Будь свободным…
Между сознательным рабом и преступником нет разницы. Преклони голову только перед идеалом, будь свободным пленником только своего идеала.
Капитан — это голова корабля, парохода или теплохода. Таким образом, у капитана два туловища — одно его собственное, а второе – это корабль, пароход или теплоход.
Гоголь почти вовсе ходить не может и поднимается с воды труднее и неохотнее еще, чем гагара. Мне даже не случалось видеть во всю мою жизнь летающего гоголя. Нос у него узенький, кругловатый, нисколько не подходящий к носам обыкновенных уток: конец верхней половинки его загнут книзу; голова небольшая, пропорциональная, шея длинная, но короче, чем у гагары, и не так неподвижно пряма; напротив, он очень гибко повертывает ею, пока не увидит вблизи человека; как же скоро заметит что-нибудь, угрожающее опасностью, то сейчас прибегает к своей особенной способности погружаться в воду так, что видна только одна узенькая полоска спины, колом торчащая шея и неподвижно устремленные на предмет опасности, до невероятности зоркие, красные глаза. В этом сторожевом положении гоголь удивителен! Как бы вы пристально на него ни смотрели, вы не заметите даже, когда и куда пропадет он! Не заметите также, когда и откуда вынырнет… до такой степени он ныряет быстро. Даже слово нырять не годится для выражения гоголиного нырянья: это просто исчезновение. Для полного понимания изумительного проворства гоголя довольно сказать, что когда употреблялись ружья с кремнями, то его нельзя было убить иначе, как врасплох. Вместе со стуком кремня об огниво, брызнувшими от стали искрами, воспламенением пороха на полке, что, конечно, совершается в одну секунду ― исчезает шея и голова гоголя, и дробь ударяет в пустое место, в кружок воды, завертевшийся от мгновенного его погружения.[8]
— Сергей Аксаков, «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии», 1852
...«моржееды, лукоеды, гущееды, вертячие бобы, лягушечники, губошлепы, кособрюхие, рукосуи» и проч. — так именуются независимые племена, жившие в соседстве с глуповцами или «головотяпами», как они первоначально назывались; назывались же они так потому, что «имели привычку тяпать головами обо все, что бы ни встретилось на пути. Стена попадается — об стену тяпают; Богу молиться начнут — об пол тяпают». Это «тяпанье» уже достаточно говорит о душевных, прирожденных качествах головотяпов, развившихся в них независимо от князей, а, так сказать, на общинной воле, на вечах; неизвестно, почему идут глуповцы искать себе князя глупого, но нечаянно наталкиваются на умного, который переименовал их в глуповцев и при первом бунте, который они устраивают, выведенные из терпения притеснениями наместника, является к ним собственною персоной и кричит: «Запорю!» «С этим словом, — замечает сатирик, — начались исторические времена».[9]
Чтобы я, человек слабый, не пустил свою голову гулять на все четыре стороны, по воле малейшего встречного ветерка, необходима полная неподвижность всего вокруг меня, или же мне надо самому завертеться так, как крутится гудящий волчок, и тогда уже само движение сделает меня невосприимчивым к окружающим вещам.[10]
— Пьер Кюри, из дневниковых записей: «День, каких много», 1879-1880
Что подумали бы Вы о человеке, если ему пришло бы в голову прошибить лбомстену из тёсаного камня? А ведь такая мысль может явиться в результате наилучших побуждений, но, по существу, она нелепа и смешна.[10]
— Пьер Кюри, из писем к Марии Склодовской-Кюри, 1894-1895 год
Но не следует напрасно забывать: появление всякого Гения на этой Земле всякий раз сопровождается разными сомнительными «историями»; это не что иное, как бесконечные «выдумки» на его счёт. И правда, есть от чего схватиться за голову! Этот несчастный «новоприбывший» сразу же с порога во всеуслышание объявляется Антихристом, Истребителем или Буйно-помешанным, и едва ли он затем осмелится высунуть нос из своего жилища, (если оно у него есть, конечно). Одним словом, ему настойчиво намекают, что он не особенно желанный гость, и что ему было бы лучше поскорее заткнуться, или просто исчезнуть... Да-да.[11]:507-508
…Пчела постройкой своих восковых ячеек посрамляет некоторых людей-архитекторов. Но и самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что прежде, чем строить ячейку из воска, он уже построил ее в своей голове.[12]
Что требуется для развития большого мозга, для его независимой работы, для мышления? Прежде всего должны быть развиты мощные органы чувств, и из них наиболее ― зрение, зрение двуглазое, стереоскопическое, могущее охватывать пространство, точно фиксировать находящиеся в нем предметы, составлять точное представление об их форме и расположении. Излишне говорить, что голова должна находиться на переднем конце тела, несущем органы чувств, которые опять-таки должны быть в наибольшей близости к мозгу для экономии в передаче раздражения.
