У этого термина существуют и другие значения, см. Дикий хмель.
Хмель (лат.Húmulus)[комм. 1] — вьющиеся многолетние и однолетние травянистые растения из семейства коноплёвых (латин.Cannabaceae).[комм. 2] Род хмель включает в себя всего два вида: многолетний хмель обыкновенный и однолетний хмель японский. Несмотря на относительную бедность видового состава, хмель — очень распространённое, популярное и известное растение, вошедшее во многие языки в качестве нарицательного. Подобно дурману или белене, словом «хмель» чаще называют не само растение, а состояние человека с замутнённым сознанием, будь оно вызвано алкоголем или каким-то иным воздействием на организм.
Издавна и очень широко хмель применяется в медицине и пищевой промышленности, прежде всего — в пивоварении, а также при создании рецептуры крепких алкогольных напитков. Среди лекарственных препаратов, содержащих хмель, можно назвать такие широко распространённые средства как валокордин, ново-пассит и уролесан.
А в пивоварнюю поварню, на пиво, и на брагу, и на кислые шти, солоду, и муки, и хмелю отдати; то б было все в писме, и смерено, и в счёте. А коли пиво затирают, — ячное, или овсяное, или ржаное, или хмель парят, и у квашня, и у сливная дозирати самому, всё было бережно и чисто, и не разкрадено, и неизпрокужено, и за посмех не выпито.
— Домострой, «Тому же пивовареной наказ: и как пиво варити и как мёд сытити, и вино курити»
Взяти солоду ячнаго четверток, да ржанаго солоду полмеры, или овсяные муки полмеры, да затерти по обычаю, да гороховыя муки четверик туто же добро понеже чахоту от солоду отнимает, и мозгл отгоняет, а кому будет пивца… повеселие, ино как сусло слуется дают вина в сусло полведра, по числу смотря, и в то врямя в сусле вино прокиснет в пиве незнает будет, и кою пору укроика пиво варит, ино в ту пору и хмель бы был готов и хмель положити в катцу мокров (?) горячево кипятка, поливати на хмель ковша по два, и закутывать рогожкою на крепко, ино… хмель преет, а как пиво наж… укрои плотно, чтоб дух не выходил.
— Домострой, «Книги во весь год как в стол ествы подавать»
Вот-таки недавно был пример: Федька хмелёвщик бил челом на суздальца Фомку лапотника. Видите в чём стала притча судебная: Федька продал ему лукошко хмеля в полную меру, с насыпом и договорился он взять за то лаптями; Федька же договорился отдать ему лаптями добрыми с перешивкою с двойным оборотом и за лапти взять хмелем. Вот и тот и другой с умыслу, что ли, или так, опростоволосились, о лукошке-то и забыли договориться. Федька-то новгородским мерять начал, а тот суздальским… Ведь у нас на Руси, слава Господу, язык один и вера одна, да мера не одинакова…[1]
...смиренные братья аббатства Фалкенаусского, основанного близ берегов Эмбаха первым епископом дерптским, Германом, накормили язями итальянского прелата, присланного от папы для исследования нужд монастырских, напоили monsignore-пивом, в котором вместо хмеля был положен багульник. Вдобавок они свели его в жарко натопленную комнату, в которой ― о ужас! ― поддавали беспрестанно водою на горячие камни, секли себя немилосердно пуками лоз и, наконец, окачивались холодною, из прорубей, водою. Вследствие несварения желудка своего от язей и пива с багульником прелат заключил, что монастырь крайне беден...[2]
Вадим стоял под густою липой, и упоительный запах разливался вокруг его головы, и чувства, окаменевшие от сильного напряжения души, растаяли постепенно, — и отвергнутый людьми, был готов кинуться в объятия природы; она одна могла бы утолить его пламенную жажду и, дав ему другую душу или новую наружность, поправить свою жестокую ошибку. Вадим с непонятным спокойствием рассматривал речные травы и густой хмель, который яркими, зелёными кудрями висел с глинистого берега.
Пой, министрель! славь Елену! Министрель запел лей Елене, вместо вызова: Кто в истомлении, в восторге сердца, Елены не видав, осмелится промолвить, Что видел божество любви и красоты, Кисть хмеля принял тот за грозд пурпурный И хладную луну за пламенное солнце...[3]
Нивы волновались, точно море, во рвах пестрели красненькие и жёлтенькие полевые цветочки, по изгородям вился дикий хмель и цветущий вьюнок. А вечером высоко взошла круглая ясная луна, а с лугов понёсся сладкий аромат свежего сена! — Это не забудется никогда!
