии отчетливо стал виден каждый куст и каждый сучок на дереве.
Я смотрел, как очарованный, на световую игру лучей восходящего солнца.
— Ну, старина, пора и нам соснуть часок, — обратился я к своему спутнику, но Дерсу уже спал, прислонившись к валежине, лежащей на земле около костра.[7]
Эх, не горе страшит, не смерть, а тот пустой промежуток между горем и радостью, между любовью и смертью, та середина, что в природе называется не утром, не вечером, когда птица не поет и зверь не рыщет: птица клюет, зверь насыщается, то это называется обыкновенным существованием, скупая связь зари утренней и вечерней, начал и концов. За то я и люблю так особенно редкий день в природе около зимнего солнцеворота, когда не бывает в нем середины, а только одно бриллиантовое утро и вечер темных зубчиков леса, чередой уходящих по красному небу, не исчезающих в тьме вплоть до восхода луны. Так бывает в природе ― волшебно связывается утро, и вечер, и ночь, и так я тоже хотел бы в простом задушевном рассказе связать свою жизнь и чужую, сделать; как будто все было свое.[2]
Чуть показывался с Тверской, или из Столешникова переулка, или от гостиницы «Дрезден», или из подъезда генерал-губернаторского дома генерал, часовой два раза ударял в колокол, и весь караул ― двадцать человек с офицером и барабанщиком во главе ― стремглав, прыгая со ступенек, выстраивался фронтом рядом с будкой и делал ружьями «на караул» под барабанный бой… И сколько десятков раз приходилось выскакивать им на чествование генералов! Мало ли их «проследует» за день на Тверскую через площадь! Многие генералы издали махали рукой часовому, что, мол, не надо вызванивать, но были и любители, особенно офицеры, только что произведенные в генералы, которые тешили свое сердце и нарочно лишний раз проходили мимо гауптвахты, чтобы важно откозырять выстроившемуся караулу. И так каждый день от «зари» до «зари». А «заря» ― это особый военный артикул, исполнявшийся караулом на гауптвахте утром и вечером. За четверть часа до назначенного времени выходит горнист и играет на трубе «повестку к заре». Через четверть часа выстраивается весь караул у будки и под барабанный бой правит церемониал «зари». После вечерней «зари» и до утренней генералов лишают церемониала отдания чести.[3]
В первые совсем теплые дни установившейся весны, когда уже раздается великолепный свист недавно прилетевшей иволги и зацветает лесная земляника, из перезимовавшей куколки вылетает красавица «зорька»: верхние края ее крылышек розовеют, точно небесная полоска зари. Куда, прекрасная, направит свой полёт? Да всё туда же, на брюкву.[8]
Но вот светлые промежутки становятся длиннее, на горизонте с юга все чаще и чаще стали появляться розоватые отблески, с каждым днем увеличивающиеся и знаменующие, что солнце близко.