Главным змееборцем «|Книги мертвых» является бог солнца Ра. Ежедневно на своем пути он встречает Апопа и его повергает. Самый бой никогда не описывается, зато подробно воспеваются победа над змеем и уничтожение его. В 39-й главе «Книги мёртвых» мы читаем: «Он (Ра) пронзил твою голову, он насквозь разрезал твое лицо, он разделил твою голову по двум сторонам дороги, она распростерта на его земле; твои кости разбиты на куски, твои члены отрублены от тебя». Еще подробнее победа описана в космогоническом тексте, обычно называемом «Книгой повержения Апопа».[13]
— Владимир Пропп, «Исторические корни волшебной сказки», 1946
Роман ещё не написан, даже ещё не обдуман. Я этого песца бросил на землю, он стал бегать, а работницы его ловить. И тут я задал Ваде вопрос: «Что, бегут песцы-то?» — «Ну, бегут». — «И чего?» — «Ловим». — «И как вы ловите?». И разговор пошёл. Потом я уехал. Но как-то всё это запало в голову и начало потихонечку зреть, зреть. И я в голове себе всё это представил: что с песцом происходит, как это должно быть. Я точно знал пейзаж, предельно точно знал людей, эти деревни знал. И вещь получилась.[14]
— Юрий Коваль, «Что мне нравится в чёрных лебедях», 1994
Одним из первых проявлений действия дурмана является сухость во рту. Вскоре появляется чувство жара, зрение ухудшается, развивается светобоязнь, головная боль, головокружение. Голос становится хриплым, глотание затрудняется, а в тяжёлых случаях оказывается вообще невозможным. Нарушается психика. Развивающееся первоначальное чувство тоски и беспокойства быстро сменяется более или менее резко выраженным психическим возбуждением.[15]
— Пётр Зориков, «Ядовитые растения леса», 2005
Вечный вопрос (не)возможности реального познания заключается только в масштабе зрения или степени приближения головы к рассматриваемому предмету (что по существу одно и то же). <…> Таким бесславным образом кончается позавчерашняя эпоха крупного знания (энциклопедизм) и начинается сегодняшнее время мелкого и подробного профессионализма.[16]
— Юрий Ханон, «Тезисы одного несостоявшегося доклада», 2006
У него водились книги, большею частию военные, да романы. Он охотно давал их читать, никогда не требуя их назад; зато никогда не возвращал хозяину книги, им занятой. Главное упражнение его состояло в стрельбе из пистолета. Стены его комнаты были все источены пулями, все в скважинах, как соты пчелиные. Богатое собрание пистолетов было единственной роскошью бедной мазанки, где он жил. Искусство, до коего достиг он, было неимоверно, и если б он вызвался пулей сбить грушу с фуражки кого б то ни было, никто б в нашем полку не усумнился подставить ему своей головы.[17]
Иван Никифорович, напротив; больше молчит, но зато если влепит словцо, то держись только: отбреет лучше всякой бритвы. Иван Иванович худощав и высокого роста; Иван Никифорович немного ниже, но зато распространяется в толщину. Голова у Ивана Ивановича похожа на редьку хвостом вниз; голова Ивана Никифоровича на редьку хвостом вверх.