— Как чудно здесь осенью! — снова говорила девочка, и свод небесный вдруг стал вдвое выше и синее. Леса запестрели красными, жёлтыми и ещё зелёными листьями. Охотничьи собаки вырвались на волю! Целые стаи дичи с криком полетели над курганами, где лежат старые камни, обросшие ежевикой. На тёмно-синем море забелели паруса, а старухи, девушки и дети чистили хмель и бросали его в большие чаны.
Недавно расчищенная дорожка скоро вывела нас из липовой рощи; мы вошли в огород. Между старыми яблонями и разросшимися кустами крыжовника пестрели круглые бледно-зелёные кочаны капусты; хмель винтами обвивал высокие тычинки; тесно торчали на грядах бурые прутья, перепутанные засохшим горохом; большие плоские тыквы словно валялись на земле; огурцы желтели из-под запылённых угловатых листьев; вдоль плетня качалась высокая крапива...
— Иван Тургенев, «Ермолай и мельничиха» (из цикла «Записки охотника»), 1847
Малорусская поэзия богата изобразительными описаниями времени, пространства, а также и отрицательного понятия «никогда». Так, ростом хмеля определяется время войны со шведами: «Да ещё хмель да ещё зелёненький на тычинке не вился, а уже Палей под Полтавою со Шведом побился. Да ещё хмель да ещё зелёненький головок не похилил, а уже Палей под Полтавою и Шведов побил»...[4]
— Фёдор Буслаев, «Об эпических выражениях украинской поэзии», 1850
На сорок вёрст протяжения, от города Бугуруслана до казённого селения Красный Яр, оба берега его были не заселены. Что за угодье, что за приволье было тогда на этих берегах! Вода такая чистая, что даже в омутах, сажени в две глубиною, можно было видеть на дне брошенную медную денежку! Местами росла густая урема [комм. 3] из берёзы, осины, рябины, калины, черёмухи и чернотала, вся переплетённая зелёными гирляндами хмеля и обвешанная па́левыми кистями его шишек...[5]
— Сергей Аксаков, «Детские годы Багрова-внука, служащие продолжением семейной хроники», 1858
Художник насвистывал что твой чёрный скворец, и мастер был работать! Пивную кружку его украшала ветка хмеля, — он вообще знал толк в украшениях. Весь его багаж заключался в палитре с красками.
Отец с дочерью расстались; она переехала со своею служанкою в старую усадьбу, где родилась и выросла, где жила и умерла её кроткая, благочестивая мать, обретшая покой в склепе старой усадебной церкви. В усадьбе жил только старый пастух, — вот и вся дворня. В комнатах насела паутина, покрытая чёрным слоем пыли, сад совсем заглох; между деревьями и кустами повисли густые сети хмеля и вьюнка; белена и крапива разрослись на славу.
Хотелось бы мне описать мою прелестную долину, благоухающую ароматами растений, красивый бор, густой и влажный, пересечённый речкой Бьевр, дворец фей с колоннами, затянутыми хмелем, скалистые холмы, все красные от вереска, где было так приятно посидеть. Да, постоянно, с глубокой благодарностью я буду вспоминать о лесе; из всех знакомых уголков это мой самый любимый, и в нём я чувствовал себя наиболее счастливым.…[6]
А цветник от этого разрушения стал нисколько не хуже. Остатки решётки заплели хмель, повилика с крупными белыми цветами и мышиный горошек, висевший целыми бледно-зелёными кучками, с разбросанными кое-где бледно-лиловыми кисточками цветов.
Случалось ему иногда задавать себе такие вопросы: вот этот побег хмеля так и просится своею спиралью в высоту, а между тем вокруг его нет никакой тычинки или хотя бы куста, за который он мог бы уцепиться. Только аршина на полтора в сторону, да аршина на два от земли свесился засохший сук ольхи: неужели хмель, направясь в сторону, поймается за этот сук? Но ведь это может сделать только зрячий, так как нет никакой причины, не видавши опоры, к ней тянуться, вопреки естественным условиям роста, да и не видя сука можно сто раз промахнуться, закидывая ус.