Предрассветные зори сами по себе — чарующее зрелище. Над безжизненным, почти лунным, ландшафтом всторошенного моря начинает яснеть небосклон. Светлая полоса ярчает и растекается светлыми потоками вверх по небу. Вот уже в провалах зубчатки торосов чудятся бледно-розовые тона, они быстро текут вверх, как бы стремясь догнать первые светлые побеги, но те уже далеко. Минута за минутой меняется небосклон, уже нежные розы поднялись высоко. Ниже — царство кармина, а у самого края льда струится в толщах неподвижного воздуха огненная река расплавленного золота. В какой-то момент явление, достигнув максимума, начинает угасать. Уже нет золотой реки — как будто поднявшийся лед скрыл ее от взора, кармин бледнеет и переходит в нежнорозовый цвет, и светлые потоки скатываются все ниже и пропадают за горизонтом. Холодный мрак опять окутал землю, но теперь уж не надолго. Завтра опять на небо хлынут фонтаны дивного фейерверка, и снова ночь отступит.[9]
— Ареф Минеев, «Пять лет на острове Врангеля», 1936
Сталь бесцветна и может принимать все оттенки дня. На заре она розовая, в грозу ― грозовая, утром и вечером ― золотая. На физкультурном параде несли макет павильона со статуей, которую изображали живые юноша и девушка. Не скажу, чтобы это было красиво, но энтузиазма здесь много.[10]
Я всегда любил смягченный пространством гул праздников и народных сборищ. Под этот гул легко было думать. И не только думать, но и выдумывать все перипетии и повороты ― уже бывшие и еще не бывшие ― феерического ночного веселья, мысленно участвовать в венецианских карнавалах или в описанном Александром Грином празднестве в его романе «Бегущая по волнам». Я был уверен, что такие праздники продлевают людям жизнь и кружат нас в тенетах тайн. Они прельщают нас едва слышным зовом из той части моря, где узкой полосой аквамарина горит неподвижная заря. Огни то загораются, то гаснут, как периодические звезды. В темноте вы неожиданно ощущаете почти призрачное прикосновение пылающих губ и слышите обессиленный плач старых скрипок, ― какой-то колдун дал им название «виоль д’амур».[11]
Он никогда не подводил меня: не опаздывал на встречи, не хныкал при неудачах, не обращал внимания на капризы погоды. Иногда даже казалось, что невозмутимость этого человека граничит с каким-то безразличием. Помню одну зарю. После ночной грозы, щедрой ливнем, полной грохота и вспышек молний, взошло солнце. Нежаркое, оно ласкало водную гладь, такую ровную, что виден был каждый всплеск рыбы. Мне хотелось запеть, закричать, но, обернувшись к Николаю Викторовичу, я только протяжно выдохнул: «Хорошо!» Спутник мой неотрывно смотрел в озерную даль. Лицо его было внимательно и ясно, но он молчал. [12]
Взрывы следуют один за другим, столб огня колышется. Конус вулкана то и дело осыпается фонтанами и раскаленными бомбами. Кажется, что кто-то выбрасывает снизу пригоршню за пригоршней сотни золотых слитков. Но вот, как по сигналу, над кратером все замерло, и через мгновение у подножия конуса над лавовой рекой вырвалась струя огненной лавы, рассыпалась снопом из лоскутов и брызг рядом с потемневшим конусом. Этот огненный всплеск достиг высоты нескольких десятков метров... Ночь у огненной реки кончается. На востоке над Тихим океаном загорается заря, и на белые гребни Кумрочского хребта и склоны Ключевской Сопки ложатся ее розовые отсветы.[13]
Обратим внимание на синонимы перечисленных цветов Троицына дня. Все они, по сути, представляют систему этнокультурных цвето-образов, сопричастных национальному видению мира в его этно-фольклорном выражении, с единой концептосферой — лазоревый цветок.
Итак, цветовую гамму троицких лазоревых цветов составили три колористических спектра: желто-солнечно-золотисто-оранжевый; розово-красно-карминный; и более скромно — гамма небесно-голубого и синего цветов. Весь спектр этих цветов человек видит, когда занимается заря утренняя (как и заря вечерняя). Разгораясь постепенно, начиная с розово-солового, как цветок шиповника в росе, утренняя Заря-Заряница, принимая восходящее Солнце, меняет небесные одежды-краски на золотисто-розовую, ярко-розовую и солнечно-золотую, как в хроматической гамме зорьки-купальницы, цветов зорька-кукушкин цвет-дрёма, гаммы зорьки-лазорика-лихниса, маков и степных тюльпанов. На небесах в это время — заря расписная.