— Николай Гоголь, «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», 1835
Святослав казался человеком среднего роста, но жилистые руки его, огромная голова, широкие плечи показывали необычайную силу его. Лицо князя было смуглое, загорелое, суровое, и суровость умножали еще длинные, рыжие усы, висевшие с верхней губы; голубые глаза его выражали задумчивость; улыбка, казалось, не была привычною гостьею на его устах, ограниченных с обеих сторон щек двумя глубокими морщинами; бархатная, вышитая жемчугом шапочка была надета на его бритую голову, и только клок рыжих волос виден был из-под нее, закинутый за ухо. В одном ухе продета у него огромная золотая серьга с дорогим красным яхонтом и двумя жемчужинами.[18]
— Николай Полевой, «Пир Святослава Игоревича, князя киевского», 1843
Тургенев — огромного роста, с высокими плечами, огромной головой, чертами чрезвычайно крупными, волосы почти седые, хотя ему еще только 35 лет. Вероятно, многие его находят даже красивым, но выражение лица его, особенно глаз, бывает иногда так противно, что с удовольствием можно остановиться на лице отца Гильфердинга. Тургенев мне решительно не понравился, сделал на меня неприятное впечатление.[19]
Далее двое молодцов тузили друг друга по голове кулаками. Игра состояла в том, что кто-де из нас первый попросит пощады. И ни одному не хотелось просить её. Уже оба противника побагровели, как две свёклы, но дюжие кулаки не переставали стучать о головы, словно молоты о наковальни.
— Эй, не будет ли с тебя, Хлопко? — спросил тот, который казался послабее.
— Небось, брат Андрюшка! когда будет, скажу. А вот тебе так сейчас плохо придётся!
Я было уже готовился закричать вновь, как вдруг судьба еще раз захотела вероломно подшутить над нами: крокодил понатужился, вероятно давясь от огромности проглоченного им предмета, снова раскрыл всю ужасную пасть свою, и из нее, в виде последней отрыжки, вдруг на одну секунду выскочила голова Ивана Матвеича, с отчаянным выражением в лице, причем очки его мгновенно свалились с его носу на дно ящика. Казалось, эта отчаянная голова для того только и выскочила, чтоб еще раз бросить последний взгляд на все предметы и мысленно проститься со всеми светскими удовольствиями. Но она не успела в своем намерении: крокодил вновь собрался с силами, глотнул — и вмиг она снова исчезла, в этот раз уже навеки.[20]
... градоначальник, в видах собственного облегчения, по временам снимал с себя голову и вместо нее надевал ермолку, точно так как соборный протоиерей, находясь в домашнем кругу, снимает с себя камилавку и надевает колпак.
— Конечно, военному человеку нужно о выправке думать, с тяжелой головой маршировать неудобно.
— Вы точно про чемодан говорите, про голову-то, — усмехнулся Прохоров. — Я прежде думал, что голова тяжелеет от пьянства, а вы вон говорите, что она и от чтения тяжелеет. Впрочем, вы это по опыту должны знать.
— О, да вы нынче совсем по-армейски острите! — сердитым тоном, но с улыбочкой заметил Старцев. — Впрочем, праздного времени много — можно или в потолок плевать или остроумие изощрять.
— Я ни того, ни другого не могу делать, — ответил Прохоров. — Я вот занялся изучением французского языка.[21]
― Помнишь? (обращался он то к Феде, то к Лизе). У обезьян… Помнишь, ибисы?..
― «Кра-а-ас-ные!..»
― «Розовые, ― поправила Лиза, ― и голос у них как в медный таз бить палкой, громко звенит!»
― «Нет, вот слон, ― сказал Вася, ― лев, бегемот; у бегемота, знаете, ― голова с этот тарантас…»
― «Ну, уж врешь!»[22]
Дневали. Зуд нестерпимый; по ночам не спишь, слабеешь с каждым днём. Пробую различные средства от зуда; сегодня, ложась спать, я намазался табачной гарью, разведённой в прованском масле. От этой мази через несколько минут у меня заболела голова до дурноты, и сделалась рвота. Ночь была проведена крайне тревожно.[23]
Заседание скопинской думы. Рассматриваются годовые отчеты банка. Рыков сидит рядом с головою.
— Нам, господа, нужно выбрать кассира банка, — говорит голова. — Рекомендую Кичкина. Человек честный и порядочный…
— Отсутствующие не могут быть избираемы, — говорит Рыков, подозревающий в Кичкине человека «вредного».
— А где же Кичкин, братцы? — шепчутся друг с другом гласные, переглядываясь. — Нешто его нет?