Одна из девушек воткнула большую гроздь ярко-красной рябины в свои чёрные спутанные косы; другая устроила себе род каски из листа папоротника; третья воткнула на палку чудовищный мухомор и держит его над собой в виде зонтика. Соня опутала себя всю гибкою веткою лесного хмеля; желтовато-зелёные шишки его перепутались с её каштановыми, беспорядочно рассыпавшимися по плечам волосами и придают ей вид маленькой вакханки. Щёки её пылают, и глаза так и искрятся.[7]
«Хмель, глушивший внизу кусты бузины, рябины и лесного орешника и пробежавший потом по верхушке всего частокола, взбегал, наконец, вверх и обвивал до половины сломленную берёзу. Достигнув середины её, он оттуда свешивался вниз и начинал уже цеплять вершины других дерев или же висел на воздухе, завязавши кольцами свои тонкие, цепкие крючья, легко колеблемые воздухом». Если сделать над собою усилие и, отрешась от непосредственного впечатления, производимого чудной картиной, присмотреться поближе к средствам, с помощию которых оно достигнуто, то в глаза бросается, прежде всего, детальность изображения, дающая ему необыкновенную жизненность и конкретность. Общая характеристика сада осталась бы бледной и тусклой, если бы не отдельные штрихи, вызывающие иллюзию действительности. Эту надломленную берёзу, этот бегущий, вьющийся, цепляющийся хмель мы точно видим перед собою — и от них падает отражённый свет на всё остальное.
Нежно-голубые незабудочки да «Иван с Марьей», точно ковёр, покрывают небольшие полянки… В тени кустов папоротник раскинул по сторонам свои листья. Медуница, дикая ромашка, фиалки, ландыши насыщают воздух ароматами… Цепкие листья хмеля ползут по кустам, драпируя их роскошной зеленью… От цветущего хмеля идет сильный пьяный дух…[8]
Между деревьями в густой траве желтел донник, розовел клевер, яркими кровавыми каплями сверкал дикий мак; с неровных щербатых зубьев плетня во все стороны кудрявыми струями сбегал хмель, а в густом воздухе, точно кипела вода, густо гудели пчёлы.[9]
Шевардин не спал, но то, что наполняло его днём, плыло теперь перед ним, растягиваясь и сплетаясь в бесформенные пёстрые полотна. Он, с детства привыкший к земле, боготворил землю. Великая дающая сила земли покоряла его в каждом зелёном листе, в каждой тонкой былинке. Он по целым часам мог наблюдать, как завивались около сучьев гибкие усики хмеля, точно осмысленно тянулись к ним издалека, снизу, и как, укрепившись на одном сучке, тонкая зелёная веточка шла выше и усики её искали новый сучок. Он понимал и мягкий зелёный мох, робко гнездящийся на старых стволах, там, где извивы коры глубоки, как людские морщины.[9]
Из цветковых растений чаще всего попадались на глаза бело-розовые пионы (Paeonia albiflora Pall.), собираемые китайскими знахарями на лекарства, затем — охотский лесной хмель (Artagene ochotensis Pall.)[комм. 4] с лапчато-зубчатыми листьями и фиолетовыми цветами и клинтония (Clintonia udensis Trautv. et Mey.), крупные сочные листья которой расположены розеткой.[10]
Местность становилась всё ниже, а лес безрадостней и бедней; вешняя вода сипела под многолетней дерниной бурого мха. То было смешанное мелколесье третьего бонитета с запасом древесины кубометров в тридцать на га, забитое всеми лесными напастями, кое-где затопленное водой, и того неопределённого возраста, что и люди в беде; всё же почти рукопашная схватка пород происходила здесь. Снизу, от ручья, тёмная в космах сохлого хмеля, ольха наступала на кривые, чахоточные берёзки, как бы привставшие на корнях над зыбкой, простудной трясиной, но почти всюду, вострая и вся в штурмовом порыве, одолевала ель, успевшая пробиться сквозь лиственный полог. Впрочем, нелегко и ей доставалась победа: иные стояли без хвои, у других груды ослизлых опёнок сидели в приножье.[11]
Тина заснула к утру, и ей приснилось давно забытое. В детстве Тина вместе с бабкой ездила в горы за хмелем. Хмель свалили зелёной кучей в комнате, где спала Тина. Ребята, играя, бросали в кучу хмеля весёлого щенка. Вдруг щенок завизжал, закружился и через час сдох. Все решили, что щенка ушибли. Через день так же с визгом подох поросёнок, рывшийся в хмеле. <...> А теперь тебе радоваться! ― Он шевелил палкой дохлую гадюку. Хмель разобрали и вынесли во двор, но, проходя мимо него, Тина всё поджимала пальцы ног от гадливости. Забытая куча хмеля с чёрной притаившейся гадюкой мучила её до утра. Тина проснулась, когда высокое солнце уже залило комнату и пчела жужжала где-то над ухом.[12]
Театр абсурда. Например, своей рукой, никого не спрашивая, я вписывал имена главных редакторов газет, руководителей других средств массовой информации на высокие ордена, причём делалось это в связи с награждениями, скажем, за достижения в выращивании картошки, овощей, пшеницы, в области производства мяса и надоев молока. Однажды я в порядке шутки внёс в список награждённых своего заместителя Георгия Смирнова за выращивание хмеля. Он получил орден Трудового Красного Знамени. Так вот и шалили. Но за этими шалостями стояли серьёзные проблемы заболевания страны и системы.[13]
Как сиротливо
Глядит безлюдный домик.