Таким образом, цветовая гамма троицких лазоревых цветов, многие из которых имеют постоянный синоним заря / зоря / зорька, соотносима с цветовой гаммой небесной стихии Зари-Заряницы на фоне небесной лазури. Для пушкинского пучка зари <из 2-й главы «Евгения Онегина»> выбор достаточен.[14]
— Людмила Тульцева, «Антропология сакральной флористики Троицына дня», 2015
Миша сидел на земле, опершись спиною в плетень; лицо его, с рассыпавшимися по сторонам длинными черными волосами, было бледно, как известь, и усиленно как-то вытягивалось вперед; худощавые пальцы рук, на которых можно было пересчитать все суставчики, судорожно ловили воздух; глаза неподвижно смотрели на одну точку; все существо его, до последней жилки, находилось в напряженном состоянии и тянулось куда-то; бесцветные губы бормотали слова без смысла и порядка.
― Солнце, солнце! ― повторял он, вытягиваясь, все более и более вперед: ― облака ходят… ближе… держите меня… Петя!.. Ох, так тяжко!.. держи… заря… заря!.. Но страх Пети продолжался всего секунду; он подумал: Мишу давит тяжелый сон, поспешил взять его за руку и несколько раз назвал его по имени. Мальчик закрыл глаза и дрогнул, словно неожиданно оборвался в пропасть; но вместе с этим силы, напрягавшие его жилы, разом исчезли; костлявые руки упали, туловище опустилось, голова свесилась набок. Петя обхватил его и бережно положил наземь. Лицо мальчика в одну эту ночь так изменилось, так осунулось и даже постарело, что, казалось, со вчерашнего вечера до сегодняшнего утра он пережил тяжкую, изнурительную болезнь, продолжавшуюся целый год; он лежал как мертвый, и только губы его продолжали двигаться; но уж так тих был звук его голоса, что Петя с трудом мог расслышать слова: «солнце… Петя… заря…»
― Миша, очнись! ― заговорил Петя, снова прикасаясь к руке его.[15]
Зарево охватило треть неба, блестит в церковном кресте и в стёклах господского дома, отсвечивает в реке и в лужах, дрожит на деревьях; далеко-далеко на фоне зари летит куда-то ночевать стая диких уток… И подпасок, гонящий коров, и землемер, едущий в бричке через плотину, и гуляющие господа — все глядят на закат и все до одного находят, что он страшно красив, но никто не знает и не скажет, в чем тут красота.[16]
Река ― небо безбрежно-чистое ― и плывет и покоится. Уйдут забытые тучки, не успевшие рассыпать по земле свои дождинки-лепестки, спадет дневная теплынь, и река загустится, и скользящие лодки ― остроносые черные рыбки ― станут оставлять синеватый след, как бы движением своим снимая густые румяные сливки. А край неба и восток покроются ало-пурпурной шелковистою тканью и будут наливаться, рдеть, пока не дыхнет белая без сумрака ночь и не зарябится голубой островок зеркальной воды, и тогда запад сольется с востоком в дымящемся густом пурпуре, и по всему небу раскинутся малиново-золотистые лучи, и червонно-золотое солнце глянет на свет божий.
Всё это длилось минут двадцать. Я любил её целых двадцать минут. Я стоял тогда в потемневшем и освежённом саду. Был тихий летний вечер, такой тихий, что он казался праздничным, почти торжественным. Такие вечера бывают только у нас, на севере, недалеко от больших и пыльных городов и среди жидкого шелеста берёз. Они не кипарисы, конечно, эти белые, эти грешные берёзы — они не умеют молиться, жизнь их слишком коротка для этого, ночи томительны, и соловьи столько должны сказать им от зари до зари.
Берёзы не молятся, но перед ясным закатом они так тихо, так проникновенно шелестят, точно хотят сказать: «Боже, как мы тебя любим… Боже, отецбелых ночей…»
― Что ж ты в темноте? ― спросила я.