— Нету… Он так устроил, что Кичкину понадобилось из города уехать, рельсы смотреть, и повестку ему вручили в тот самый раз, когда он на поезд садился…[25]
— Антон Чехов, «Картинки из недавнего прошлого», 1884
Черномазый кудрявый венгерец, почти мальчик, сидит впереди всех, за широкий воротник бархатной куртки у него всунут странный инструмент, древняя цевница, точно такая, с какою рисуют Пана и фавнов. Это ряд неравных деревянных трубочек, сложенных вместе, так что открытые концы их приходятся против губ артиста. Венгерец, вертя головой то в ту, то в другую сторону, дует в эти трубки и извлекает сильные мелодические звуки, не похожие ни на флейту, ни на кларнет. Самые хитрые и трудные пассажи проделывает он, тряся и вертя головой; черные жирные волосы прыгают на его голове и падают на лоб; лицо потно и красно, на шее надулись жилы. Видно было, что ему нелегко…
Головокружение может быть прекращено следующим образом: возьми две верёвки и привяжи правое ухо к одной стене, а левое к другой, противоположной, вследствие чего твоя голова будет лишена возможности кружиться.[26]
О Нижнем я вспоминать не могу: в нём я выстрадал самое тяжёлое, самое ужасное время своей жизни. От горя, грубых оскорблений, унижений я доходил до отчаяния, и ещё голова крепка была, что с ума не спятил...
Тогда совершилось чудо: Богатырь не шелохнулся. Как и тысячу лет тому назад, голова его неподвижно глядела незрячими глазами на солнце, но уже тех храпов могучих не испускала, от которых некогда содрогалась мать зелёная дубровушка.
Подошёл в ту пору к Богатырю дурак Иванушка, перешиб дупло кулаком — смотрит, ан у Богатыря гадюки туловище вплоть до самой шеи отъели.
Спи, Богатырь, спи![27]
Единственным развлечением могли быть только окна пассажирских поездов да поганая водка, в которую жиды подмешивали дурман. Бывало, мелькнёт в окне вагона женская головка, а ты стоишь, как статуя, не дышишь и глядишь до тех пор, пока поезд не обратится в едва видимую точку; или же выпьешь, сколько влезет, противной водки, очертенеешь и не чувствуешь, как бегут длинные часы и дни. <...>
Помню, встречал я с женою Новый год. Мы сидели за столом, лениво жевали и слушали, как в соседней комнате монотонно постукивал на своём аппарате глухой телеграфист. Я уже выпил рюмок пять водки с дурманом и, подперев свою тяжёлую голову кулаком, думал о своей непобедимой, невылазной скуке, а жена сидела рядом и не отрывала от моего лица глаз.[28]
— Антон Чехов, «Шампанское (Рассказ проходимца)», 1887
― Да вы бы обратились непосредственно к гласным, к голове, наконец в думе оппозиции есть.
― Эх, не знаете вы, видно, их. Ну что голова, у головы на руках сложное, огромное хозяйство, да и от оппозиции всё отгрызаться приходится, не до нас ему, о нас они и не думают. Гласные, так они что: сидят да ковыряют у себя в носу или решают дела, близкие их сердцу; оппозиция ― так та поголовно метит попасть в городские головы, ей одна только забава, как бы всячески облаять существующий режим, и облаять его не для пользы дела, а для самого облаиванья. Вы посмотрите, сделала ли оппозиция хоть одно положительное предложение? Нет. Очень ей нужны наши интересы, интересы обывателей.[29]
Он так казался страшен, что подбегавшие остановились. Но вдруг он дрогнул, отшатнулся от дерева и со всего роста, как подкошенный репей, упал на лицо и уже не двигался. Он не двигался, но еще чувствовал. Когда первый подбежавший к нему Гаджи-Ara ударил его большим кинжалом по голове, ему казалось, что его молотком бьют по голове, и он не мог понять, кто это делает и зачем. Это было последнее его сознание связи с своим телом. <...> Соловьи, смолкнувшие во время стрельбы, опять защелкали, сперва один близко и потом другие на дальнем конце. Вот эту-то смерть и напомнил мне раздавленный репей среди вспаханного поля.[30].
Тогда подумали, что голову потерял кто-нибудь из гг. чиновников, на которых, как известно, всегда лежит масса обязанностей и которым вследствие этого ничего не составляет потерять голову.
Но пересчитали и чиновников, — оказалось, что их в Одессе даже больше, чем следует.
Экспортёры тоже оказались в достаточном количестве.
Кто бы это мог быть?
Некто выразил догадку:
— Человек без головы не может, господа, быть ни кем иным, как гласным думы!
Собрали экстренное заседание, нарочно поставили на баллотировку какой-то очень важный вопрос о каком-то очень дельном переустройстве в городе.