Увитый хмелем!
Но и забытый домик
Не миновала осень.
— Священник Эйкей, «Огура Хякунин Иссю», 1235
И промолвил старый с печи:
«Ведь ячмень для пива служит,
Также хмель идёт в напиток,
И вода нужна для пива,
И огонь с ужасной силой.
Хмель от Ремунен родился...»
Хмель выбежал на огороде
И вкруг сухой тычинки виться стал;
А в поле близко дуб молоденький стоял.
«Что́ в этом пользы есть уроде,
Да и во всей его породе?»
Так про дубок тычинке Хмель жужжал.[14]
С обломками его лишь плющ теперь да птицы…
Не зная, кто он — Фавн, Сильван или Гермес, —
Над ним зелёный хмель прозрачный сплёл навес
И завились рога душистой чемерицы.
Лиловые гроздья роскошных глициний,
И пальмы с их правильной чёткостью линий,
И жёлто-оранжевый дремлющий хмель, ―
Как красочно-ласков испанский апрель!
Хмель я, смеющийся Хмель, Пчела прожужжит, или шмель,
Всё цветёт расцветающий Хмель.
Хмель я, пьяню я, и млею,
Снова, в похмельи, хмелею.
И поёт, разливаясь, свирель.
Всё я цвету да гуляю,
Сам я себя выхваляю:
Нет меня, Хмеля, сильней,
Нет веселей и хмельней.
Вот опылённый летом хмель заткал балконы,
Вернулся правоверен я в венке гвоздик.
Смотри, подсолнечник желтеющий поник,
Но поцелуй возник в глазах хамелеона.
— Илья Зданевич, «Вот опылённый летом хмель заткал балконы...», 1911
По камням, над толстым слоем пыли,
Вьется хмель, запутанный и клейкий.
Длинный поп в худой епитрахили
Подбирает черные копейки.
Хмель как в голову залезет,
Все бегут заботы прочь;
Крез с богатствами исчезнет,
Пью! — и всем вам добра ночь. Плющем лёжа увенча́нный,
Ни во что весь ставлю свет;
В бой идёт пускай муж бра́нный,
У меня охоты нет.[19]
— Прости меня! — молит Иван купеческий сын. — То не я хвалился, то хмель хвалился.
— А ну, покажи: какой-такой хмель?
Иван приказал привезть сороковую бочку вина да сороковую бочку пива; великан выпил и вино и пиво, опьянел и пошёл всё, что ни попалось под руку, ломать и крушить; много доброго натворил: сады повалял, хоромы разметал! После и сам свалился и спал без просыпу трое суток; а как пробудился, стали ему показывать, сколько он бед наделал; великан страх как удивился и говорит:
— Ну, Иван купеческий сын, узнал я, каков хмель; хвались же ты мною отныне и до́ веку.[20]
— Пустое ты дело затеял! — сразу оборвал он бригадира, — кабы не я, твой приставник, — слова бы тебе, гунявому, не пикнуть, а не то чтоб за экое орудие взяться! Время между тем продолжало тянуться с безнадежною вялостью. Обедали-обедали, пили-пили, а солнце всё высоко стоит. Начали спать. Спали-спали, весь хмель переспали, наконец начали вставать.
— Никак солнце-то высоко взошло! — сказал бригадир, просыпаясь и принимая запад за восток.
— Был-с, — вполголоса признался Павел Павлович, конфузливо опуская глаза, и видите ли-с: не то что пьян, а уж несколько позже-с. Я это для того объяснить желаю, что позже у меня хуже-с: хмелю уж немного, а жестокость какая-то и безрассудство остаются, да и горе сильнее ощущаю. Для горя-то, может, и пью-с. Тут-то я и накуролесить могу совсем даже глупо-с и обидеть лезу.
Действительно, Левин был не в духе и, несмотря на всё своё желание быть ласковым и любезным со своим милым гостем, не мог преодолеть себя. Хмель известия о том, что Кити не вышла замуж, понемногу начинал разбирать его.
Что менялось? Знаки и возглавья.
Тот же ураган на всех путях:
В комиссарах — дурь самодержавья,
Взрывы революции в царях.