― Да я, Тата, ― ответил он, называя меня, как в детстве, ― сейчас лягу и ужинать не буду. Устал ужасно, и притом, знаешь, который час? Ведь теперь всю ночь заря, заря зарю встречает, как говорят мужики. Разве молока, ― прибавил он рассеянно. Я потянулись к лампе, но он замахал головой и, разглядывая стакан на свет, нет ли мухи, стал пить молоко. Соловьи уже пели в саду, и в те три окна, что были на северо-запад, виднелось далекое светло-зеленое небо над лиловыми весенними тучками нежных и красивых очертаний. Все было неопределенно и на земле, и в небе, все смягчено легким сумраком ночи, и все можно было разглядеть в полусвете непогасшей зари. Я спокойно отвечала отцу на вопросы по хозяйству, но, когда он внезапно сказал, что завтра к нам придет Сиверс, я почувствовала, что краснею.
― Зачем? ― пробормотала я.[17]
Сидя на подоконнике, молодые люди смотрели в черный канал и целовались. В канале плавали звёзды, а может быть, и гондолы. Так, по крайней мере, казалось Клотильде.
― Посмотри, Вася, ― говорила девушка, ― это Венеция! Зеленая заря светит позади черно-мраморного замка. Вася не снимал своей руки с плеча девушки. Зеленое небо розовело, потом желтело, а влюбленные всё не покидали подоконника.[18]
Однажды был дождь на весь день. Я сидел дома и занимался бумагами. Под вечер дождь перестал. Заря была желтая и холодная. Вышел я на крыльцо, лицом к вечерней заре, и стал насвистывать в свою дудочку. Не знаю, заря ли мне подсказала, или дерево – у нас есть одна большая ива при дороге, когда вечереет или на утренней темнозорьке очень оно бывает похоже на мужика с носом и с вихрами, – смотрел я на эту голову, и вдруг так все просто оказалось, не нужно думать об операх, а только перебирать пальцами, и дудочка из волчьего дерева, тростника и коровьего рога сама свое дело делает.[19]
― Слушай! Скажешь три раза… Она проговорила другим голосом:
Иду на высокую гору, по водам и облакам. На горе серебряный дуб стоит, на нем золотые жёлуди растут. На горе заря сияет. Заря, заря, освети мне дорогу, земля, разверзись предо мною… В этих условиях не было ничего необыкновенного, но ему стало страшно, когда ворожея сказала: ― Теперь повтори… Он повторил.
― Запомнишь?
― Запомню. Злат привык запоминать песни и притчи. Отвязывая коня, еще раз повторил в уме заклятье.
― Теперь иди с миром, ― сказала старуха.[20]
Женщина стояла неподвижно, только голова медленно поворачивалась за идущим поездом. На самом краю дороги растопыренный чертополох протягивал чёрные, обугленные, тонкие руки и словно взывал: «Остановитесь! Выслушайте нас! Не проходите мимо!» Всё это почему-то трогало меня, становилось в мысли рядом с моей большой заботой. Как здесь должно быть жутко осенней ночью, когда поезд уже прошёл, и заря погасла, и так далеко отовсюду: от городов, от людей![21]
В росистой траве загорались от солнца красные огоньки земляники. Я наклонился, взял пальцами чугь шершавую, еще только с одного бока опаленную ягодку и осторожно опустил ее в туесок. Руки мои запахли лесом, травой и этой яркой зарёю, разметавшейся по всему небу. А птицы все так же громко и многоголосо славили утро, солнце, и Зорькина песня, песня пробуждающегося дня, вливалась в мое сердце и звучала, звучала, звучала…
Да и по сей день неумолчно звучит.[22]
— Виктор Астафьев, «Последний поклон» (рассказ «Зорькина песня»), до 1991
Вечерний подлёт длится каких-то полчаса, когда стрелок, слившись с одиноким кустом, хорошо видит птицу, а она его ― нет. Темный утиный рисунок четко, чеканно проступает на рьяной палевости зари. Матёрая крачка сторожко поводит аккуратной, точеной головкой, посматривает, что там, внизу, коротко вскрякивает, наставляя несмышленый молодняк, несчастливо родившийся в пору предельно усовершенствованных «тозов» и «зауэров», выцеливающих их хрупкое бытие.[23]