Вопрос был, конечно, отклонён единогласно. Сосчитали шары, — ровно 72 чёрных.
Все гласные налицо, и все, по крайней мере, по внешнему виду, имеют на плечах голову!
Что за оказия?[31]
А от вашего лица… когда я вчера положила вам на плечо голову… от вашей бороды пахнет совсем не так… Штейнбах замирает от ужаса. Пальцы его разом цепенеют. ― Тоже опьяняюще… Только… у меня голова кружится. И сердце стучит… Точно дурман нюхаешь… Вы видели цветок дурмана? Вы такой же… ядовитый.[32]
— Благочестие благочестием, но внушать людям хорошие мысли при помощи слов мне кажется противным природе. Человек принимает и извергает принятую пищу с разных концов своего тела. То же должно быть и с пищей духовной. Голова — это желудок, где перевариваются мысли, а изо рта они вылетают в виде слов. Раз с этого конца тела мысли выходят, — значит, входить они должны с другого конца. Из этого я заключаю, что хорошие мысли должно внушать палками по пяткам. Это дело уже не муфтия, а заптиев. Так я понимаю свои обязанности.[33]
Я назвал себя и пожал руку человека неопределенной наружности — сероватого блондина, с усами, прокопченными у верхней губы табачным дымом, и густыми бровями, из-под которых вяло глядели на Божий мир сухие, без блеска, глаза, тоже табачного цвета, будто дым от вечной папиросы прокоптил и их. Голова — шишом, покрытая очень редкими толстыми волосами, похожими на пеньки срубленного, но не выкорчеванного леса. Всё: и волосы, и лицо, и борода было выжжено, обесцвечено — солнцем не солнцем, а просто сам по себе, человек уж уродился таким тусклым, не выразительным.[34]
В ненастные дни мы собирались у Язя, на кладбище, в сторожке его отца. Это был человек кривых костей, длиннорукий, измызганный, на его маленькой голове, на тёмном лице кустились грязноватые волосы; голова его напоминала засохший репей, длинная, тонкая шея ― стебель. Он сладко жмурил какие-то жёлтые глаза и скороговоркой бормотал:
― Не дай господь бессонницу![35]
Выходя, К. обратил внимание на тёмный портрет в тёмной раме, висевший на стене. Он заметил его и раньше, со своего тюфяка, но издали не разглядел как следует и подумал, что картина была вынута из рамы и осталась только чёрная доска. Но теперь он увидел, что это был портрет, поясной портрет мужчины лет пятидесяти. Его голова была опущена так низко, что глаз почти не было видно и четко выделялся только высокий выпуклый лоб да крупный крючковатый нос. Широкая борода, прижатая наклоном головы, резко выдавалась вперед. Левая рука была запущена в густые волосы, но поднять голову кверху никак не могла. «Кто такой? — спросил К. — Граф?»
«Нет, — сказал хозяин, — это кастелян».
Свернули влево и стали подниматься на Змеиную Гору, острым мысом врезавшуюся в Оку. Меж низких ореховых и дубовых кустов пестрели иван-да-марья, алели вялые листья земляники. Было тепло, и душно, и тоскливо. И всё больше болела голова.[36]
― Ты когда приедешь? Не знаешь? Смотри приезжай и… вот, нагнись, я тебя поцелую. Моргиана сделала движение прочь, но, опомнясь, быстро поцеловала Джесси в угол рта. Все стало плыть, покачиваясь и удаляясь, в ее глазах; она присела на край кровати и закрыла рукой глаза. Джесси встревожилась, но ее сестра, сделав усилие, встала и сказала: «Ужасный зной, слабая голова!»[37]
И я Кулибина вовсе не желаю опорочить. Он великолепный арочный мост изобрел, по своему собственному расчёту. И я думаю, математической базой для этого расчета было ― русское авось. Да!.. И в этих русских самоучках-гениях ― вся наша русская несчастная судьба: либо ломиться в открытую дверь, либо тяпать головой об скалу.[38]
Здесь даже в самый яркий полдень была сумрачная прохлада. Множество одуряющих запахов резко ударило в нос. Особый, очень острый запах осоки смешивался со сладкой, какой-то ореховой вонью болиголова, от которой действительно начинала болеть голова.[39]
4.7.1939. (Жене). <...> Последние годы я совсем перестал думать об этом. Однако с тех пор как я сменил профессию советского литератора на профессию колымского горняка, я опять возвратился к этой старой идее. Хотел я этого или не хотел, но голова, будучи абсолютно свободной от какой бы то ни было другой деятельности, стала лихорадочно работать. Таким образом я уже мысленно создал сюжет, каркас, отдельные главы, отдельные эпизоды и положения, характеристики отдельных героев двух повестей – первой, посвященной советской жизни, второй – западной. По своему жанру повести эти будут близки к философским повестям Вольтера и Дидро («Кандид» и «Племянник Рамо»)...[40]:5