Вздеть на виску, выбить из подклетья,
И швырнуть вперёд через столетья
Вопреки законам естества —
Тот же хмель и та же трын-трава.
А как хорошо пели! Пели в поле, пели на сеновалах, на речках, у ручьёв, в лесах и за лучиной. Одержим был песней русский народ, и великая в нём бродила песенная хмель...
Сидят сапожнички какие-нибудь и дуют водку. Сквернословят, лаются. И вдруг вот заходят, заходят сапожнички мои, забудут брань и драку, забудут тяжесть лютой жизни, к которой они пришиты, как дратвой... Перекидывая с плеча на плечо фуляровый платок, за отсутствием в зимнюю пору цветов заменяющий вьюн-венок, заходят и поют.[24]
В любом рассудочном построении, сколь бы мрачным и зловещим оно ни было, обязательно есть элемент опьянения — хотя бы собственной рассудочностью. А хмель всегда один и тот же, от чего бы ни пьянел человек…
Вам случалось видеть, как трезвеют очень пьяные люди? Нежные, пушистые шарики хмеля вылетают из головы и растворяются в воздухе, как в раскрашенном сне, и некоторые, прежде чем растаять, по-детски гоняются друг за другом. Сразу же всё становится на свои места, откуда-то появляется ясность, похожая на грубый, неотёсанный камень, ― ясность, которая даёт понять, что с ней шутки плохи.[26]
↑Раньше хмель относили к семейству Тутовые (лат.Moraceae). Однако с 1972 года большинство ботаников-систематиков на основе микробиологических исследований пришло к выводу, что вернее было бы отнести оба вида этого рода к семейству Коноплёвые (лат.Cannabaceae).
↑Урема (диалектное) — низина, речные пойменные берега, поречье, иногда заиленная прибережная мель в зоне отлива. В любом случае, подлесок или кустарник, растущий во влажной полузаболоченной местности.
↑«Охотский лесной хмель», упомянутый Владимиром Арсеньевым — по-видимому, это устаревшее или региональное название того же хмеля японского, который распространён и в Корее, и на Дальнем Востоке.
↑В.К. Арсеньев. «По Уссурийскому краю». «Дерсу Узала». — М.: Правда, 1983 г.
↑Леонов Л.М., «Русский лес». — М.: Советский писатель, 1970 г.
↑Николаева Г.E.. «Битва в пути». — М.: Советский писатель, 1960 г.
↑Александр Яковлев. «Омут памяти». В 2-х томах. Том 1. — М.: Вагриус, 2001 г.
↑Крылов И. А., Полное собрание сочинений: в 3 томах, под редакцией Д. Д. Благого; — М.: Государственное издательство художественной литературы, 1946 год. — Том III. (Басни. Стихотворения. Письма).
↑«Стихи не для дам», русская нецензурная поэзия второй половины XIX века (под ред. А.Ранчина и Н.Сапова). — Москва, Ладомир, 1994 г., стр. 238.
↑К.Р., Избранное. — М.: Советская Россия, 1991 г. — стр. 94
↑Бунин И.А. Стихотворения: В 2 т. — СПб.: Изд-во Пушкинского дома, «Вита Нова», 2014. том 1. стр. 272
↑Цветаева М.И. Собрание сочинений в семи томах. — Москва, «Эллис Лак», 1994-1995 гг.
↑Г.Р.Державин, «Анакреонтические песни». — М.: «Наука», 1986 г. — стр. 68
↑«Народные русские сказки А. Н. Афанасьева»: В 3 томах — Литературные памятники. — М.: Наука, 1984—1985 г.
↑Н. Гумилёв. Собрание сочинений в четырёх томах / Под редакцией проф. Г. П. Струве и Б. А. Филиппова. — Вашингтон: Изд. книжного магазина Victor Kamkin, Inc., 1962 г.
↑Игорь Северянин, «Громокипящий кубок. Ананасы в шампанском. Соловей. Классические розы.». — М.: «Наука», 2004 г. — стр. 268.
↑Вера Меркурьева, «Тщета». Москва: «Водолей Publishers», 2007 год
↑Ф.И. Шаляпин. Маска и Душа. Москва, Вагриус, 1997 г.
↑Н. Н. Асеев. Стихотворения и поэмы. Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание. Л.: Советский писатель, 1967 г.
↑В. Каверин. «Пурпурный палимпсест», — М.: «Аграф», 1997 г.
↑ 1234Бог // В. И. Даль. Толковый словарь живого великорусского языка. — 1863—1866.
.svg){kind=logo}