Пусто и счастливо. Дышит ― не дышит. Уж почти что совсем не видно его, так глубоко в сон свой ушел. Бледный-бледный, почти что совсем побледнел. И ночь побледнела. Друг за другом гоняются. Целуют в глаза, разлучиться не могут, бледнеют, пока друг друга не перекалечат. И вдруг как вспыхнуло всё! Война! Пожар! За спиной у меня ― я обернулась ― заря это! Истекло! Я успела выбежать. Забыла я, что надо что-то делать! Будить надо было! А я забыла! Забыла! Загляделась я! Я совсем позабыла![24]
Люди шли сквозь твёрдую, кристальную прохладу, как сквозь бесконечный ряд вращающихся стеклянных дверей. На заре по Речникам метлою проходился ветер и обдувал тротуары, отчего город казался приготовленным к зиме, как покойник к погребению. Но снега всё не было.[25]
Я видел твой млечный, младенческий волос,
Я слышал твой сладко вздыхающий голос —
И первой зари я почувствовал пыл;
Налету весенних порывов подвластный,
Дохнул я струею и чистой и страстной
У пленного ангела с веющих крыл.[27]
Повсюду ярких тубероз
Венцы огнистые алели,
И винограда кисти рдели
На бархате террас. Ручей
Тонул весь в лилиях душистых,
И день, огонь своих лучей
Гася на кручах гор кремнистых,
Цветы вечернею зарёй
Кропил холодною росой.[28]
Ночь наступает и ветер растет… Бледной зари догорают отливы; Ниже, все ниже склоняются ивы; Там, за горою, уж буря ревет.
Молний в пруде отразились извивы;
Ниже, все ниже, как темный намет,
Ниже, все ниже склоняются ивы; Ночь наступает и ветер растет.[30]
Вся небесная даль озарилась улыбкой стыдливой,
На фиалках лесных заблистали росою слезинки,
Зашепталась речная волна с серебристою ивой,
И, качаясь на влаге, друг другу кивали кувшинки.
Заря̀-огневица горит, полыхает,
За горкою солнце лицо умывает,
Мой след зеленеет на белой росе.
К завалинке старой пригнуся теснее,
Ступить на порог, постучаться не смею,
Царапает шею репейник в косе.[31]
Видно, скоро на востоке
Кровью зорька занялась...
Я бульвар, а ты бульварник,
Между нами тоже связь.
Я кошмар, а ты кошмарник,
Ты татарин, я ― татарник,
Это ― скоро не пройдёт:
Значит, кто́ кого возьмёт?[32]
— Михаил Савояров, «Тартарары» (из сборника «Не в растения»), 1908
Мгла обняла крылом усталым Хрусталь забывшейся реки.
Простор, небес румянец алым Поёт прозрачный гимнтоски. <...> ...Ночь скрыла всё вуалью чёрной. Печальный гимн зари погас. И только взор горит упорный Полузабытых скорбных глаз.
Мы матери душу несём за моря,
Где солнцеву зыбку качает заря,
Где в красном покое дубовы столы
От мис с киселём, словно кипень, белы.
Там Митрий Солунский, с Миколою Влас
Святых обряжают в камлот и атлас...[33]
— Николай Клюев, «Четыре вдовицы к усопшей пришли...», 1916
Ах, не лесная голубика
Украсит чёрное копьё, ―
В крови певучей лезвиё,
С зарею схожей, самой чистой!..
Тебя завидя, вяз росистый
Напружит паруса по корень,
Чтобы размыкать на просторе,
В морях или в лесном пожаре,
Глухую весть, что яхонт карий
Твоих зрачков горит слюдой,
Где месяц мертвой головой
Повис на облачной веревке!..[33]
Тема Райдера Хаггарда
Лесная птица, влетевшая в сумрачный зал;
Рука ребенка, зажавшая острый кинжал, ―
Ты облик Жизни узнал ли? узнал ли? – Узнал! Красиво небо в уборах вечерней зари, Но солнце тонет в крови, всё в крови, всё в крови. Звезды сиянье в воде непрозрачной пруда,
Расцвет фиалок в равнине, где скачет орда, ―
Ты облик Смерти узнал ли? узнал ли? ― О, да!