30.8.1939. (Жене)... Горький когда-то и где-то говорил: «Если у тебя в голове заведутся вши, это, правда, неприятно, но если в ней зародятся мысли – как будешь жить?» (Цитирую на память, за точность не ручаюсь.) И вот мысли, творческие мысли меня терзают уже полтора года непрерывно... Но довольно морочить тебе голову мечтами и планами о творчестве. «Голодной курице просо снится», – говорит старая поговорка. И неужели надолго мне будет сниться это просо, неужели я «враг народа» и должен пропадать в далёкой и холодной Колыме?.. [40]:5
Это было обидно, тем более что из-за соседнего забора вот уже несколько раз высовывалась вихрастая голова Симы Симакова, человека очень расторопного и сведущего. И этот Сима Симаков языком, головой и руками подавал Коле знаки, столь странные и загадочные, что даже пятилетняя Колина сестра Татьянка, которая, сидя под липою, сосредоточенно пыталась затолкать репей в пасть лениво развалившейся собаке, неожиданно завопила и дернула дедушку за штанину, после чего голова Симы Симакова мгновенно исчезла.[41]
Бегемоты не выказывали страха перед людьми, но и не нападали на них без причины, поэтому рабы близко подплывали к ним. Множество больших голубых пятен виднелось вдали перед зеленой стеной тростников, показывая место отдыха бегемотов в широких участках долины, где река разливалась гладким сверкающим озером. Мокрая кожа животных была голубого цвета. Грузные жирные звери наблюдали за лодками, выставив над водой громадные, словно обрубленные, головы. Нередко животные погружали в воду и квадратные морды ― тогда на блестевшей и струившейся желтой мути чернели только лбы, увенчанные маленькими круглыми, торчавшими вперед ушами.[42]
Жак Тежарден лежал в постели и хворал. Во время последнего концерта, когда он играл на своей гнус фистуле и в придачу на сквозняке, его продуло, и он схватил бронхину. <…> Голова его распухла, а мозг остался каким был, и образовавшуюся за счет этого пустоту заполнили инородные тела, вздорные мысли и залила боль, острая, как кинжал или перец. Когда Жак Тежарден начинал кашлять, инородные тела бились о выгнутые стенки черепной коробки, взметаясь по ним вверх, подобно волнам ванны, и снова падали друг на друга, хрустя, как саранча под ногами. То и дело вздувались и лопались пузыри, и белесые, липкие, как паучьи кишки, брызги разлетались под костяным сводом и тотчас смывались новой волной.
Беда, до чего он хитер, подраненный нырок! Вся-то гоглюшка нам и не показывалась: выставит из воды одну голову, наберет полную грудь воздуха ― и назад. Носовой в нее ― бах! бах! ― двустволка у него. Да куда там! Умудрись-ка, попади ей в головенку. Головенка-то и вся меньше спичечного коробка. Он живо все свои последние патроны расстрелял, а гоглюшка по-прежнему нас по всему плесу водит. Пересели: теперь тот, что в веслах видел, на носу устроился, ― тоже он с двустволкой. А отстрелявшийся в весла сел.[43]
На их лицах печаль. Сейчас они простятся со своим лучшим игроком. Халач-виник жестом подозвал жреца. Жрец вынул из-под красной накидки большой, похожий на секиру обсидиановый нож. Он торжественно идет по полю, держа нож в вытянутых руках. В центре поля, где лежит мяч, сделанный из белых слез резинового дерева, жрец остановился и подозвал лучших игроков команд ― Шимчаха и Синтейюта. Жрец вручил нож Синтейюту и дотронулся до плеча Шимчаха. Тот встал на колени, склонил голову, закинув за спину руки. Сейчас он будет принесен в жертву Богу, и кровь его каплями священного дождя падет на землю. Синтейют поворачивается к Шимчаху и взмахивает ножом. Голова Шимчаха падает на траву. Синтейют схватил голову Шимчаха за волосы и, высоко подняв ее, побежал по стадиону, показывая голову всем: простолюдинам, жрецам, колдунам, чакам и самому Халач-винику.[44]
Горстями, комьями безостановочно кидали мы землю. Грошев сгибался-разгибался, как колодезный журавель.
— Давай, давай! — подгонял он и тут же сбивчиво начинал объяснять, как было дело:
— Кругом блестело, кругом. Ну гроза! А я-то в сторону глядел. Вдруг смотрю — лежит… Куда она ударила? В голову или нет?
— Земля молнию высосет, — шептал Генка...[45]
— Юрий Коваль, «Гроза над картофельным полем», 1974
На далёком горизонте возник дым.
«Не спит старик, скучает. Вот и славно».
Он давно знал этот остров-вулкан Средиземноморья, напоминавший голову диковинного животного, высунувшегося из воды и сердито фыркающего через каждые десять-двадцать минут. Стромболи с его почти километровым конусом — на первый взгляд угрюмый, с плоской закопченной вершиной и черными засыпанными пеплом склонами, с огромным пятижерловым кратером, разрушенным на северо-западе, — многие тысячи лет прятал в своем магматическом очаге живой и острый разум.[46]
Женщина стояла неподвижно, только голова медленно поворачивалась за идущим поездом. На самом краю дороги растопыренный чертополох протягивал чёрные, обугленные, тонкие руки и словно взывал: «Остановитесь! Выслушайте нас! Не проходите мимо!»[47]
Скорее всего, это был Принц, отчаявшийся словесно разбудить пьяного побратима. Яр-Тур отбивался Жихаревым мечом от неизвестных напастников. Богатырь живо вскочил на ноги и первым делом заехал одному из недругов по затылку. Голова, даром что была в железной шапке, разлетелась на куски: то ли Святогорова сила себя показала, то ли разрыв-трава.[48]
Мне нужна была Татьянина голова — голова юриста-профессионала, следователя с хорошим знанием женской психологии (по части мужской я и сам не промах), но главное – со свободным полетом фантазии, как у любого писателя.[49]
Ужей от гадюк я легко отличал, остальные мне были почти неизвестны. Но все равно я охотился на них азартно, меня увлекала конечная цель поединка. Заметив среди травы и кустарников скользящую, извивающуюся ленту змеи, я настораживался и, не подходя близко, палкой подталкивал ее в хвост. Змея, мгновенно свернувшись в клубок, выставляла голову и угрожающе шипела, пугая раздвоенным языком. Я знал, что язык не ядовит, ― бояться надо укуса верхней челюсти, где имеются зубы с бороздками для вытекающего яда. Развилкой на конце палки я захватывал голову змеи и мгновенно прижимал к земле. Как бы она ни извивалась, опасности больше не представляла. Двумя пальцами я брал ее за голову сзади, чтобы она не могла достать меня ртом, резко поднимал на высоту вытянутой руки и встряхивал, после чего она переставала дергаться и повисала плетью.[50]
― Объясняю, ― ответил Дракула. ― Фигурально выражаясь, мы можем использовать свой ум двумя способами. В качестве молотка ― и в качестве компаса.
― В качестве молотка? ― спросил я. ― Это что, головой гвозди забивать?
― Зачем головой. Если человек хочет забить в стену гвоздь, он представляет себе это действие в уме, а затем осуществляет его на практике. При этом он использует ум просто как рабочий инструмент ― примерно как молоток…[51]
Змеи в них переплелися,
Вместо прутьев там гадюки, Ящерицы вместо связок
И играют там хвостами
Да шипят все головами,
Дол шипеньем оглашают,
Головы приподымают.
На земле простерлись змеи,
Растянулися гадюки,
Вверх подняв язык шипящий,
А хвосты внизу качают.
Седмь глав зияли на теле вдруг едином.
Где зависть, в жале яд носящая змеином,
И злобы мерзкия свирепый крокодил,
И вепрь неистовства неодолимых сил...[52]
— М. В. Ломоносов. «Надпись на день восшествия на престол ее величества 1753 года, где ее величество уподобляется Минерве, молниею поражающей дракона многоглавного», 1753
И на преславном этом пире
Гуляй, удала голова!