Темнеет небо в уборах вечерней зари...
За Римом, на заре, темны и хороши
Крутились пихты ― сонные разини ―
И циркулировали, как карандаши
В писчебумажном магазине…[35].
— Валентин Катаев, «...Ты всем другим местам Неаполь предпочла...» (из цикла «Итальянские этюды»), 1927
― Красноармейцы встали враз, хватаясь за оружие: лишь встретит станция Миасс бессмертной славы души их.
А прииск к утру оголя,
глухая и бесплодная,
заря вздувает уголья
за домнами холодными.[36]
Снова зорька аленькая!
Надоела просто.
Я лежу, как маленькая,
Хоть большого роста.
Ой, не пой ты, жаворонок,
Утром у окошка,
Не звени ты, зимородок,
Пожалей немножко.
Не шуми ты, лиственница,
Точно под порошей:
Милый мой не здравствуется
Со своей хорошей.[37]
Потемневшей, студеной водою
и лежалой травою не зря,
легкой осенью молодою
пахнет первое сентября.
Также умолотом, овином,
засыпающим лесом вдали ―
этим сытым, неуловимым,
теплым запахом всей земли,
И заря не так загорелась,
потускнев теперь она. Песня в воздухе над водою,
над полями, лесами, ― не зря,
легкой осенью молодою
пахнет первое сентября.[38]
Светла до белого накала, Закутана в прозрачный газ, Венера ярко засверкала, Хотя закат и не угас.
К ней вестник наш междупланетный,
Как солнечный метеорит,
И телескопам незаметный,
Все ближе свой полет стремит. Родной планете слово правды Шлет старшая сестра ― Земля, Что прилетят к ней космонавты Земного чудо-корабля.
А младшая сестра ― Венера
Шлет ярко весть Землѐ-сестре,
Что солнцем сказочная эра
Восходит в золотой заре.[40]
— Михаил Зенкевич, «В раздумье над Москвой-рекою...» (из цикла «Сказочная эра»), 1961
Снега пламенели с зарей заодно.
Нагорного неба неграмотный гений
Сам знал себе цену. И было смешно
Сушить эдельвейс в словаре ударений.[41]
— Сергей Гандлевский, «Здесь реки кричат, как больной под ножом...», 1979
Новёхонький витраж в старинной есть гостиной.
Моя игра с зарёй вечерней такова:
лишь испечет стекло рубин неугасимый,
всегда его краду у алого ковра.
↑А. И. Минеев. Пять лет на острове Врангеля. — Л.: Молодая гвардия, 1936 г.
↑Тоом Л., Бек А.. «Устные воспоминания Веры Мухиной»: — М.: «Искусство», №8, 1957 г.
↑Паустовский К. Г. «Повесть о жизни». Книга 4-6. Время больших ожиданий. Бросок на юг. Книга скитаний. — М.: «АСТ, Хранитель, Харвест», 2007 г.
↑А. А. Ливеровский. «Журавлиная родина». Рассказы охотника. — Л.: Лениздат, 1966 г.
↑Святловский А. Е.. «Очерк истории четвертичного вулканизма и тектоники Камчатки». — М.: «Наука», 1968 г. 218с.
↑Л. А. Тульцева. Антропология сакральной флористики Троицына дня. — Правослвие в современной России. УДК 394.21, 392.82, 2010 г. — стр.35-36
↑Д.В. Григорович. Избранные сочинения. — М.: «Государственное издательство художественной литературы», 1954 г.
↑А. П. Чехов. Сочинения в 18 томах // Полное собрание сочинений и писем в 30 томах. — М.: Наука, 1977. — Том 7. [Рассказы. Повести], 1888—1891. — С. 162.