Ничто теперь уже не диво:
Коль есть в глазах вино и пиво,
Всё, братцы, в свете трын-трава.
Вот за Ларец принялся он:
Вертит его со всех сторон
И голову свою ломает;
То гвоздик, то другой, то скобку пожимает.
Тут, глядя на него, иной
Качает головой;
Те шепчутся, а те смеются меж собой.
В ушах лишь только отдается:
«Не тут, не так, не там!» Механик пуще рвется.
Потел, потел; но, наконец, устал,
От Ларчика отстал
И, как открыть его, никак не догадался:
А Ларчик просто открывался.[53]
Лишь няня к волосам, дитя подымет вой:
«Где Гребень мой?»
И Гребень отыскался,
Да только в голове ни взад он, ни вперед:
Лишь волосы до слёз дерет.
«Какой ты злой, Гребнишка!»
Кричит мальчишка.
А Гребень говорит: «Мой друг, всё тот же я;
Да голова всклокочена твоя».
«Есть ли где еще звери в могучем количестве?
Есть ли тигр королевский и смелые львы?
Есть ли где бегемот, в безмятежном величестве
Как коряга встающей из вод головы?»[56]
Дурману девочка наелась,
Тошнит, головка разболелась,
Пылают щёчки, клонит в сон,
Но сердцу сладко, сладко, сладко:
Всё непонятно, всё загадка,
Какой-то звон со всех сторон...[57]
За стеклом загорается баккара На лице зажигается темнота Пропадай моя голова Еще раз; еще полтора
Наново вставленные глаза
учат снова, как в первый раз...[59]
↑М.В.Ломоносов, . Полное собр. соч.: В 11 т. Т. 11. Письма. Переводы. Стихотворения. Указатели. — Л.: «Наука», 1984 г.
↑Аксаков С.Т. «Записки ружейного охотника Оренбургской губернии». Москва, «Правда», 1987 г.
↑Критическая литература о произведениях М. Е. Салтыкова-Щедрина. Выпуск второй. Алексей Суворин. «История одного города». По подлинным документами издал М. Е. Салтыков (Щедрин). Спб., 1870 г. — М.: 1905 г.
↑ 12Мария Кюри: «Пьер Кюри». (перевод с французского С.Шукарёва)
↑П.С.Зориков, «Ядовитые растения леса», — Владивосток, Российская Академия Наук, Дальневосточное отделение; изд. «Дальнаука», 2005 г., ISBN 5-8044-0524-1. — стр.38-39
↑Юрий Ханон, «Тезисы одного несостоявшегося доклада»; журнал «Кактусы и другие сухолюбивые растения», №3 (29) 2006, стр.9-11.
↑Пушкин А. С. Полное собрание сочинений : в 10 т. — Л.: Наука, 1978. — Т. 6. Художественная проза. — С. 58-68.
↑Полевой Н. А. Избранная историческая проза. — М.: Правда, 1990 г.
↑Аксакова В.С. «Дневник: 1854 — 1855 гг.» Санкт-Петербург, 1913 г.
↑Большая хрестоматия. Русская литература XIX века. — М.: ИДДК, 2003 г.
↑Шеллер-Михайлов А.К. Дворец и монастырь. Москва, «Советский писатель - Олимп», 1991 г.
↑Успенский Г.И. Собрание сочинений в девяти томах. Том 1. Москва, ГИХЛ, 1956 г.
↑Н.М. Пржевальский. «От Кульджи за Тянь-Шань и на Лоб-Нор». — М.: ОГИЗ, Государственное издательство географической литературы, 1947 г.
↑Дневники П. И. Чайковского, подготовлены к печати Ип. И. Чайковским. Государственное издательство «Музыкальный сектор», Москва, Петроград, 1923. Главлит № 9098. Тираж 2 000. 296 стр.
↑Чехов А. П. Сочинения в 18 томах, Полное собрание сочинений и писем в 30 томах. — М.: Наука, 1974 год — том 3. (Рассказы. Юморески. «Драма на охоте»), 1884—1885. — стр.129
↑Чехов А. П. Сочинения в 18 томах, Полное собрание сочинений и писем в 30 томах. — М.: Наука, 1974 год — том 4. (Рассказы. Юморески), 1885-1886 гг. — стр.154
_male_head.jpg)
.svg){kind=logo}
